Леопольд Вильевич был незаурядным человеком и это обстоятельство являлось сильным аргументом в пользу того, что не все еще потеряно.
К счастью, ему повстречались сообразительные и расторопные люди. Выпив портвейна, производственник заявил, что на работу он сегодня больше не пойдет, и покуда Леопольд будет звонить во все органы, а дед Собакин – так звали хромого старика – пойдет кой-кого порасспросит насчет подлого пса, он, такелажник четвертого разряда Хватов, голыми руками будет брать четырнадцатую квартиру. Однако умный дед Собакин предложил сначала помочиться в ближайшей подворотне, затем сходить в гастроном, потому как вот-вот начнется перерыв и, наконец, обсудить это дело с грузчиком из вышеупомянутого гастронома, на помощь которого, в крайнем случае, можно рассчитывать. Все трое направились в подворотню...
. . . . . . .
Девчонка эта, Вероника, разделась. Не такая она и худая, все что надо имеется. А платье все портит. Пожалел я ее, я очень жалостливый, только это не сразу бросается в глаза. На пляже пусто, разве что несколько иностранцев. Двое гоняют вперегонки на автомобилях, остальные от нечего делать кидают друг другу специальную тарелку. Это все иностранные рабочие, труженики вроде меня. Их наверно прислали для обмена опытом и чтобы заодно посмотрели, как мы здесь здорово живем. Я как предположу, что их у себя дома эксплуатируют и угнетают – мне становиться их очень жалко.
Надо, думаю, оставить им что-нибудь на память. Поискал в карманах: денег не много, но есть два серебряных рубля, я их выменял у пионерских следопытов на пулеметную гильзу и кольцо от парашюта. Потом у меня нашелся старинный перстень с янтарем из эпоксидной смолы – можно и его пустить в дело.
Поймал я ихнюю летательную тарелку, да ловко так, что все зааплодировали. Стали меняться. Выменял я бюстгальтер и нейлоновые трусы, наручный будильник с голыми женщинами на циферблате и для счета прихватил еще и тарелку. И мы смылись, потому что на пляже показался переодетый в империалиста опер, а у меня на них особый нюх.
Пошли вдоль берега. Все речки попадаются. Одну перешли, идем дальше – снова речка, пошли налево – речка, ну что ты будешь делать, выбрались на какой-то пляж. Ладно, хоть речки кончились.
Недалеко от берега прошла яхта. Смотрю – это же «Родина», «шестерка» из Центрального, я со всем ее экипажем запросто знаком. Стал я кричать и руками размахивать, чтобы нас взяли. Да нет, не заметили, ушли. Где им нас заметить, когда на пляже полно народу! Я чуть не покусал себя от огорчения – такой случай!
Загорать расхотелось, пошли домой. Оказывается, мы в Сестрорецк забрели, вечно я в Сестрорецк попадаю, особенно если мне туда не надо. К счастью, встретился Гольцев. Все как-то легче, если не только мы вдвоем страдаем. Жара ведь, пить хочется, Вероника едва плетется, я тоже...
Гольцев, чем промышляет – не спрашивал, но у него водятся хорошие вещи. Увидал у меня пластмассовый будильник, попросил продать. Я спрашиваю - зачем? Говорит для сестренки. Тогда я задаром подарил, не жалко. Вообще-то жалко, даже очень, но у него маленькая сестренка, в школу ходит, так пускай она по будильнику узнает, сколько осталось до перемены, Часики, правда, с голыми тетками, но если их потрясти, то тетки становятся одетыми, еще потрясешь – снова голые, чрезвычайно занятная вещица.
Пошли к Гольцевской машине. Он хоть и старше меня всего на два года, но это у него уже вторая машина, зачем только он покупает их все время желтые? По мне – это плохой цвет, некрасивый, но ему, конечно, виднее за свои денежки.
Сели пить капиталистическое пиво, его в машине оказалась целая коробка. Потом Гольцев подарил мне старые джинсы, совсем новые. А Веронике вроде ничего не досталось. И я отдал ей трусы и бюстгальтер, пусть носит на здоровье! Она в кустах – переоделась – ну просто не узнать, до чего преобразилась. Мы так в город и поехали – я в джинсах, она в купальнике, это ее платье я ей не велел одевать. Гольцев довез нас до рынка и поехал дальше – у него дела, на то он мастер...
Что-то мне есть захотелось, я, когда не поем, чувствую себя отвратительно, просто жить не хочется. Вероника говорит, дескать, пошли к ней, поедим. Так я и пошел. У нее же там родители всякие, а я человек неосторожный, обязательно могу что-нибудь и сломать. Я у одних знакомых так починил телевизор, что меня туда больше не приглашают. Но Вероника говорит, что родителей у нее до завтра не будет, кроме того, у нее только один родитель и тот старый. Это меняет дело.
Тогда пошли в магазин. У гастронома милиционеры трех пьяниц в машину сажают: один просто пьяный, другой и вовсе на костыле, третий толстый и все чем-то недоволен. Ну да все равно и его товарищи милиционеры под ручки и в кузов. Так ему и надо! Нечего было алкагольничать, и кричать на всю улицу не надо: «я интеллигентный человек!» Все мы интеллигентные люди, однако ж, никто об этом не кричит.
Взял я портвейна и сигарет, и двум пьяницам дал полтинник на поправление здоровья. Добрый я, иногда даже чересчур.
Вероника живет далеко, а Гольцев как назло уехал. Пришлось на общественном транспорте. Ладно, хоть платить не обязательно, да никто и не платит, если у кого денег много, так они на своих машинах ездят – станут они толкаться в трамвае, если денег много.
Дом у нее невзрачный, но квартира большая, человек сорок живут. Все повылазили
посмотреть, кто пришел. Пусть себе смотрят, мне наплевать и смотреть на них незачем. Что я – соседей не видал? Так у меня тоже есть, правда, не так много, но зато попадаются очень вредные. Комната у нее тоже ничего, два окна и есть маленький коридорчик, в котором ее родитель по ночам спит, потому что она уже большая. Хорошо бы спросить – как он там? Во сне не задыхается? Видимо, нет, а то бы уже задохнулся.
Стала она меня супом кормить. Хорошее это дело. Дома я совсем супа не ем. Плохо жить одному – все время голодный. Съел я тарелочку. Говорит – ешь еще. Я спросил, а можно еще? Говорит, можно. И я съел еще две и приостановился, а то на второе места не останется. Мы уже выпили одну бутылку и начали вторую. Девчонка опьянела и стала болтать чепуху, но я ей много болтать не велел. Спросил, чем ее родитель на жизнь зарабатывает? Оказалось, в школе преподает. Мне даже стыдно стало, что я так много съел, им же самим есть нечего, много ты учителем заработаешь? Ни фига не заработаешь, можно только самому себе пятерку поставить, да и то ни к чему. И чтобы не думать про это, спросил, почему его дома нет? Выяснилось, он в гостях у женщины одной, тоже учительницы, и сегодня не придет. Понятно, хорош папаша! Вместо того чтобы жениться, он дурака валяет. Вероника сказала, они давно не женятся, несколько лет... Вот она, педагогика, – куда учителя, туда и ученики!
Пожалел я ее и решил на ней жениться, и говорю: давай поскорее поженимся, а то сил нет терпеть, я тебя сразу полюбил на всю жизнь, как только увидел в новом купальнике. Завтра пойдем в ЗАГС, я человек порядочный, не как твой папаша. Она очень обрадовалась и тут же согласилась. Одно плохо – восемнадцать ей исполнится только через две недели. Ничего, мы первое время противозаконно поживем, зачем время терять? Я ей куплю новое платье, старое выкинем и заживем как надо.
Чувствую, с каждой минутой я ее люблю все больше. Платье велел снять, а то оно мне отравляет существование. Вероника меня спрашивает – я сегодня у нее останусь или пойду домой? Мы посоветовались и решили: пусть уж лучше останусь. Раз мы все равно женимся, тем более ее родитель где-то там, на стороне безобразничает и мешать нам не будет.
