IТем летом 1995 года я, как обычно, вырвался на пару недель из заполошно-суматошной Москвы и приехал к своему другу Сашке, в когда-то родной и близкий мне, славный Кишинев. Город прямо-таки утопал в цветах. Они росли везде – каждый мало-мальский подходящий газон украшали бутоны и россыпи самых разнообразных форм и размеров. Пожалуй, в то время это был действительно "розовый" город в прямом смысле этого слова.
Как и полагалось, самые красивые клумбы были разбиты в центре молдавской столицы, у здания бывшего ЦК республики. Традиционные величавые голубые ели отбрасывали тень на безупречный ярко-салатовый травяной ковер. Внутри этого кусочка идиллии островками и длинными, причудливыми изгибами полыхали густые кусты распустившихся роз. Роскошные бутоны вызывали неподдельное восхищение и, глядя на это великолепие, воистину верилось в грядущий коммунизм и в вечное благоденствие. Тут же располагалась очень необычная скульптурная композиция: на темно-красной гранитной скамейке, в непривычно свободных для небожителей позах восседали две величайшие, почти мифологические персоны советской эпохи, запечатленные в таком же камне: бородато-вальяжный, аристократичный Карл Маркс и строгий, элегантный Фридрих Энгельс. Они напоминали двух соседей из профессорского дома Академии наук. Опершийся локтем на спинку скамейки Маркс что-то вещал внимательно слушающему его соратнику по борьбе с проклятым капитализмом. Почему-то мне казалось, что они обсуждают не только будущее всего человечества, но и конкретное будущее конкретного человека. Конкретно меня. Мне не просто нравилась эта работа неизвестного для меня скульптора, она меня воодушевляла своей необычностью. Привычный по тем временам и абсолютно безликий плакатно-кумачовый пафос здесь был заменен внутренней теплотой, какой-то живостью и даже человечностью. Такому восприятию способствовало и то, что размеры героев были почти в натуральную величину или же просто производили такое впечатление. Местные весельчаки периодически ставили между беседующими бородачами бутылку из-под вина и пару стаканов. Наверное это должно было символизировать близость вождей к угнетенному пролетариату. По крайней мере, к народу они были гораздо ближе тех, кто восседал за стенами огромного, помпезного, впечатляющего своей архитектурой здания ЦК.
II
Все было как всегда: долгое традиционное застолье на кухне в небольшой двухкомнатной квартире на первом этаже в районе со странным названием «Ботаника», традиционная трехлитровая банка сухого красного вина на столе и такое же традиционное обсуждение проблем под густой сигаретный дым (см. рассказ «Два часа до рая» - прим. авт). Правда, мы уже оба стали семейными, обзавелись детьми и жили уже в разделённых, «независимых государствах». Сашка к этому времени успел закончить школу милиции, несколько лет поработать участковым и даже уволиться после переименования организации – «Полицаем не буду!». Продав «жигуль», подаренный ему отцом, он купил подержанный «бусик», как в тех местах ласково называют микроавтобусы и теперь «бомбил» на своем «Форде», выполняя заказы по доставке мебели и фруктов, стройматериалов и даже покойников. И в молодости не отличавшийся угловатостью, к 38 годам он налился настоящей мужицкой силой и, казалось, всегдашняя небольшая сутулость теперь вызвана тяжестью мощных покатых плеч. Сейчас его фигура еще больше контрастировала с почти не изменившимся с юности круглым лицом и абсолютно кукольными губами «бантиком». Они меня всегда смешили, но я благоразумно помалкивал, не заостряя на этом внимание. Многих обманывало его почти детское, немного наивное выражение лица, но я-то знал, как мгновенно Сашка наливается яростью, как меняется его взгляд, сжимаются губы и каким неистовым и беспощадным мой друг бывает в драке.
Еще одним отличием было то, что ужинали мы теперь не макаронами с кильками в томате как в студенческие времена: помимо стандартных и привычных для любого винопития нарезок сыра и колбасы, на небольшом кухонном столе соседствовали до краев наполненное блюдо с салатом из свежайших помидор с луком, от одного запаха которого наступало неудержимое слюноотделение, и огромная миска моих любимых вареников с творогом, щедро сдобренных сливочным маслом и сметаной – их изумительно готовила Светлана, его жена. А еще от мировых проблем мы перешли к обычным житейским, но от этого не менее острым и злободневным. Семья, работа, здоровье, дети, финансовые неурядицы... В общем, как у всех.
Немного посидев с нами, Света ушла укладывать сына. Вернувшись, поморщилась – надымили-то как! – открыла настежь окно и мягко пожелала нам не засиживаться, по традиции, до утра. Мы с другом остались вдвоем и с наслаждением стали дымить еще гуще, продолжая говорить обо всем и ни о чем. Незаметно разговор перескочил на общих знакомых по студенческим годам. Тот уехал за границу, а того уволили, та развелась, а эта родила... Ничего выдающегося.
– Слушай, Сань, я давно ничего не слышал про Ленку Шовковскую, – я с наслаждением засунул в рот очередной вареник. – Она здесь? Жива? Замужем?
Когда-то у них намечался роман. Нет, это была не любовь и даже не страсть. Мне это напоминало холодную сделку между двумя людьми, в то время одинокими и разочаровавшимися в любви. Кажется, они даже намеревались связать свою жизнь узами брака, но что-то не сложилось. Впрочем, я и не сомневался, что из этой затеи ничего не получится, – Ленка, с ее лидерскими замашками, невероятной самостоятельностью и требовательностью никогда бы не потерпела Сашкиной вольницы. И хотя она – единственная из девчонок-сокурсниц – была не просто вхожа в нашу мужскую компанию, но и являлась абсолютно равноправным ее участником и мы были друзьями не-разлей-вода, я все же вздохнул с облегчением, узнав, что они не вляпались в общую семейную авантюру.
– Здесь она. Перевезла родителей куда-то в Подмосковье, а сама пока тут. – Сашка движением губ переместил сигарету в уголок рта и кулаком, размером с пивную кружку, размозжил о подоконник грецкий орех.
– Ты давно ее видел?
– Года полтора не встречались. Последний раз видел ее в прошлом феврале на встрече однокурсников, – задрав голову, он выпустил вверх длинную струю дыма и та, отразившись от потолка, медленно растворилась в сизой дымке.
– А я, наверное, лет десять, – я с сожалением прикинул в уме, сколько же мы не виделись и долил остатки вина в почти пустые стаканы. – С удовольствием бы повидался, – продолжил я свою мысль после доброго глотка.
– А в чем проблема? – Сашка тоже отхлебнул и прикурил очередную сигарету. – Давай смотаемся к ней.
– Когда?
– Да хоть сейчас! – он округлил губы и быстро заработал челюстями, выпустив стремительную очередь дымных колец.
Я бросил взгляд на электронные часы, висевшие на стене и с сомнением покачал головой. До двух часов ночи оставались считанные минуты. Идея была дурацкая, как и большинство из принимаемых на нетрезвую голову.
– Неудобно. Пока доберемся, будет три. Без предупреждения, без цветов...
– Разберемся! – мой друг одним глотком опустошил стакан, выдохнул и, не особо беспокоясь о тишине, громко поставил его на стол, будто скрепляя решение печатью.
III
Теплый, но свежий воздух улицы после прокуренной вдоль и поперек кухни был как первый глоток холодного пива в жару. Вспомнилось высказывание о том, что вся прелесть пива именно в первом, самом сладком глотке. Мы неожиданно быстро поймали такси.
– К ЦеКа! – коротко и внушительно бросил водителю Сашка, жестом удержав мой возникший было недоуменный вопрос. Наверное, так и должны себя вести настоящие партайгеноссе. Минут через пять мы уже были на месте. Было тихо и безлюдно, не было даже проезжающих машин. Стоя на противоположной от здания стороне улицы, мы делали вид, что прикуриваем.
– А ты говорил, цветов не найдем, – Сашка ухмыльнулся и кивнул в сторону розария. – Выбирай!
– С ума сошел?! Мне для полного счастья только уголовно-политической статьи не хватает.
– Не ссы, прорвемся. Тут патруль ходит раз в пятнадцать минут. Дождемся пока они пройдут вдоль фасада и свернут за угол здания. У нас будет пять-шесть минут. Успеем!
Я уже в который раз с сомнением покачал головой. Эта идея меня совершенно не вдохновляла. Вся территория просматривалась как на ладони, а яркий свет фонарей и прожекторов не оставлял ни единого шанса остаться незамеченным. Сашка протянул мне ножницы.
– После встречаемся в парке у «Патрии». Я иду слева, ты справа.
Я взглянул на кинотеатр, расположенный сотней метров левее и снова заканючил:
– Саня, давай найдем другое место! Если нас накроют там, то, в крайнем случае, сойдет за мелкое хулиганство, штрафом обойдемся, а здесь ведь политику пришьют, диверсантом сделают. Тем более, что я, как-никак, для вас уже иностранец, а отношения между нашими братскими странами сам знаешь какие.
– Отмажем! – ухмыльнулся Сашка.
Возразить мне было нечего – мой друг, как недавний мент, смыслил больше меня в этом вопросе. И все же эта авантюра мне совершенно не нравилась.
– Слушай, а...
– А вот и наши родные, – заговорщическим тоном произнес он, прикрыв мой рот здоровенной ладонью. Глядя мне за спину, вполголоса продолжил, – стой тихо, не дергайся.
Я замер, стараясь слиться с тенью дерева, падающей от фонаря.
– Расходимся, и как только патруль завернет за угол, идешь. Я подожду пока они полностью скроются, а тебя они видеть не будут, так что не бойся.
Мы демонстративно – для патруля – пожали друг другу руки, как бы прощаясь, и я пошел в свою сторону, кося глазом и держа полицейских в поле зрения. Дойдя до угла комплекса, они повернули и скрылись от меня за елями. Еще через несколько секунд Сашка махнул мне рукой. Пригнувшись и сжав в руке ножницы, я на плохо слушавшихся ногах побежал через широкий проспект как в штыковую атаку. Сердце беспорядочно застучало как картофелина в трясущемся ведре. Мне казалось, что этот грохот слышит вся округа. Подскочив к ближайшему кусту роз, я, споткнувшись на ослабших ногах, рухнул на газон. Ножницы оказались маленькими и тупыми, мои пальцы слишком толстыми и мне никак не удавалось срезать твердый стебель. В панике обдирая ладони о громадные острые шипы, я старался надломить хоть один цветок. Пот заливал и жег глаза, их приходилось то таращить, то жмурить, скользкие руки тряслись от возбуждения, смешанного со страхом, изображение в глазах прыгало как картинка у плохого киномеханика, в горле пересохло и я проклинал Ленку, Сашку, отсутствие благоразумия, свое малодушие и неумение твёрдо сказать «Нет!». Я уже даже не дышал, а сипел сквозь стиснутые зубы как сапная лошадь. Весь хмель улетучился, будто его и не было. Было ясно, что отступать уже поздно и если меня накроют, то свои пять-восемь лет я получу вне зависимости от количества изуродованных кустов.
Пронзительная трель полицейского свистка бичом ударила по нервам. Сердце бухнуло последний раз и остановилось, внизу живота образовалась противная ноющая пустота. Послышались крики и
