Как-то уж очень пусто было сегодня в голове. Погода, наверное, такая, что располагает к этой стерильной, почти звенящей пустоте. По календарю на улице был полноценный декабрь, а заоконный градусник устойчиво показывал +5 - +7. А потому снег, рождавшийся в горних высях, долетал до земли отвратительным дождём, словно погода строила бессмысленные рожи, как какой-нибудь мальчишка в детстве за стеклом проезжающего мимо автомобиля. И не сделал ты ему ничего худого, но вот вдруг, встретившись с тобой глазами, он захотел обидеть, а потому и высунул язык, выпучил глаза, приставил к вискам ладони с оттопыренными большими пальцами, как нелепые уши, и наверняка говорит при этом: «Бе-е-е-е…» А ты понимаешь, что ничего поделать с этим не можешь, и просто ненавистно смотришь ему вслед.
С таким же примерно выражением лица таращился в заоконную обиду Лёха. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, сказал, прямо туда: «Бе-е-е-е…» И точно такую же рожу скорчил.
Именно в этот самый момент и зазвонил телефон. Звонил, конечно, обычно, как всегда, но Лёхе показалось, что уж очень противно, словно в унисон с погодой.
Лёха сначала подходить к трубке не хотел. После второго звонка даже презрительно бросил через плечо: «Заткнись, дурак!» Но после третьего трубку всё же взял, потому что был потомственным горожанином, приученным доверять телефонам, которые всегда звонили по делу, даже если и «просто потрепаться».
- Алло, я слушаю…
На том конце провода долго молчали. Потом немолодой мужской голос произнёс:
- Здравствуйте. Я звоню Алексею Юрьевичу Бородину. Можно его услышать?
- Вы именно его и слышите в данный момент своей жизни,- попытался острить Лёха.
Там опять молчали довольно долго. Потом тот же голос, но, как показалось Лёхе, довольно нерешительно сказал:
- Здравствуй, Алексей… Это Юрий Алексеевич Бородин – твой отец.
Тут наступила очередь смутиться Лёхе, потому что мама всегда ему говорила, что отец умер, погиб на заводе при взрыве. Оказывалось, что совсем даже наоборот: отец был жив и говорил совершенно обычным, а не «взорванным», потусторонним голосом.
- Но… вы же, эт самое, как бы…
Голос перебил, так и не дождавшись продолжения:
- Знаю. Вернее, нет, кажется, догадываюсь. Мама говорила тебе, наверное, что я умер?.. Кстати, как она?
- Она? Уже никак. Пять лет уже, как – никак. Умерла после второго инфаркта. Не знала, наверное, что… ты позвонишь, потому и не дождалась.
- Нам надо встретиться, и я тебе всё попытаюсь объяснить… сын…
Теперь уже долго молчал Лёха. Честно говоря, он просто не представлял, что должен сказать своему, так, вдруг из ниоткуда появившемуся, отцу.
А в трубке ждали, а потом продолжили:
- Алёша? Алло? Ты меня слышишь?
- Да, слышу. Просто не понимаю: надо-то зачем?
- Я должен тебе всё объяснить. Всё, чтобы ты понял. Тем более, когда ты остался один. Думаю, что сейчас я тебе особенно нужен… И ты нужен мне, сынок…
- Ну, приезжай…те тогда… Приезжай,- сказал Лёха.
- Живёте вы… ты всё там же, где и раньше?
- Да, ничего не изменилось…
- Я буду через полчаса,- сказали в трубке, и она коротко забибикала.
Лёха некоторое время сидел, постукивая трубкой по ладони, потом поставил её на базу, оделся. Затем вернулся в комнату, взял из секретера небольшую коробочку и вышел из дому, необычно громко хлопнув в этот раз дверью.
Остановился он прямо напротив своего подъезда. Снаружи было ещё отвратительней, чем виделось за оконным стеклом. Всё точно так же, но был ещё и какой-то сырой полуветер, прилипавший к лицу и заползавший под одежду. Лёха сунул руки в карманы и стал ждать встречи с отцом, которого не видел… Сколько же лет? А никогда не видел, потому что мама говорила, что отца не стало, когда ему было три года. Но он его не помнил, совершенно. Нет, очень смутно помнил, как большой человек в белоснежной рубашке с чёрными запонками и полураспущенным галстуком берёт его на руки, прижимает к колючей, небритой щеке. А во рту у него блестит один золотой зуб и пахнет от него «отвратительнотабаком» - так вот тягуче и удушающе. И (точно!) щетина очень колется, когда тот его целует. А потом ещё чёрный камешек запонки больно чиркнул по щеке. Очевидно, это и был отец. Потом, когда-то, когда уже учился в школе, Лёха как-то спросил мать:
- Мам, послушай, а был у папы золотой зуб?
Она от неожиданности уронила в раковину тарелку, которую мыла, резко повернулась и ответила вопросом на вопрос:
- А ты откуда знаешь?
- Я помню. Давно уже помню…
Больше они об отце, кажется, никогда не говорили.
Из-под арки вынырнула широкая чёрная машина и плавно вплыла во двор, остановившись рядом с Лёхой. Ему показалось, что дверь рядом с водительским местом необычайно долго и медленно распахивалась и долго-предолго из салона выходил человек с обритой наголо головой. Из ворота пальто видна была белоснежная рубашка с полураспущенным галстуком. Когда он посмотрел на Лёху, а потом ему улыбнулся, золотого зуба на месте не оказалось. Но Лёха не сомневался – отец. Он даже сам чувствовал, как они похожи. На него смотрел он же, только такой, каким будет через 25 лет. А когда человек подошёл и обнял Лёху, вспомнился и запах, тот, из детства.
Предательски защекотало в носу. И сделать с этим ничего было нельзя. Хорошо, что отец всё стоял и стоял, по-прежнему прижимая Лёху к себе. Так же, не разжимая рук, он заговорил, а Лёха слушал, уткнувшись, как маленький, носом в отцово пальто:
- Понимаешь, работу предложили в Америке тогда хорошую, а Люба… мама твоя, наша мама… ехать не захотела. Я уехал, думал, что потом, в письмах и по телефону, смогу её уговорить. Но на письма она не отвечала и к телефону ни разу не подошла… А я так ждал вас, обоих. А потом… Потом жизнь закрутила и закружила… Но без вас её будто и не было вовсе. А сейчас я снова дома… Теперь уже навсегда…
Лёха торопливо сунул руку в карман и достал оттуда коробочку, где лежали… обычные, потемневшие, с треснувшим на одной каким-то чёрным камешком запонки:
- На, это твои. Мама их всю жизнь берегла. И последнее, что сказала мне перед смертью в больнице: «Смотри, не потеряй отцовские запонки…»
|