менее стабильно влюбляться только в третьем классе, до того времени моими кумирами были исключительно герои, все мальчишки, кажется, тоже мнили себя героями кинофильмов, мы даже играли в героев, в Чапаева например. Женская природа пулеметчицы Анки нами, мальчишками, в расчет вообще не принималась, совсем другое дело – пулемет! Время не переставало оставаться героическим.
«…и еще будем долго огни принимать за пожары мы,
будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов.
Про войну будут детские игры с названьями старыми,
и людей будем долго делить на своих и врагов…»
Нас, детей, никто не учил любить только свою страну, или только русский народ. Но нашу страну любили, кажется, все. Дяди и тети, бабушки и дедушки – любили и мы, пацаны. Нельзя сказать, чтобы мы ненавидели врагов или не любили хулиганов. В хулиганах было что-то романтическое, запретное и потому привлекательное. А враги были просто необходимы – иначе как совершить подвиг, если не в борьбе с врагами? Плохие – это те, кто обманывают, жадничают или воруют. А мы лазили по подвалам, прятались на черных лестницах, стреляли из игрушечных пистолетов, и даже смерть нам казалась чем-то ненастоящим. В игре мы погибали и тут же оживали, чтобы погибнуть снова, потому что героическая гибель – это хорошо, а трусость – презренная штука. Мы понимали, что солдат идет на войну не убивать, а отдать свою жизнь за справедливость – мы понимали то, чего никогда не поймут рассопленные пацифисты и либералы, корчащие из себя патриотов. И никто не ругал евреев или, скажем, татар – родители за это наказывали. А среди коммунистов, похоже, не было пьяниц и подлецов, коммунистов уважали, а дети хотели поскорее стать пионерами.
«Белла донна» и «Рио-Рита» озвучивали коммуналки вперемешку с «дорожкой фронтовой», из репродукторов звучали голоса Козловского и Лемешева, Утесова и Клавдии Шульженко. А когда вышла на киноэкраны «Карнавальная ночь», то, казалось, все мужчины были влюблены в Людмилу Гурченко. Романсы – дело приватное, их пели под гитару или баян, а по радио звучали русские народные и украинские песни. Их тоже пели под аккомпанемент трехрядки. Пианино в доме не было редкостью. Гитара тем более. Под гитару подвыпившие дяди, дымя папиросами и озорно подмигивая, пели «про нехорошего дядьку Кольку, который купил нашей маме одеколон, и которому милый наш папуля очень скоро что-то оторвет».
Богатыми мы, конечно, не были. Я за рубль покупал отцу коротенькие сигареты «Новость» вместе с отрывными картонными спичками в бумажной облатке. Зато у отца был серебряный портсигар, который подарила ему мать, и трофейный мундштук с изображением блондинки необыкновенной, в моем понимании, красоты. Женщины вообще немного напоминали мне больших кукол, может потому, что они любили наряжаться. Еще они любили плакать и, собираясь в кино, брали с собой чистый носовой платок, чтобы поплакать всласть. Сам я плакать не любил – это всегда было связанно с какой-нибудь неприятностью. А вот женщины, вероятно, плакать любили, и для них поплакать вовсе не было необходимостью, а скорее удовольствием – так мне казалось…
Я закончил второй класс совсем не отличником, и учиться в школе мне было не очень интересно. В те времена школьники собирали металлолом и макулатуру – лазили по свалкам и помойкам, и фабричным дворам, звонили в квартиры. Жильцы, кстати, были довольны – малышня очищала дома от ненужного хлама и залежей старой бумаги. А в нашей прихожей по весне образовывался склад из медных чайников, тазов, чугунных утюгов и книг, некоторые из которых я сразу же начинал читать. Так я прочел старые учебники по истории, географии и литературе, пособия по гражданской обороне и еще много всего, так что в школе мне было уже не интересно. У меня была куча самых разных денег, найденных на помойке в старом чемодане – наверно у всех мальчишек с нашего двора были и керенки, и николаевские банкноты, и еще много разнообразных купюр как рублевого, так и многомиллионного достоинства, с двуглавыми орлами и портретом Ленина на червонцах, с изображением летчиков, сталеваров и работниц – казалось вся история страны была запечатлена на дензнаках. Были и монеты: совсем старые медные, разменные гривенники и пятиалтынные из серебра, и даже полновесные рубли и полтинники как царской, так и довоенной чеканки. Серебро почему-то не вызывало никакого интереса у взрослых, взрослые только рассказывали нам, чего и сколько можно было купить когда-то на серебряный рубль. Мне до сих пор непонятно, почему они не относили эти монеты в скупку. Видимо скупки и ломбарды считались чем-то не совсем приличным. Да и голодных в стране репрессивного социализма попросту не было.
. . . . . . .
Это была моя последняя на многие годы московская весна. А лето я проводил в Курске у бабки с дедом, и надо сказать совсем не плохо. Во-первых, мне купили настоящий велосипед, во-вторых, я научился стрелять из винтовки. Дед к тому времени демобилизовался и стал преподавать в строительном техникуме гражданскую оборону и военное дело. В кабинете военрука – моего деда – было все, о чем только может мечтать душа будущего сумасшедшего поэта. Учебные автоматы и пулеметы, противогазы и гранаты, книги, плакаты и вожделенные малокалиберные винтовки с ореховыми прикладами и вороненой сталью стволов, тяжелые, красивые и замечательно пахнущие. Из такой винтовки я и стрелял в тире, в железобетонном подвале здания техникума, стрелял с колена или лежа на матрасе. Стрелял я здорово, ведь дедушка мой был первоклассным учителем. А когда-то он был художником, потом комиссаром в гражданскую войну, потом замполитом в Отечественную. И для меня не было ничего удивительного в том, что художник может быть одновременно еще и солдатом. Не удивляюсь я этому и теперь. Скорее, мне тогда казалось странным – как художник или поэт может не быть солдатом, ведь быть солдатом очень интересно. Теперь солдаты больше напоминают обыкновенных бандитов, по крайней мере, по телевизору их чаще всего именно бандитами и показывают. Но так было не всегда. И народ гордился своей армией, победившей немецкую Германию. А когда я шел по улице впереди дедушки и с винтовкой на ремне, то прохожие смотрели на меня с улыбкой и пониманием, чем я в свои восемь лет очень гордился. Все лето винтовка простояла у нас дома, дед даже не прятал от меня патроны, а просто, уходя на работу, вынимал из винтовки затвор. И жизнь казалась мне на редкость занимательной историей.
Винтовки и карабины продавались в магазине рыболовных и охотничьих принадлежностей – малокалиберка стоила дешевле простого ружья – ее и сделать было проще. Экономика была, конечно, рыночной – другой в природе не бывает, но направлена она была на обеспечение народа всем необходимым, а не на обеспечение паразитов совершенно ненужными им вещами и капиталами. Ружье безо всякой волокиты мог купить военный или милиционер. Людям доверяли, но и люди обязаны были уметь обращаться с оружием.
В охотничьем магазине меня хорошо знали и разрешали мне подержать в руках спиннинг, ружье или малокалиберный карабин – из таких охотники вроде бы попадали белке в глаз, чтобы не попортить шкурку. Мне еще не было жалко белок – в пневматическом тире белки были из жести. А продавцы в магазине, скорее всего, подбирались из заядлых охотников и рыболовов – во всяком случае, дело свое они хорошо знали. Дядя Сережа из оружейного отдела показывал мне, как надо заряжать ружья, а дядя Паша из рыболовного учил меня привязывать к леске крючки.
Мне как-то доводилось ловить пескарей в озере с темной водой и раскисшими от дождей берегами – мы с отцом зашли в воду и наловили множество пескарей, которых и привезли домой нанизанными на длинную ветку. А в лесу мы собирали грибы, и я чуть не поймал очень большого червяка, на деле оказавшегося ядовитой змеей, но рядом был мой отец, все обошлось благополучно и для меня, и для змеи тоже.
Жили, дед с бабкой к тому времени в пятиэтажном доме с железобетонными балконами во всю длину стен, с подвалом, в котором у жильцов были кладовые, и в котором я, как и все мальчишки хранил свой велосипед, потому что жили мы на пятом этаже. А соседями у нас были евреи по фамилии Исакович. Главу семейства звали дядей Семой – Самуилом Зиновьевичем, а его папу, который иногда приезжал – Зиновием Самуиловичем, и мой дедушка называл его «Сема Наоборот». Это был интересный старый еврей. Он раз десять проверял, умею ли я считать до тысячи, и каждый раз очень удивлялся, что умею. Это же надо, говорил он, этот мальчик обязательно далеко пойдет, если, конечно, очень рано не жениться на какой-нибудь там засранке!
Собственно Сема был тоже интересным человеком – он работал инженером-электриком! Однажды, когда деда не было дома, а в коридоре у нас лопнула электрическая лампочка под потолком, он, Сема, надел галоши и перчатки, встал на табуретку и плоскогубцами стал вывинчивать застрявший цоколь. Самое главное техника безопасности, говорил он собравшимся женщинам и детям! Несомненно – это был настоящий инженер, другой бы не догадался галоши надеть.
Мне, к сожалению, мало что было известно еще об одной достопримечательности нашего двора – бомбоубежище, я был еще слишком мал. Зато мы с мальчишками ходили на рынок. Около рынка был красивый сквер и , чтобы войти в сквер надо было спуститься по каменной лестнице, Когда стемнеет в сквере собирались хулиганы, чтобы играть в карты и драться ножами – это все знали, но днем там было вполне безопасно. Снаружи сквер был обнесен чугунной решеткой, у которой сидели инвалиды и грелись на солнышке. Инвалиды были с протезами, или вовсе без ног. А один был очень страшный и мы, пацаны, его побаивались. У него была черная повязка вместо глаза и два костыля. Чуть позже, когда я читал про старого пирата Билли Бонса, то очень хорошо себе представлял, как этот пират на самом деле должен был выглядеть. У инвалидов были еще и орденские колодки, и медали, а на асфальте перед каждым из них лежала кепка с мелкими монетами. А когда мы почему-либо ходили с дедом на рынок, то он давал инвалидам по три рубля на папиросы и разговаривал с ними – точно не помню о чем, но все больше о войне…
Жилось мне просто замечательно, у меня был собственный мяч, который надо было надувать ртом, а после зашнуровывать бечевкой – не у всех ведь были мячи! Когда я почему-то был дома, а ребята свистели и кричали мне под окном – я выбрасывал его из окна пятого этажа, и он высоко подскакивал, ударившись об асфальт.
Мяч мы надували сообща – один держал, а остальные по очереди дули насколько хватало сил. Играть в волейбол или те более в футбол плохо надутым мячом считалось делом недостойным настоящих футболистов. Играли, разумеется, во дворе. Воротами служили дворовые ворота, а слева высилась розовая оштукатуренная стена без окон. Справа за столом под молодыми тополями старики играли в домино.
. . . . . . .
В Москву я так и не вернулся. Что-то случилось в нашем доме, но откуда мне было знать что? Помню только, что куда-то писались длинные письма, приезжал отец и еще какой-то дядя, который мне очень понравился, потому что он был моряк. Вот только внешне это было незаметно,
