Солдатик любви

щупальцами, канатами и снастями насквозь продуваемого ветром корабля. Я карабкался на веранду, цепляясь за их напряженную плоть. Золотой ветерок бодрил меня, а запах цветов опьянял.

Хозяйка торговала цветами, вся веранда была заставлена ведрами с георгинами и пионами летом, с астрами и хризантемами в сезон дождей. Цветы росли повсюду, рвать их, разумеется, не разрешалось. Хозяйка была старой и расчетливой немкой с трясущейся головой по фамилии Шу. Так кстати звали клоунов и акробатов из приезжавшего каждый год летнего цирка шапито.

…я помню дом, где страсть полуденной казалась – от жары нет спасу, ни смех, ни бряцанье иудиных монет не предвещали Пасху. Я рос в саду, где листья плавали в рассоле полыханья летнего. Вода на тротуарах – паводок – бачки мороженого в ледниках…

Маленький я совсем не боялся собак и лошадей, я даже гусей не боялся, хотя они то и дело пытались меня ущипнуть; гуси были крупные серые и жили в соседнем дворе. Боялся я только рыжего соседского петуха, который вот с таким шумом норовил взлететь на голову приходящей молочнице, да двух индюков, важно расхаживающих по двору – слишком у них был неприступный вид. Гребни и бороды у них были разные, у одного малиновые, а у другого цвета зеленой бирюзы. Петуха зарезали хозяева, и долго летал над сараями обезглавленный рыжий петух, и валялась на земле никчемная окровавленная петушиная голова…

За мороженым я ходил самостоятельно по мощеной, где кирпичом, где асфальтом улице, мимо плеяды высоких серебристых тополей у швейной фабрики, ступая по тополиным веткам и перьям живущих в высоте галок, ими был усеян весь тротуар, но перьям я вскоре нашел весьма подходящее применение, а напротив у дома секретаря обкома с высокой голубой гималайской елью за зеленым забором всегда стоял ЗИМ, черный и блестящий как баклажан; путь был не близкий, но вот и «вафельная» деревянная будка, бочки со льдом истекающие в жару мокрой прохладой, вот и дядя Вася мой лучший друг и советник по всем вопросам жизни. «А, москвич! – хохочет дядя Вася, – тебе с верхом или без?» С верхом значит на рубль. Рубль – очень полезная вещь, на него можно купить не только хлеб, но и целое мороженое, молочное, с льдинками и восхитительным вкусом. «На рубль, – серьезно отвечаю я и жду ставшего привычным вопроса: – Ну как живет Москва?» Хорошо живет Москва…

. . . . . . .

Под верандой располагался подвал неприступный как старая крепость и, если бы не давно заклиненная приоткрытая толстая овальная дверь, замшелая, с позеленевшими медными скрепами, мне ни за что не удалось бы пробраться во влажное чрево сквозь паутину поселившихся в нем пауков, а кроме пауков там жили только летучие мыши. В подвале стояла машина неизвестного мне назначения с двумя стальными валами, причудливой формы колесом и надписью «Dimavag» на резном медном гербе – впрочем, скорее это было литье. Там было еще много чарующих и непонятных мне вещей. Спросить бы кого, да вот беда – в подвал мне лазить не разрешалось…


…наш дом, и ты менял названья –
ты был двором и чердаком,
проездом, ветреным трамваем,
и первоклассным ветерком.

Ты изменял походку, почерк,
повадки детства моего.
Я вспоминаю даже точки –
Не только черточки его.

Ты нас прости голубоглазых,
смешных, нечесаных, живых
и вспомни повзрослевших разом,
и величаемых на «вы».

Ты помни не переставая
ведь помнить нам – не перестать…
Ночь опускалась над домами,
еще не начало светать.


Секретаря обкома звали просто товарищ Ефремов. Рядом с калиткой прямо в заборе была будочка или маленький домик, из которого иногда выходил милиционер в синей форме с двумя рядами золотых пуговиц, это потом милиция стала какой-то серой. А, в общем, товарищ Ефремов был человек государственный. Государство пользовалось большим уважением, а первомайские праздники радовали мальчишескую душу не меньше новогодних. Мужчины все еще оставались победителями. К нам приезжал военный «додж», у соседей был трофейный немецкий мотоцикл. Когда дядя Коля приезжал на мотоцикле, я оставлял в покое соседскую корову и шел смотреть, как дядя Коля будет глушить мотор мотоцикла, а он его глушил специальной ручкой справа на бензобаке – сектор газа, как я теперь понимаю, но тогда я ждал, когда он толкнет вожделенную ручку, снимет тяжелые как сапоги краги и даст мне их подержать. Потом он снимал танкистский шлем и ветровые очки. Мир был прекрасен, и только корова мычала в сарае, наверно ей без меня было скучно в обществе одних только поросят.

Кроме вышеперечисленных удовольствий, существовало и нечто важное, непоколебимое, как Дом Советов – облигации госзайма в толстых пачках, разноцветные, пахнущие типографской краской, с нарисованными тракторами, паровозами и самолетами, пронзающими облака. Я разглядывал их вечерами, облигаций было много.

…как старая бабушка, фрейлина многих редакций – фатальные годы, слегка шелестел крепдешин, как часто находим листки государственных акций – коричнево-желтых, зеленых как запах акаций и пыльных, и праздных, и запах не вспомнить – дыши, не дыши… и как, обессилев в утробе носили, возили в трамвайках, лечили касторкой, кормили икоркой, и полькой, и вальсом – и не уставали, крути, не крути межконтинентальный фатальный мотив!...

Мне исполнилось пять лет, и Генка подарил мне на день рождения клетку со щеглом с маленькой бархатной красной головкой и веселым свистом. Больше всего щегол любил петь по утрам, когда низкое зимнее солнце било в окна, а в комнате пахло озоном от принесенного бабушкой со двора высохшего за ночь промерзшего и до синевы белого белья. Впрочем, белье слегка подсинивали. Я кормил щегла коноплей и шел в Генкину комнату смотреть на его снегирей, комнату, которая никогда не запиралась и обладала неоспоримым в своем роде достоинством – круглой чугунной печкой, которую надо было топить дровами и блестящим черным углем. Печка чуть не вдвое больше меня ростом блестела благородным черным матовым цветом, и только чугунные дверцы были мрачны и шершавы на ощупь. Отдав должное печке, я целиком отдавал себя снегирям. Снегири кусались, и кормить их было небезопасно…

…ведь это ты, внимая и листая, как прошлое шерстя календари, где каждая девятка – запятая, а праздники красней, чем снегири…Ты проведи по красноватой грудке, мой птицелов, нахальный карапуз, рискуя и боясь ежеминутно нарваться на стремительный укус… Лети птенец, ты безупречно сизый! И я тихонько пробирался в сад в те дни, когда побаивался клизмы… Там яблоки холодные висят! Там каждый стук напоминает дятла, а каждый дятел – злого старика, хозяина большой и страшной кадки, в которой черти что наверняка!...

Сад с малинником, зарослями черной смородины, вишнями, сливами и небольшим огородом был все-таки яблоневым садом. В собственно саду места ему не хватало, и он захватил часть двора, образовав небольшой сквер. В глубине сквера рабочие рыли яму, вероятно, собирались построить что-нибудь выдающееся, уборную например. Но откопали глиняный сосуд, нечто вроде древнегреческого фиала и долго трясли его, а потом разбили ударом лопаты. Увы! Мои надежды не оправдались. Я ведь и сам был отчасти помешан на кладоискательстве, несмотря на нежный возраст и полное отсутствие интереса к наживе. Помню, как соседи шепотом рассказывали друг другу, что наша хозяйка, копаясь в саду, нашла целый котелок с золотыми червонцами, и что богаче ее в городе нет. По-моему главным ее богатством был серебряный самовар и часы с боем. У меня тоже были часы-ходики, был и небольшой самовар, но никогда не было уныния в нашем доме. Похоже, и шкафа у нас не было, ему просто не нашлось бы места в двух небольших комнатах, однако это были лучшие комнаты в нашем доме потому, что из окна можно было выпрыгнуть в сад, что я и делал, и от чего пострадали хозяйские цветы. А вот ломать сирень считалось делом полезным, она от этого только лучше росла, Запах сирени – это запах моего детства, таящий как прерванный сон.

Забор казался серебряным в лучах несеверного солнца, его испепелили ветры и дожди, такими же были калитка, и ворота в которые я стрелял из самодельного лука, который помог смастерить мне дед – все-таки он был военным человеком. На стрелы пошли едва ли не самые ценные насаждения вконец заросшего сада и голубиные, и галочьи перья, которые я собирал под серебристыми тополями. Я бездарно расходовал стрелы, и они взмывали в небо, загораясь в бронзовых лучах заходящего солнца.

Иногда ворота отворяли, если приезжала телега с навозом, или полуторка с дровами. Теперь такой грузовичок увидишь разве только в военном кинофильме

Я ловил бабочек, и, однажды, нежная зеленоватая капустница умерла, накрытая чайным стаканом на листке сирени, оставив геометрический ромбик яиц мелких, как жемчужины в старинном бабкином медальоне сердечком... что ж! Она сделала, что смогла, а чтобы она смогла еще сделать, запертая в чайном стакане начинающим вивисектором, который после только и делал, что пытался размножаться, хотя смертью ему как будто ничто не грозило...

Ура! Мы едем на Боевку с соседом дядей Сашей. Боевка – пляж, бывшая Боева Дача на речке Тускарь, притоке Сейма, а, в конечном счете, и Днепра, на лодке по ней можно добраться до самого Киева. Жаль, тогда я ничего этого не знал, а может быть и знал, но потом забыл. Но я никогда не забывал, что живу в чудесной стране, вернее никогда не переставал это чувствовать. На речке я буду сидеть на заросшем травой низком берегу, закатав до пояса трусики и с самым серьезным видом «загорать», а дядя Саша будет долго лежать на воде, закрыв глаза и закинув за голову согнутые руки. А я плавать еще не умел…

На пляже мы с дядей Сашей всегда пьем «Ситро» или «Крем-соду» и едим
плавленые сырки, дядя Саша рассказывает мне, как в Первую мировую войну пехотинцы защищались от сабельных ударов, держа винтовку горизонтально над головой. Он здорово разбирается в международном положении, знает, сколько стоит американский доллар в переводе на наши деньги и вечерами читает соседям газеты и журнал «Крокодил».

Иногда мы с дядей Сашей пилим дрова – он пилит, а я держусь за ручку с другой стороны пилы. Мы укладываем поленья в сарай, потом идем обедать, дядя Саша всем рассказывает, как я ему помогал и выпивает перед обедом рюмку вина. Это значит за обедом он расскажет, чем, например, бычки в томате лучше килек и кто такой Эйзенхауэр, хотя я и так знаю, что Эйзенхауэр это нехороший дядька в полосатых штанах и в капиталистической шляпе, который верхом на атомной бомбе едет за нефтью – слава богу, не маленький.

Кажется, не было такого места, куда не заглянули бы мы с хозяйской девочкой – дочкой внучкой… Короче, ее папа был гроссмейстер. Я не сразу понял, что это просто дядя, который умеет играть в шахматы. А меня учил играть в шахматы Генка, я знал, как ходят конь, тура и офицер, и кое-что еще, но играть так и не научился. Тем не менее, у меня хватило сообразительности этак быстренько выучиться играть в лото, домино и подкидного дурака, взрослым всегда не хватало четвертого игрока за столом; вот и научили меня на свою, конечно, голову потому, что мне всегда чертовски везло. Во всяком