женщин, размахивая своими худыми руками, сжав их в крохотные кулачки. Женщины закричали, завизжали, отскочили от него и побежали за подмогой, к единственному мужчине среди обслуживающего персонала.
Рифкат все более и более основательно укреплялся на своей работе в Доме престарелых. Он не пил, не курил, за женщинами-коллегами не волочился, а был всегда аккуратен и вежлив. Поэтому уважение к такому медбрату постоянно росло, и, наконец, медсестры избрали его председателем профсоюза Дома престарелых. Теперь медбрат чувствовал к себе особенное почтение: теперь он имеет пускай небольшую, но вполне официальную, хотя и выборную, чиновничью должность: по крайней мере, ныне он на голову выше своих коллег, медсестер, и всех других рядовых медработников. Да, теперь он председатель профсоюза, пускай очень маленького, но зарегистрированного, государственного, и его слово – во многом является законом.
Конечно, после избрания и утверждения, когда его фотографию с четко обозначенной под ней должностью, фамилией и инициалами повесили в коридоре интерната, отношение Рифката к людям не могло не измениться. Он это как-то физически почувствовал: теперь на каждого рядового коллегу или просто товарища, знакомого он смотрел только сверху вниз, этому способствовал и достаточно высокий рост мужлана. Смотря на человека сверху вниз, Рифкат не мог не презирать его за то, что у того нет хоть маленькой, но возвышающей его ничтожное существо должности, хоть какого-нибудь, пускай пустякового, но звания, поднимающего его хотя бы чуть-чуть над окружающими людьми.
Когда к нему прибежала толстая Варвара, медсестра и сиделка в одном лице, и заикающимся криком сообщила, что «пьянчужка» Горехвостов опять валяется на площадке около лифта и на всех орет благим матом, даже драться лезет, Рифкат очень спокойно и с большим достоинством ответил, что сейчас придет и наведет порядок ( хотел добавить: «как председатель профсоюза», но как-то постеснялся: уж очень старикашка тот паршивенький и ничего не стоящий – не сочетается со словом «председатель»). Варвара посмотрела на него подобострастно и смиренно, как на директора, своего работодателя, и ушла в полной уверенности, что Рифкат Исмаилович во всем разберется и поставит на место этого «старого алкаша и хулигана».
Рифкат Исмаилович вышел из своего кабинета, запер его на ключ и солидно, с равнодушным, полным достоинства лицом, будто нехотя пошел разбираться с «паршивеньким старичишкой». Не найдя его на площадке первого этажа, «председатель» поднялся на второй, но и там «нарушителя» не оказалось. Тогда Рифкат Исмаилович вызвал грузовой лифт, на котором все ездили как на пассажирском, и тот с грохотом и железным скрежетом водрузил его на последний, третий этаж. Вот здесь-то, вновь под окном, и дремал старичок Горехвостов, продолжая бесконечно отсыпаться за всю свою нелегкую восьмидесятилетнюю жизнь. Странно, но грохот железных дверей лифта погрузил его в сон, еще более крепкий, и поэтому он никак не отозвался на официальный вопрос председателя профсоюза: какого хера он тут делает. Когда же Рифкат Исмаилович начал тихонько попинывать его правой ногой, как футболист мяч, планируя вдарить по нему как следует и забить решительный гол в ворота противника, старичок открыл глаза, пошевелился и, улегшись под окном поудобнее, спокойно, трезво и с умильной улыбкой послал медбрата на три русские буквы. Конечно, Рифкат Исмаилович, председатель профсоюза медиков, стерпеть такого ответа от гнусного старичишки, разлагающегося жителя Дома престарелых, никак не мог. Взяв себя в руки как можно крепче, Рифкат Исмаилович схватил старика за шиворот, втащил его в просторную кабину грузопассажирского лифта и нажал на кнопку. Дверь закрылась с шумом и скрежетом, и теперь у председателя было несколько мгновений, пока эта дверь автоматически не откроется, на достойный ответ оскорбителю, который был вдвое его старше и в дупель пьян. Как не была горяча обида медбрата, но он и сейчас понимал, что за избиение старика его по головке не погладят, поэтому своей правой ногой нацелился только в заднее место старика, которое тот, продолжая спать, наставил прямо на него, как бы нечаянно продолжая разговор с ним уже жестами. Старик вьюном завертелся от мощного футбольного удара председателя профсоюза, бесформенным мешком ударился о железную стену и откатился назад, прямо под ноги разъяренного медбрата. Тот входил в раж и крепко ударил старого человека еще несколько раз, но о шкуре своей не забывал: его правая и левая ноги четко выбирали такие места тела своей жертвы, где не было, как он профессионально знал, жизненно важных органов. Старый человек не защищался, а, скорее, с каждым ударом просыпался от столь многих дней долгого и методичного пьянства, когда старался залить свои страдающие сердце и мозги от сознания своей никчемности и бессмысленности жизни. «Медбрат» устал и остановился, пугливо оглянулся на дверь и… ужаснулся: она была открыта и человек пять стариков и молодых инвалидов на площадке, взволновано переговариваясь, с пристальным интересом наблюдали за ним и «проклятым пьяницей».
И тут избитый старик встал, как когда-то вставал на палубе корабля, отброшенный взрывами торпедных снарядов и фугасов, он встал, пробудился от проявлений дикой злобы молодого человеческого существа, за жизнь которого и подобных ему когда-то боролся. Старый моряк сразу все понял и медленно, уверенно и твердо пошел к своему оскорбителю, как он когда-то шел на врага. И столько в его поступи было уверенности и силы, сознания своей истинной правоты защитника горячо любимой им родины, что он и сейчас решил защитить ее, но только теперь в одном своем лице. Председатель профсоюза вдруг задрожал от страха и стал медленно пятиться назад перед наступающим на него, столь презираемым им старым, никчемным жителем Дома престарелых. Старый матрос подошел к медбрату, близко, нос к носу, глаза в глаза, и серьезно, пристально стал вглядываться в них, от чего председатель профсоюза медиков почувствовал такой ужас, дикий озноб и жар, что смешался, сжался, стал ниже ростом.
- Старшина 1-й статьи Горехвостов, - тихо, но внятно сказал старый матрос председателю. – А тебя, сынок, как звать - величать?
Медбрат совсем растерялся и почувствовал, что в присутствии этого морского ветерана Отечественной войны он просто перестал существовать, и даже никогда не существовал по-настоящему. Он опять оглянулся: старики и молодые, теперь во главе с директором, уже давно стояли на площадке, и вдруг все разом дружно и громко засмеялись, показывая пальцами на председателя: его новые брюки на ширинке и ниже замочились, потемнели, а у ног возникала небольшая лужица.
- Смотри-ка, душонка-то у тебя какая жалкая, сынок, - сказал, всматриваясь в него, старый воин, - как боится правду-то принять, как ужасается и прячется…. Сердечко-то твое, видать, давно окаменело: потеряло и честь, и совесть, раз стариков бьешь, но старики не все одинаковы, сынок. Смотри, ты уже описался: при всем народе-то честном - нехорошо: позор навеки.
Так закончилась «карьера» Рифката Исмаиловича, медбрата, председателя профсоюза медиков Дома престарелых, человека, вроде «приятного во всех отношениях», но из-за своего «окаменелого» сердца потерявшего честь: не сумевшего подняться выше самого себя.
