БУХТА РОЖДЕСТВА

десяти лет. Отец его, Лукас, плавал на фрегате «Тоннэр». Помните, фрегат пропал лет семь назад возле Маврикия? Ни слуху ни духу. Говорили, что…

– Не надо мне рассказывать сказки! Лучше расскажи, как вы его бросили. Четверо здоровых мужиков бросили мальчишку…

– Бросили?! – вдруг взревел Бюжо и хватил кулаком по столу. – Это мы бросили?! Это вы кинулись наутёк едва мы впятером ступили на палубу! Что, нет?!

– Что ты несёшь, Бюжо! Куда мы пустились? Мы… Так. Ну-ка давай спокойно, по порядку расскажи. Куда пошло то судно. Почему оно так внезапно снялось с якоря, да ещё с такой адской быстротой, почему…

– То судно, ваша милость, стояло на месте и никуда не уходило, покудова вы не дали стрекача. Хотите верьте, хотите нет.

Капитан Бастьен уже открыл рот, чтобы вновь прокричать нечто гневное, желчное, но осёкся. Ожесточение вышло из него угарным дымом.

– Вот вы сами изволили говорить, помните? – трясогузки поют. Да так складно говорили, что я чуть не поверил. Цюи! Хотя – ну какие тут, к чертям трясогузки? Тут кайры, бакланы да пингвины. А вы – трясогузки! Да эти пташки тут и часу не выдержат. А вы ведь слышали, да?

– Слышал, – капитан Бастьен мрачно кивнул и вдруг, расплёскивая, наполнил разом ромом две кружки до краёв. – Слышал. И это был не бред, клянусь небесами. Пей, Бюжо, иначе недолго свихнуть разум…

***

– А знаете, ваша милость, – Бюжо прервал долгое молчание, уже тяжеловато ворочая языком. – Я ведь видел Мать Виллемину.

– Кого?! – насмешливо переспросил капитан. – А ещё чью мать ты видел? Бюжо, право, тебе не стоит больше пить.

– Мать Виллемину, – угрюмо повторил боцман. – Знаете, поди историю эту?

Бастьен нахмурился. Он, как и все китобои, не раз слыхивал эту историю, произошедшую лет семь назад в здешних водах, историю, как и все подобные, обрастающую всякий раз новыми, диковинными подробностями.

Мать Виллемина – так прозвали капские голландцы самку гигантского синего кита. За ней гонялись несколько лет. На неё заключались пари, делали ставки, её трижды изобразили на литографиях – среди волн, чаек и утёсов, в пучине вод и даже в небесах! О ней даже ладную поэтическую балладу сложил некто Даниэл Кармелу, моряк, португалец с Мадейры. Он описал её сочно и чувственно, как нестерпимо желанную женщину. Правда окрестил её на свой лад – Вилфридой.

Она впрямь была чертовски красива, эта Виллемина. Упругое, сильное светло-синее тело с мраморно-серым отливом, иссиня-чёрный спинной плавник, светлый, серповидный хвост, и главное – глаза, два огромных, тёмно-фиолетовых глаза, в которых, казалось, мог отразиться разом весь окружающий мир. Отчего именно завораживающая красота вызывает порою такое азартное стремление поймать, заклеймить, убить и тотчас громко известить об этом свет – бог весть...

И вот как-то голландский китобойный баркас «Гидеон», ухитрился загнать Виллемину с двумя детёнышами в мелководный залив у острова Реюньон и там всадить гарпун глубоко возле грудного плавника. Обезумевшее от боли животное с корнем вырвало гарпунный трос и вырвалось на волю, однако китобоям удалось поразить и проворно втянуть на борт её годовалого детёныша.

Виллемина, сама истекая кровью, оставляя за собою чёрный клубящийся след, плыла за судном и трубно и страшно голосила, точно умоляя отпустить детёныша. Трижды её пытались загарпунить, но она всякий раз уворачивалась и продолжала плыть. Двое суток она шла за баркасом до самого порта Капстад. Однако и там она, не входя в гавань, утеряв всякие надежды на спасение детёныша, целую ночь и утро оглашала мглу протяжными, отчаянными воплями.

И тогда Франц Хогедрик, боцман на «Гидеоне», приказал матросам подтащить растерзанную двадцатифутовую тушу китёныша к самому борту и лихо оттарабанил на ней матросскую джигу. «Эй, Виллемина! – горланил он, хохоча во всё горло, выделывая непристойные жесты и размахивая окровавленным беретом. – подплывай к нам, полакомишься кусочком своего выблядка!» Крики, сказывают, сразу прекратились. Будто по команде. А вот Хогедрик в тот же вечер пропал начисто. Причём, на море в тот день стоял мёртвый штиль вода была глаже богемского зеркала. Его искали три дня, а на четвёртый его тело выбросил прилив в стороне от города, на дюны. Со стороны можно было подумать, что беднягу Хогедрика пропустили через мельничные жернова. Рёбра перемолоты, головы не было вообще. Что могло с ним приключиться, как он, не склонный к чудачествам и к обильной выпивке, очутился в море – никто понять не мог. Пошли слухи, будто Мать Виллемина как-то заманила его, криками своими диковинными, заворожила. Так или иначе, но на следующий же день с той шхуны сбежала, не дождавшись расчёта, добрая половина команды, а ещё через неделю баркас «Гидеон» пропал без следа. И опять же, без всякого шторма. Пропал и всё тут…

***

– Мать Виллемину? – Бастьен скривился, желая сказать что-то насмешливое, желчное, но вдруг осёкся. – Ты впрямь её видел?

– Видел, ваша милость. Только не спрашивайте, как. Видел и всё. И слышал. А вы? Неужто не слышали?

– Слышал, – глухо ответил Бастьен. Но… то, что я слышал, – это непохоже на голос кита. Это другое что-то, другое, другое. Так киты не кричат, уж я-то знаю.

– Верно. Простые киты так не кричат. Но это – Виллемина. Говорят же, что, от её крика люди сходят с ума. Верите в это?

– Пожалуй что верю, – пробормотал капитан, отчего-то покосясь на дверь.

– Пойду я, ежели позволите, ваша милость, – сказал Бюжо, поймав его взгляд. – Вахтенного пора менять. Да и вообще…Спасибо за угощение. Этак вы запросто со мной. Дворянин с простым матросом…

– Знаешь, человек в море ближе к Небесам, чем на суше. А в Небесах дворян нету, там все едины. Так и живём. И потом, – Бастьен коротко усмехнулся и покачал головой, – какой я к чертям дворянин! Мой отец плавал таким же боцманом, как ты, на клипере «Лефевр». А мать… мать была прачкой. Их у нас называли трясогузками. Они впрямь были похожи на этих пташек, когда выбивали на берегу Дордони бельё валька́ми. Целыми стайками. Да и вальки у них походили на птичьи хвосты. М-да… Ну ты иди, Бюжо, иди себе. По-моему, тебе отдохнуть не мешает.

– Ваша правда, мсье. Уморился я, по правде…

***

«Сирэн» снялась с якоря, взяла курс норд-вест, к острову Новый Амстердам. Ветер был попутным, стрелка компаса, будто оправившись от недомогания, показывала верное направление. Команда повеселела – уже одно то, что через какие-то неполных двое суток они ступят на твёрдую сушу, пусть прохладную и дождливую, но всё же без тех адовых ветров и снежной нежити, придавало сил и бодрости. Даже рулевой Бойер перестал всхлипывать.

А капитан Бастьен молча сидел возле каюты у кормы на опрокинутом бочонке, неторопливо дымя изогнутой в турий рог пенковой трубкой и провожая неподвижным взглядом удаляющиеся гребенчатые контуры Бухты Рождества. Его мысли были неторопливы. Он и не силился охватить разумом, истолковать всё то, что случилось ночью. Он лишь отрешённо вслушивался в неумолчный гул вселенской чаши Океана, пытаясь, вероятно, расслышать в этом скопище звуков не то весёлую, небесную трель стаек стремительных трясогузок, не то горестный, рвущий душу вопль Матери Виллемины.