А. Брандт: перевод на русский (вторая редакция)

А. Брандт: перевод на русский


В 1912 году в типографии Ю.Н. Эрлиха в Петербурге вышла книга дотоле неизвестного переводчика А. Брандта «Японская лирика»:
https://ru.wikisource.org/wiki/Японская_лирика_(А._Брандт)
С предисловием переводчика можно ознакомиться в постскриптуме к моей статье.

Сборник принадлежал первой волне переводов японской поэзии с языков–посредников: немецкого, французского и английского. Сам переводчик в предисловии указал тексты, с которых были сделаны его переводы (вторую книгу переводчик напрямую не назвал):

1.Japanischer Fr;ling. Nachdichtungen japanischer Lyrik von Hans Bethge, 1911
(http://www.gutenberg.org/cache/epub/9178/pg9178.html)
2.Karl Florenz. Geschichte der japanischen Literatur, 1906

«Японская лирика» оказалась единственной, где автором переводов был загадочный «А. Брандт». Больше нигде и никогда это имя в истории литературы не встречается.

Однако в истории музыки этому имени было суждено оставить след: на тексты из сборника были написаны циклы романсов и песен Артуром Лурье, Игорем Стравинским, Дмитрием Шостаковичем (каждый из композиторов взял по три стихотворения из сборника, причём Шостакович внёс изменения в тексты). А Стравинский даже оставил письменное свидетельство своих впечатлений от книги:

«Летом я прочёл небольшой сборник японской лирики со стихотворениями старинных авторов… Впечатление, которое они на меня произвели, напомнило мне то, которое когда–то произвела на меня японская гравюра. Графическое решение проблем перспективы и объёма, которое мы видим у японцев, возбудило во мне желание найти что–либо в этом роде и в музыке…»

Я не хочу сейчас подробно говорить о причинах обращения великих композиторов к таким слабым в поэтическом смысле текстам (в конце концов, Чайковский и Рахманинов писали свои романсы на ещё более слабые и беспомощные тексты). Лурье и Стравинский обратились к сборнику А. Брандта на волне общего интереса к японской культуре в 1912–1913 гг., а Шостакович в 1928 году нашёл в некоторых стихах сборника нечто, созвучное его любовным переживаниям (и именно поэтому внёс в тексты свои поправки), а весь цикл дополнил тремя текстами в духе модного тогда «японизма», сочинёнными, вероятно, им самим (практика, обычная для многих русских композиторов).

Как бы то ни было, но сборник переводов был востребован, и тем более интересно было бы узнать хоть что–то об авторе переводов.

Единственное, от чего я мог отталкиваться в своих поисках – это небольшая книжечка, которую я мысленно держу в руках. Сразу хочется предупредить читателя, что мою статью лишь условно можно отнести к научному исследованию, так как многие мои выводы основаны скорее на психологии людей, чем на документально подтверждённых данных. Но я издавна был приверженцем взглядов французского историка Марка Блока, вместе с которым считаю, что реконструкция исторического факта зачастую убедительнее по психологическим мотивам участвующих в событиях исторических персонажей, чем по документальным свидетельствам современников.

Итак, начнём с предисловия переводчика. Оно безусловно выдаёт увлечение японской поэзией, увы, но только по немецким, французским и английским переводам. А там, даже не делая сложного анализа, видно, что все тексты японских оргиналов переводились не поэтами, а учёными–востоковедами и японоведами. Поэтому стремление хоть как–то передать смысл японских источников при недостатке поэтического мастерства приводила этих учёных переводчиков к полному изменению структуры и формы оригиналов. Попытка переводчика внести ясность в то, чтО в оригинале, а чтО в переводе, совсем неубедительны с точки зрения представленных в книге переводов, так как предисловие, вероятно, представляет собой компиляцию из научных статей, в том числе на английском и французском языках, откуда и взято слово «примитивный» в смысле «первозданный». Все пишущие о сборнике в этом месте пытаются оправдать переводчика, и зря, так как в русском языке в начале 20 века у слова «примитивный» не было оттенка смысла в сторону «первозданный». А в английском и французском – было.

Поэтому первое моё предположение: для переводчика родным являлся не русский язык, а скорее немецкий, и фамилия переводчика не псевдоним, а действительно Брандт, и он из русских немцев, которых в Петербурге было достаточно.

Смотрим в список жителей Петербурга в 1910–х гг. Среди Брандтов мужского пола нет ни одного подходящего для занятия переводами: есть инженеры, военные, чиновники, юристы, картографы. Одно имя обращает на себя внимание: Александр Андреевич Брандт, инженер путей сообщения, но заниматься переводами профессору, тайному советнику, человеку уже в летах – не верится!

Так может быть, переводчиком была женщина с фамилией Брандт? Формально я мог бы это утверждать хотя бы по двум оговоркам в переводах.

Первая оговорка – это перевод из Акахито:

«Я белые цветы в саду тебе хотела показать.
Но снег пошел. Не разобрать, где снег и где цветы!»

Ямабэ–но Акахито – один из великих японских поэтов (VIII век), мужчина.

Вторая оговорка – перевод из принца Нарихира:

«Когда я утром шла в кустах, на них осенняя роса лежала.
Рукав я замочила. Ночью он совсем промок от слез. Я по тебе их проливала.»

Аривара–но Нарихира – действительно принц, но ещё и поэт, автор изящной любовной лирики, художник (IX век).

Не исключаю, что оба поэта могли писать от лица девушки, но в традициях восточной поэзии (да и западной тоже) в таких случаях давать заголовок или подзаголовок, указывающий на это. И всё–таки утверждать по указанным оговоркам, что переводчик – женщина, было бы слишком просто. Кстати, первое стихотворение гораздо позднее переводчица с японского языка (без языков–посредников) А.Н. Глускина тоже перевела от лица девушки.

