Пять лет назад к нам в школу пришла очередная директриса и, «взгромоздившись на престол», решила ознаменовать это «выдающееся событие» каким-нибудь «педагогически дерзким экспериментом». Взяла два пятых класса, смешала их и снова разделила на два, собрав в один класс сильных учеников, а в другой слабых. Сильный класс был назван «гимназическим», а второй – обычным, хотя, признаться, правильнее бы было назвать его «классом коррекции».
Все наши увещевания и мольбы не делать этого не имели решительно никакого эффекта.
И очередной учебный год начался.
Мне пришлось работать со слабым классом…
Заведомо зная, что из этого получится, к ребятам настроен я был очень прохладно. Те, кто работал или работает в школе, меня уже поняли. Такие эксперименты устраивались не раз. Итог всегда один и тот же. Сильный класс действительно работает и движется неплохо. Но вот слабый… Постепенно ребята к самим себе утрачивают всяческий интерес и превращаются в жуткое болото, как правило, ещё и циничное.
В этот раз история развивалась всё по тому же сценарию. К концу пятого класса многие из них ещё читали по слогам. Когда я входил к ним на урок, то чувствовал, что у меня даже гемоглобин в крови понижается. Уроки литературы в основном сводились к тому, что вначале мы читали, а вторая половина времени уходила на то, что я им просто объяснял значения тех слов, которые были для них просто неведомы. Мы выясняли, что такое межа между полями, почему «опёнки», а не «опята», «дискутируем» мы или «дискуссируем». Одним словом, у меня сложилось впечатление, что только простые предлоги не вызывают у них вопросов.
И было только одно, что удерживало меня от того, чтобы отказаться от этого класса. Я чувствовал, что ужжжжжасно им нравлюсь. Вот только захожу в класс, как просто окунаюсь в море любви и симпатии: им нравилось смотреть на меня, видеть, как у меня открывается и закрывается рот, визжать от восторга, когда я придумывал им шуточные прозвища, а потом тянуть руки и просить: «А меня, меня вы как звать будете?!.»
А когда на уроке русского языка я ходил по классу, заглядывал через плечо им в тетрадки и при этом клал руку одному на плечо, другому на голову, то чувствовал, как плечо или голова тают от счастья, словно мороженое. А если хвалил кого-то за хорошо исполненную работу, то похваленный становился героем дня.
На перемене в коридоре они старались почаще попадаться мне на глаза и обязательно здоровались, даже если только что ушли с моего урока и мы с ними попрощались.
Накануне родительского собрания обязательно спрашивали: «А вы к нам на собрание придёте?» И если я отвечал, что обязательно приду и всё-всё про них расскажу их родителям, дружно орали «ура».
Когда приходил на собрания, то чувствовал, как мёд и патока родительских симпатий окутывают меня прямо с порога, и понимал, что родители моих учеников благодарно влюблены в меня за то, что их дети меня любят.
Одним словом, очнулся я уже, наверное, когда они учились в классе седьмом: понял, что настолько люблю их, что не променяю этот класс даже на самый лучший в мире.
Прихожу как-то на урок с печатью домашних проблем на лице: не мог совладать с собою на этот раз. Они заметили сразу. Спрашивают, что случилось. Голова, говорю, что-то болит сегодня.
- А вы отдохните. Не надо урок проводить. Мы тихо посидим, и вы посидите. А хотите, мы в аптеку за лекарством каким-нибудь сбегаем?.. У Данилы мама в аптеке рядом со школой работает, так она даст самое хорошее…
Когда они уже подросли, и у меня появился очередной пятый класс, то они взяли над ним шефство. Как-то иду по школьному коридору и вижу, как огромный Степашка бережно держит за плечо моего пятиклассника и проникновенно объясняет ему, что на моих уроках он должен вести себя прилично и «не мешать процессу творчества, который происходит на глазах у всего класса». После этого подслушанного случайно разговора, я дня два чувствовал, что жизнь удалась на 150 процентов.
Вот так незаметно вплыли мы с ними в девятый класс. А девятый – это, как известно, выпускные экзамены весной. И дети мои учились. Учились даже несмотря на то, что их возраст и гормональная перестройка организма требовали совершенно иного образа жизни, чем усидчивое корпение над уроками…
И вот настало пресловутое 3 июня, и я повёл их в соседнюю школу, где должны они были сдавать экзамен по русскому языку: изложение, тесты и сочинение…
… Когда они учились ещё в пятом, то мы стали выпускать с ними школьную газету-многотиражку. Они совершенно серьёзно готовили каждый номер. Накануне 9 Мая решили, что для праздничного выпуска возьмут интервью и у меня. Я согласился.
- Скажите, а в годы Великой Отечественной войны вы воевали или уже преподавали в нашей школе?- спрашивает меня корреспондентка Тонька. Я пытаюсь острить и отвечаю:
- Нет, в годы Великой Отечественной я был уже стареньким, а потому преподавал. Это в годы гражданской мне довелось помахать шашкой в дивизии Чапаева…
Корреспондентка быстро-быстро записывала…
… Почему-то именно этот случай я вспомнил, когда вёл своих повзрослевших ребятишек на экзамен. И думалось тогда, что уж лучше бы я полёг на полях гражданской, чем переживать сейчас за то, напишут они или нет…
Перед тем, как проходить в здание школы, куда нам, учителям, входить строго запрещено, ко мне подошёл Тёма. Смотрю ему в глаза и пытаюсь понять: напишет или нет, волнуется или не очень. И он на меня смотрит. Да вдохновенно так и по-взрослому. Смотрит и говорит:
- Не стойте возле школы. Идите к себе в кабинет. Мы, конечно, дебилы, но не настолько, чтобы не понимать, что не сдать мы просто права не имеем…
С гемоглобином, Олег, хорошо, вот без него и любви к своей работе - плохо.