Легли мы на кровать, стали целоваться и говорить разные слова. Она мне сказала, что давно хотела, ну и так далее, и теперь немного боится, но все равно хочет. И еще спросила – были у меня женщины, или нет? У меня, конечно, были. То есть одна, но я всем рассказывал, что женщин у меня было очень и очень много. Но тут поклялся, что ни одной. Тогда она призналась, что полюбила меня с первого взгляда, особенно после того, как я ловко стащил для нее апельсины, а я сказал – это пустяки, я тут один садик приглядел – яблоки прямо с забора рви, еще не созрели, но все равно завтра же пойдем.
Мы тогда и вовсе разделись. Я уже говорил, она только свиду такая тоненькая, а на самом деле нет. Сначала думал – она дура. Выходит не дура, раз в институт собирается поступать. Сам я человек необразованный, неохота мне учиться – все равно денег за это не платят, да и тяжело. Лучше на работу ходить – и делать ничего не надо, и зарплата идет. Кроме того, всегда ведь можно что-нибудь выгодно продать.
Попросила она сигарету. Я принес и даже прикурил, она теперь моя жена и надо о ней заботиться, а ей надо обо мне. Странно, мы совсем друг друга не стесняемся, а я такой стеснительный. Помню, бес меня однажды попутал, занесло меня в Сестрорецк, к тому же на танцы. Познакомился там с одной Мариной и пошел ее провожать. Пока она на минутку домой зашла, мне вдруг захотелось в уборную. Искал, искал в темноте и, в конце концов, провалился в выгребную яму, и сорвалась наша прогулка при луне, доски были гнилые... Стало мне стыдно и пришлось убежать. Может она на меня обиделась? Видно я ей понравился, я симпатичный. Вот так плохо получилось. Я думаю, она догадалась, в чем дело и простила, ведь по всему маршруту моего побега тянулся мерзопакостный след...
С Вероникой у нас все получается очень хорошо. Я однажды спал с женщиной, она была пьяная, у нее болел живот, зуб, от нее плохо пахло и вообще она спала. Так что мне не очень понравилось. Потом я сомневался – правильно ли я все это делал? Вероника тоже меня спросила, правильно ли она все делает, а то, может, мне не нравиться? Я ее успокоил. Все правильно, говорю, ручаться не могу, но, похоже, что все правильно. Главное, что нам обоим, нравится.
Жена моя совсем устала и захотела спать, Лучше бы она раньше заснула, я бы, может, про хозяина той квартиры и не вспомнил, вот несчастье – вечно мне не везет. Спрашиваю – откуда она хозяина знает? Говорит, будто он ей обещал татуировку свести. Какую такую татуировку? Показала. На руке и совсем маленькая буковка «в». Эта негодяйка, оказывается, была в колонии, это тюрьма такая для пионеров и школьников, а посадили ее с какими-то ребятами, я их знать не знаю, шпана, ворье, обворовали магазин и она с ними – ей, видите ли, было интересно посмотреть, как на самом деле воруют. Ох, как я разозлился! Это ж надо так напакостить человеку в душу, а я ее полюбил с первого взгляда и до самой смерти, уголовницу, опозорила мою любовь, в сердце наплевала!
– Все, – говорю, – я думал ты честная, а ты меня обманула, все, ухожу, отдавай мои трусы и бюстгальтер, бандитка проклятая!
Я тоже не против что-нибудь спереть, но воровать-то зачем? Зачем, я спрашиваю?
Она давай реветь, но я все равно оделся и ушел, чуть с горя свою тарелку не забыл... Иду по улице и до того мне тошно, что я со злости запустил вражескую тарелку в чье-то окно и дальше пошел. На улице почти светло. Ребята молодые со своими бабами гуляют, с гитарой, песни поют – счастливые люди! А у меня личное счастье разбито. Ну, разве это не горе?
. . . . . . .
Районный вытрезвитель был переполнен. Парфенонова просто некуда было деть, и уставшему дежурному сильно надоел этот