О том, что А. Брандт – женщина, гораздо больше говорят язык и стиль переводов. Доказательства этого факта лежат в области психологии, а это вещь, с которой могут согласиться и не согласиться. Но прежде хотелось бы кое–что сказать о самом предмете – японской поэзии. Говорить буду о ней не как лингвист, востоковед или переводчик, а как поэт.

Мне кажется, что язык японской поэзии отличается от бытового японского языка. В быту японцу всё равно, в каком времени существует какой–то признак, свойство, атрибут или эпитет существительного (напомню, что у прилагательных в японском языке нет рода, числа, но есть время – прошлое или настояще–будущее). А в поэзии? Там не всё так просто. Сам восточный склад мышления и восприятие мира отличается от европейского, а в выпестованных веками формах лирических стихотворений (хокку, танка и т.д.) категория времени имеет ох какой большой и непреходящий смысл. Выскажу крамольную мысль: даже подстрочник на любом европейском языке не может передать содержание, я уж не говорю о всём многообразии смыслов, японского поэтического произведения. Каждый переводчик с японского языка сам выбирает, как совместить систему поэтических образов японского оригинала и европейскую конкретность слов. Так уж сложилось, но в первой половине 20 века переводами с японских оригиналов занимались женщины–востоковеды с разной степенью поэтического дарования (А. Глускина, В. Маркова, Л. Ермакова, Т. Делюсина...). Более подробно об особенностях их переводов можно прочесть в статье Александра Долина «О принципах перевода классической поэзии танка». Именно их стараниями укрепился «манерный стих в духе модного «японизма», типичного для английских и немецких книжек поры первого знакомства с Японией» (из указанной статьи А. Долина). Причём это не перечёркивает немногих сравнительных удач среди их переводов. Но, честно говоря, во многих стихах в их переводах «поэзией даже и не пахнет».

Переводили японские стихи, сначала с европейских перекладов, и поэты–мужчины (В. Брюсов, К. Бальмонт), потом и с оригинальных текстов (но уже не поэты, а скорее учёные–востоковеды с некоторым поэтическим даром). Если первые больше выражали себя, чем очарование подлинника, то вторые страдали другим недостатком: скрупулёзным подсчётом слогов в строках. Но и у них были удачи, для меня, как поэта, более несомненные, чем у женщин–переводчиц. И всё–таки... и в их переводах поэзия, как её понимает европеец, «редко ночует».

Но когда я читаю сборник «Японская лирика» 1912 года, меня не покидает ощущение, что я читаю «женские» стихи. У таких стихов есть некоторые особенности, которые если и встречаются у стихотворцев–мужчин, то уж только у самых ординарных.

Сразу оговорюсь, что в истории русской поэзии были счастливые исключения (правда, единичные), когда стихи, написанные женщинами, не только не уступали «мужским», но в чём–то и превосходили их (Марина Цветаева после 1917 года, Анна Ахматова).

Перечислю некоторые черты «женской» поэзии, подходящие к нашему случаю.

1.Любовь к стандартным сочетаниям слов (существительных с эпитетам, глаголов с управляемыми словами, подлежащих и сказуемых, и т. п.).
2.Неспособность создавать свежие поэтические образы.
3.Стремление к гладкости звучания.

Для нашего случая пока достаточно.

В текстах сборника подтверждений этому много. Они настолько ординарны и кричащи, что просто достаточно их привести списком (некоторые цитаты изменены в падеже):

нежный запах вишнёвого цветка при первом поцелуе утренних лучей;
темной ночью ты подойдешь ко мне, подобный утренней заре, с улыбкой на сияющем лице;
звонкий крик;
далёкая гора;
густой туман;
мрачные сны;
на сердце тяжесть;
дикие гуси кричат испуганно;
торжественно сияя в вечность;
бледное луны сиянье меркнет;
солнца яркий блеск тускнеет;
поколенья поздние поэтов сиянье твоей славы воспоют (о Фудзи–яме);
дальнего леса контуры в серебряном свете луны;
юноши печальная могила;
песчинки заблестели, точно мелкиe алмазы;
сладкий запах сливового цвета;
как сон весенний среди лета;
над синим морем белыми крыльями чайка взмахнула;
уж никогда усталую главу я не склоню к тебе на грудь и руки;
туманы уныло стелятся над серым морем;
журавли устало голосят;
в сердце чувствую тоску;
бег быстрой реки;
шумная теснота долин;
на небе утреннем висела бледная луна;
первым белым цветом радостной весны;
пришла желанная весна;
теперь неукротимая тоска меня еще сильней, чем раньше, гложет;
осень пестрая пришла;
снега белого растет покров;
смерть смежила очи;
любовная тоска тебе заснуть мешала;
сколько мук дает несчастная любовь;
я прилагаю все старанье, чтобы скрыть меня волнующие чувства;
любуясь небом звездным и луной;
твой образ из души не вырвать мне;
как только я смыкаю вежды;
как волны в бурю разбиваются у берегов скалистых;
холодная владычица моей души;
когда одно желанье исполнено судьбой, сейчас еще мечтанья являются гурьбой;
цвет молодой весны;
сиянье твоей блистающей красы.

Конечно, в чистом виде пункта 3 «Стремление к гладкости звучания» в сборнике нет, но тенденция иногда прослеживается там, где есть возможность сказать «крррасиво» (и пошло, добавлю от себя).

Если бы все эти перлы не были напечатаны в 1912 году, я мог бы предположить, что переводчик пользовался «Словарём поэтических образов» Н. Павлович – собранием поэтических штампов, существующих в русской поэзии.

Я не хочу ругать