Глава шестнадцатая.
Несмотря на наблюдательность и трезвую оценку виденного и пережитого, Павел Александрович, конечно, не мог видеть перед собой картину жизни Дома престарелых во все своей полноте и деталях. Тем не менее, одно он понял и оценил верно: директор Кира Викторовна вовсе не стремилась помочь ему как писателю и человеку – главная ее цель была: возвысить себя в глазах местных властей как руководителя, гуманного и чуткого, помогающего старикам хотя бы на склоне лет реализовать свои неиспользованные возможности.
Но рядом с этой эгоистичной, но все-таки духовной целью была другая, всепоглощающая ее еще с детства, – иметь то, что не имеет она, как в детстве однажды добилась, чтобы ей купили куклу, которую видела у соседской девочки и не имела. Для этого нужны были деньги, и Светлана Викторовна давно нацелила на их приобретение все свое существо, всю свое административную и духовную силу, эта цель постепенно превратилась в основополагающую сознательную идею, основу всей ее жизни.
Работать Кира Викторовна не любила, воровать казалось неприличным и опасным, и тут подвернулось предложение, развязывающее руки на многие лакомые для алчного человека дела. Кто может быть безобиднее и слабее стариков-пенсионеров, не имеющих ни родного крова, ни семьи? Кира Викторовна даже облизнулась при мысли, как она манипулирует по-своему государственным довольствием и всем вещественнным обеспечением Дома престарелых. Повара будут ее регулярно снабжать разнообразным питанием, бухгалтерия – отчислять в ее карман «излишки» пенсионного и материального снабжения для больных и неходячих, а тем, у кого есть какие-то денежные сбережения, она предложит хранить их в своей «сберегательной кассе». И они согласятся с ней, что это лучше, чем держать их где-нибудь под матрасом или у сомнительных приходящих родственников.
Но с первой же попытки директора постигла неудача: «полудохлая» старушонка, Мингазова Равия, семидесятилетняя доходяга, к которой часто наведывались многочисленные родственники и друзья, наотрез отказалась от предложения хранить деньги у своей начальницы и хранительницы:
- Йок, йок, Кир Викторна, ты чаловик занятый, работ у тя много, люди вокруг полно: закрутишься, завертишься, и деньки уплывут. Ай-яй-сколь вокруг нехороших чаловик – прозиваешь деньки – а мне без них не жить, и муж убьет на хир.
- Да брось ты, Равия, деньги твои у меня дома лежать будут, в шкатулке с замочком.
- Да какой чкатулка, если кто красть захотить: вси сломать на хрен, никакой замочик не спасет. Извини, Кира Викторна, не могу, ни хира не могу, извини.
Раздосадованная и обозленная директриса в обеденное время зашла в комнату к Равии и стала шарить у ней под подушкой и под матрацем, но, кроме старых газет и замызганных, черствых кусков хлеба, ничего не нашла. «Прошмандовка проклятая, забыла, что я могу тебя одним пальцем раздавить?», - прошипела про себя директриса и пошла искать счастья у лежачих больных: «Положение у них безвыходное, все на мне висят, надеюсь, будут сговорчивее», - решила она про себя.
Наталья Сергеевна Ромашина почти не могла ходить из-за паралича ног и целые дни лежала или в постели, или разъезжала по коридору в кресле-коляске. Парапарез стоп при грыже позвоночника требовал хирургического вмешательства, удаления этой грыжи, и Наталья Сергеевна за несколько лет жизни с мужем и дочерью смогла накопить приличную сумму на проведение этой платной операции, оставалось добавить только сорок тысяч рублей. Но умер муж, дочь выросла, вышла замуж и выгнала мать в Дом престарелых. Родственники, близкие, кроме дочери, у Натальи были, но она с ними уже давно не переписывалась и не общалась. Жалких остатков пенсии в Доме престарелых не хватало, чтобы покрыть эту недостачу даже за несколько лет пребывания здесь. Теперь Наталья надеялась в жизни только на Бога и его Мать, Пресвятую Богородицу: «уж Они не подведут, - думала она, - сколько раз выручали в самых безвыходных ситуациях». И она молилась Им со всей полнотой веры и надежды, регулярно и неотступно, превратив свою комнату в некоторую маленькую молельню, уединенную келью. Иконы, молитвы и православные книги уже много лет составляли почти весь духовный мир Натальи, они уводили ее от окружающего мира греха и зла, который она уже давно ненавидела и презирала. Давно одинокая, она реально, естественно жила в мире Господа, Богородицы и святых, где царили добро, милосердие и справедливость, духовная, родственная близость, любовь. Любила ли она людей в окружающем ее земном мире? - Скорее, жалела, наблюдая их житейские муки, их безмерные подлости и варварство ради денег, власти и преданность окружающему волчьему порядку вещей. Это были их духовные, трудноизлечимые болезни, и люди в ее глазах были, скорее, жертвами этого порядка, даже те, кто как-то властвовал в этой жизни, занимая или высокий пост, или обладая хищным, волевым характером.
Жертвой этого порядка была и мошенница директриса, которая, взвесив все обстоятельства, особенно хранимую Натальей приличную сумму денег и ее физическое и духовное состояние, решила, что наивная христианка, одинокая и беззащитная, не сможет не довериться женщине, тем более, что она ее непосредственный защитник, директор.
Властно, но скромно Кира Викторовна постучала в дверь комнаты Натальи и сразу услышала ответ:
- Кто там? Дверь не заперта, входите.
Директриса решительно повернула ручку и стремительно вошла в прихожую. Так же решительно сделала два шага вперед и замерла на месте. Впереди, на подоконнике, с большой иконы прямым и открытым взглядом на нее смотрел Господь, Иисус Христос, как бы просвечивая ее, лишая одежды, кожи, всего тела, оставляя перед собой только ее душу. И душа ее затрепетала на миг, застыдилась, испугалась, захотела спрятаться, упасть перед Ним, разбиться, изничтожиться…. Но миг прошел, и Кира Викторовна спокойно и уверенно подошла к постели больной и поздоровалась с ней, мило улыбнувшись:
- Здравствуй, Наталья Павловна. Вот, зашла к тебе проведать, как тебе у нас живется, как здоровье твое, настроение.
- Здравствуйте, Кира Викторовна. Спасибо, живу неплохо, всем довольна и всем, кто ухаживает за мной, благодарна.
Директриса вспомнила, что неправильно назвала отчество Натальи, но извиняться не стала, считая это действие перед проживалкой унижающим свое достоинство. Но надо было как-то найти общий язык с ее душой, и директриса продолжила так:
- Вот, Наташа, ходить ты не можешь, как же ты управляешься со своими житейскими нуждами: надо ведь и что-нибудь вкусненькое себе купить, и что-нибудь красивое из одежды, украшений?
- А мне ничего не надо, Кира Викторовна: все необходимое у меня есть, а сверх того, как Господь говорил, - от лукавого.
- Но ты же женщина, еще не старая, симпатичная, – разве не хочется принарядиться или покушать чего-нибудь сладкого, что можно купить в магазине?
- Нет, Кира Викторовна, не хочется. Раньше, когда помоложе была, хотелось, а теперь – нет, никакого желания.
- Очень странно… может быть, проблема в деньгах: на остатки от пенсии не разгуляешься, а посетители к тебе уже давно не приходят?
- И хорошо, что не приходят: мне без них лучше.
- А дочь? У тебя же есть взрослая дочь, которая помогла тебе сюда устроиться? Разве ты и ее видеть не хочешь?
- Хочу, конечно, но она не хочет – так что привыкла уже жить без нее.
- Ты очень гордая, Наташа, а христианке не подобает быть гордой, особенно по отношению к своей родной дочери.
- Я не была гордой, упаси Боже: сколько раз я ей звонила, и домой, и на работу, но она все отговаривалась, что у нее времени нет, что очень занята и на работе и дома с детьми.
- Ну и денег она тебе, конечно, не присылает.
- Нет, только один раз осведомилась, сколько у меня здесь остается от пенсии, и замолчала навек.
- Так что, у тебя вообще нет денег?
- Есть Кира Викторовна, но они, можно сказать, и не мои: они должны пойти на операцию в позвоночнике, чтобы я могла ходить. Вот только не вовремя я здесь оказалась: еще сорок тысяч надо для полной суммы, а здесь я за всю жизнь их не накоплю.
- И где ты их хранишь?
- Пока нигде: дочь меня так быстро отправила в Дом престарелых, что я их не успела на книжку положить, так что пока они со мной остаются, как говорится, в чулке спрятаны.
- А нашим работникам не доверяешь в банк положить, проценты бы хоть какие росли?
- Боюсь… хотя понимаю, что это не по-христиански.
- Правильно боишься. Вот у меня и есть к тебе предложение…. Ты мне, своему директору и другу, доверяешь?
- Да, Кира Викторовна.
- Вот и отдай мне свои деньги на хранение – так тебе спокойней будет, а я их в оборот пущу – глядишь, за год тебе тысяч десять навару будет. Не возражаешь?
Наталья вдруг как-то странно замолчала, с предельным вниманием посмотрела в глаза директрисы, а потом привстала, вглядываясь в икону Господа Иисуса Христа, стоявшую на подоконнике, и надолго замерла так, как будто она в ней увидела что-то крайне важное и необычное, доступное только ей.
- Наташа, ты что? - стала ее трясти за плечо Кира Викторовна. – Очнись!.. Тебе плохо?
Наталья еще некоторое время смотрела на икону, а потом медленно повернула свое лицо, будто просветленное какой-то небесной мыслью, к директрисе и сказала медленно, внятно и нараспев:
- «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды» .
- Что?! – директриса ошалело смотрела на повернутое к ней лицо Натальи, глаза которой, широко раскрытые, как бы втягивали, вбирали мошенницу всю в себя, и задрожала от страха и ужаса. Это опять на нее смотрел Господь, по-прежнему лишая ее силы, уверенности, защищенности, всего тела, прикрытого дорогой одеждой, оставляя в живых лишь одну ее слабую, мятущуюся, дрожащую от страха и стыда душу. И Наталья ответила ей, но каким-то твердым, бодрым, почти мужским голосом:
- Горе тебе, Кира, лицемерка, что очищаешь внешность свою и речь, желая привлечь к себе душу несчастной и больной женщины только для одного: чтобы отнять у нее последний рубль, который она с таким трудом копила для своего лечения! Горе тебе!
Как пробка от шампанского, выскочила Кира Викторовна из комнаты Натальи, разбрызгивая вокруг себя вместо прекрасного вина волны ужаса и страха, и понеслась вдоль по коридору куда глаза глядят, ни с кем не здороваясь, никого не замечая. И лишь упершись в защищенное железной решеткой большое окно, выходящее к мусорным ящикам, несколько опомнилась и заставила себя начать осмысливать происшедшее. Директорское положение и закалка руководителя помогли ей взять себя в руки: она медленно повернулась в противоположную сторону и неспешно, стараясь вернуть себе начальственную уверенность и равнодушие, пошла в свой кабинет, отвечая спокойно на постоянно звучащие приветствия от проходящих стариков и сотрудников. «Меня уважают», - подумала она и стала успокаиваться
В своей приемной она велела никого к себе не пускать и не звать ее к телефону, так как ей необходимо сосредоточиться и решить одно важное дело, не терпящее отлагательств.
- Значит, ты решила меня подурачить, Наталья, ничтожная тварь, которую
