– Поразительно.
– Не то слово. Какого дьявола они держат где-то там свои вшивые архивы и вытаскивают их на свет божий через пятьдесят лет для того, чтобы навредить совершенно посторонней девушке. А вы говорите, у каждого из нас своя жизнь. Да меня даже невыездным из-за отца сделали. Но мне кажется, мы отвлеклись, – прервал вдруг беседу безбожник. – Если вам неинтересно, я замолчу.
– Мне не только интересно, но и полезно, – возразил ксёндз. – Кроме того, священник обязан выслушивать. Если можно, давайте вернёмся к вашему деду, которого шляхтичем называли.
– В семьдесят девятом он приезжал к нам. С первым внуком, то есть со мной, с другими родственниками повидался и уехал. А через несколько дней умер. Мы вместе не жили, поэтому мне и в голову не приходило расспрашивать его о чём-то. Хотя, как я уже говорил, до школы фамилия у меня была этого деда, без польского окончания уже.
– А сейчас она, значит, ненастоящей бабушки?
– В том-то и дело. Я вот рассказы пишу и ещё кое-что. В интернете всё есть. Даже книжку издал. И всё под фамилией неизвестного мне человека. А имя у меня в честь дяди родного, который погиб в конце сорок первого под Москвой. Бабушка тогда, получив похоронку, чуть с ума не сошла.
– А почему вначале фамилия была матери, а потом отца?
– Потому, что поженились они не сразу, а где-то в пятьдесят втором или третьем году. Раньше, якобы, отец не мог семью заводить. А почему вдруг потом стало можно, не знаю. Так вот и появился у меня законный отец с новой для меня фамилией. И с наколкой на безымянном пальце в виде перстня с трефовым крестом.
– А вы вообще вместе с отцом жили?
– Всего полгода где-то. И на моё воспитание повлиять он никак не мог. Помню только, смотрел, прищурившись, куда-то вдаль и наказывал, чтобы я никого не жалел и никогда ни у кого ничего не просил. Вторую часть этого наказа я стараюсь соблюдать. И ещё говорил почему-то, что мир из-за радио погибнет. Жалко только, что в карты не научил меня играть, у него всегда очко было. А на гитаре я уже сам научился играть. А увидел однажды, как я в футбол играю, сказал, что у меня левая хорошая. А у Левандовского, кстати, обе хорошие.
– А на войне ваш отец был?
– Ну, что вы, таких не брали. В восемнадцать лет он уже на Колыме отдыхал. Тайгу не валил, но с медведями встречался, сам рассказывал.
– А где он вашу маму встретил?
– Там же, в лагерях сталинских, как у нас говорят. Не знаю, за что он туда попал. А мама за чулки рваные, которые на помойку выбросить хотели. Когда война началась, она в детский дом уборщицей устроилась, бабушке помогать надо было. Там и взяла их для младших сестрёнок. Сама ещё девчонкой была, не сообразила. Кто-то донёс, её арестовали и сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. Зоны там разные были, мужская и женская. Жили отдельно, а работали вместе. Приставать к ней с первого дня стали. Короче, пропала бы она, если бы отец мой не увидел её случайно. Она ему очень понравилась. Вот он и распорядился, чтобы её не трогали. Даже сами охранники следили, чтобы никто к ней не прикасался. И в работе ей помогали, поднести там что-нибудь тяжёлое. Конфеты ей передавали и даже сгущёнку откуда-то брали. Один раз ему отказали в свидании с ней, так в отместку по его приказу ни один барак на работу не вышел. А в конце сорок четвёртого случилась вдруг проверка по маминому делу, тоже не без вмешательства отца, возможно. И через полгода её, беременную уже, освободили. Потом он уже не выпускал её из виду. Друзей у него по всему союзу хватало, статус такой. Он ведь и мать свою польскую нашёл. До того ещё, наверное, когда за ним постоянный надзор установили.
– И как это, интересно?
– А она приезжала в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить за свою загубленную жизнь. Не мне, конечно, а маме рассказывал, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину и финку в руке сжимал. А ударить не смог. Потому, что шла она не одна, а с мальчиком лет десяти. Так она и не узнала, что её чуть старший сын не зарезал. И фотографию ялтинскую наверняка он раздобыл. А мальчик этот, выходит, польский дядя мой.
– А вот вы ещё сказали, что вас невыездным сделали. А почему?
– А потому, что я один двадцатимиллионную партию обманул.
– Ничего себе. И как это вам удалось?
– Да проще пареной репы. Первый раз в жизни путёвку за границу предложили, горящую, по линии молодёжного туризма. Так вот, сижу и срочно анкету заполняю. В графе отец пишу, умер. А я член КПСС, приняли на заводе ещё, как передового рабочего. Вся группа уехала, а меня на бюро в горком партии вызвали. Сидят, значит, за столом президиума человек десять партийных бюрократов, и я стою в отдалении, как прокажённый. Ничего не дали сказать, а только сообщили, что по указанию КГБ выезд за границу мне запрещён, а за обман партии мне объявляется строгий выговор с последующим увольнением.
– А в чём обман-то?
– А в том, что при вступлении в партию и устройстве на работу в партийные органы я не указал письменно, кем был мой отец и что с ним стало. А почему и как я обязан был это делать, до сих пор не понимаю. Когда он исчез, мне всего тринадцать лет было. Официально никто и никогда никаких сведений о нём мне не предоставлял. Я думал, кому положено, тот и без меня всё о нём знает. А просто рассказы матери к делу не пришьёшь. Не мог же я на них ссылаться, оформляя важные документы. Согласны?
– Согласен.
– Короче, расправились со мной, как с врагом народа, ни сочувствия, ни участия. А мне всего-то чуть больше двадцати тогда было, пацан ещё по нынешним временам. Одна сотрудница горкома даже прямо посоветовала мне при увольнении никогда больше с таким отцом не соваться в партийные или государственные органы. После этого я и устроился в киносеть. Перспективы никакой, зато на кинофестиваль в Москву съездил, кинопанорамы перед сеансами вёл, статейки про фильмы писал.
– А как вы без отца жили?
– Плохо. Квартирка у нас была в деревянном доме, на первом этаже, с соседями. Горячей воды не было. Туалет зимой промерзал. Еду готовили на печке. Дрова рубили. Маленькими были, в корыте мылись. Не хочется вспоминать об этом. Мать жалко. Не было у неё никакого женского счастья. Умерла тридцать лет назад. Хотя сейчас, возможно, при таком отце наша семья жила бы совсем по-другому.
– А где вы ещё работали?
– О-о, это на дорогу из Москвы до Владивостока, а не до Великого Новгорода.
– Тогда объясните всё-таки, почему вы безбожник? – с вежливой настойчивостью спросил ксёндз.
– Вопрос сложный, – вздохнул безбожник. – Но я постараюсь коротко, а то подремать не успеем. Отсутствие крестика на шее и научный коммунизм тут ни при чём. Безбожник я потому, что жизнь нашу вдоль и поперёк знаю и абсолютно убеждён, что никто не должен расплачиваться за грехи других. Страдать за чужие грехи несправедливо. А где несправедливость, там нет бога. Где сильный обижает слабого, а взрослый ребёнка, там нет бога. Где деньги это всё, а любовь ничего, там нет бога. Где ростовщичество и казнокрадство в чести, там нет бога. Где непонятно, как жить сегодня и что будет завтра, там нет бога. Где лучшие времена для народа всегда потом, там нет бога. Продолжать?
– Не надо.
– Вот то-то и оно. Бог не зверь. А, значит, не мог он сотворить человека по образу своему. Бог один, а людей много. И, как жить вместе, он не знает. Или знает, но заставить не может. А сами люди жить в мире не хотят. И божьей кары на них нет. Так что безбожник я не по своей воле. Мои родители никаких войн и революций не устраивали. А прожили так, что врагу не пожелаешь. Видимо, у власть имущих забава такая историческая, судьбы людей ломать. В одном, правда, я вижу бога. Это в музыке. Душа сама на неё молится, и никаких иконок не надо. Огинский без помощи бога сочинить свой пронзительный полонез не мог. Как и Чайковский свои гениальные произведения. Кстати, он тоже из шляхтичей, только православных.
– А сейчас как вы живёте?
– Жаловаться не буду. И каяться мне не в чем. Так что исповедь отменяется. Грехов никаких я за собой не чувствую. Никому ничего плохого не сделал, никого не обманул, никого не предал. И от отца своего никогда не отказывался и не откажусь. Хоть и злюсь на него иногда. По больницам не хожу. До столетнего юбилея мне двадцать пять лет осталось. А дальше, как бог даст. Если ветерок над трубой в крематории будет дуть в сторону Польши, я возражать не стану. Это когда меня сжигать будут. Но до этого ещё очень далеко.
– А что, на немощного старика вы действительно не похожи.
– И то верно. Вот вы намного моложе меня, а я вас поборю. Разве что из уважения к сану вашему специально поддамся. Я когда-то грузчиком подрабатывал, так сильнее меня никого в бригаде не было.
– Договорились. Когда будете в Польше, попробуем.
– Один грешок всё же есть у меня, – после некоторого раздумья признался безбожник. – Язык ваш не выучил и ничего раньше не сделал, чтобы у вас побывать. Хотя кто бы меня выпустил.
– Ну, это дело поправимое, – уверенно заявил ксёндз. – Вы вообще можете к нам переехать.
– Да кому я там нужен! Народ у вас набожный, а я безбожник.
– Вы себе там нужны. И безбожник вы не вполне явный, если больше десяти раз уже бога упомянули.
– Вот это мощный аргумент. Теперь я вижу, что вы настоящий польский священник. И счетовод хороший.
– А вы напишите рассказ, вот так, как вы мне всё рассказали. И пошлите его в какое-нибудь польское издательство. Хотите, я вам посодействую в этом?
– Да какой же это рассказ, это автобиография получится. И не поверит никто.
– Но я же поверил.
– Так это в поезде. Встретились, разошлись. И ни о чём я вас просить не буду. А то ещё подведу под монастырь. Пожелать только могу. Вы, главное, не унывайте там все вместе. Ничего нет страшнее социального уныния. Мы вот из-за него страну свою потеряли.
Приехали. Едва рассвело. Вместе вышли из вагона и на привокзальную площадь. Слева в стороне ксёндза ждала машина.
– Do widzenia! – сказал на прощание безбожник. – Вот видите, хотел по-русски, а всё равно по-польски получилось.
– До свидания! – улыбнулся в ответ ксёндз. – Может, подвезти вас?
– Нет, не надо. Мне тут недалеко, – отказался безбожник и неторопливо, тяжёлой поступью, зашагал прочь.
А ксёндз всё стоял и с грустью смотрел ему вслед, пока его крепкая, мужская фигура не растаяла в утреннем тумане.
* * *
В землянке
Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:
– Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую
