Тимон, или Горькие мысли на вершинах отчаяния

Тимон, или Горькие мысли на вершинах отчаяния

Я захожу в этот бар вечерами, когда нечего делать. Он находится в подвале с неприметной вывеской; здесь небольшая комната с барной стойкой и четыре столика у каждой стены. Народу обычно мало, во всяком случае, когда я сюда прихожу, ближе к полуночи.
Я беру водку со льдом, сажусь за самый дальний столик и долго пью, думая о своём. Иногда беру второй стакан и редко – третий. Бармен не торопит меня, он никого не торопит – бар закрывается с уходом последнего посетителя.
Я заметил, что ещё один человек засиживается допоздна; это худой мужчина со всклоченными волосами. Я боялся, как бы он не подсел ко мне с разговорами и не нарушил моё одиночество: у меня такой вид, что ко мне вечно пристают с разговорами. Однако поймав настороженный взгляд этого позднего посетителя, я понял, что бояться нечего – этот человек так же не хочет общения, как я.
Как ни странно, мне самому пришлось заговорить с ним. Однажды вечером все столики оказались занятыми, а у стойки расположилась весёлая компания из двух мужчин с двумя девицами. Делать нечего – я решил наскоро выпить свою водку и уйти, но сделал неловкий шаг назад, толкнув столик у себя за спиной. Обернувшись, я увидел, что тут сидит тот самый всклоченный мужчина. Он с ненавистью поглядел на меня, и я поспешно сказал:
– Я не помешаю вам: сейчас выпью и уйду.
– Ладно, присаживайтесь, – буркнул он. – Но в этот бар я больше ни ногой, ведь теперь придётся здороваться с вами, а я терпеть не могу здороваться.
Я невольно улыбнулся такой откровенности:
– Мы можем просто не замечать другу друга.
– Это уж вовсе глупо, – отрезал он. – Какие-то детские игры.
Я пожал плечами и сел напротив него.
– Поскольку этот разговор у нас первый и последний, позвольте представиться, – сказал он. – Я Тимон.
– Димон? – не расслышав, я удивился, что он называет себя уменьшительным именем.
– Не Димон, а Тимон, – раздражённо поправил он меня. – Вы, конечно, слышали или читали обо мне – ну, хотя бы, у Шекспира, пусть эта пьеса у него и не получилась.
«Опять сумасшедший, – подумал я. – Везёт мне на них», а вслух сказал:
– Так вы прибыли из Древней Греции?
– Не порите чепуху, – строго ответил он. – Я живу неподалёку, но когда-то, действительно, жил в Афинах.  Я был очень богат: я бы много дал, чтобы всем стало известно, как случилось, что я разбогател: они удавились бы от зависти.
Я потратил свои деньги на покупку большого поместья, в котором никого не было, кроме меня, а чтобы мне не докучали случайные гости, я построил себе высокую башню. Я решил никогда более не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех.  Всякие близкие отношения и сама Родина – только холодные ненужные названия, пустая забава неразумных людей.
Для меня приятнейшее из всех имен – мизантроп – человеконенавистник. Жалеть плачущего, помогать нуждающемуся – это преступление и развращение нравов. Если я увижу погибающего в огне и умоляющего потушить пожар, я подолью в пожар смолу и масло. А если кого-нибудь унесет река и он, простирая руки, станет просить вытащить его, я окуну с головой, чтобы он не мог больше вынырнуть.
Так я сказал всем и прибавил, чтобы ничего не ждали от меня, помимо мрачности, суровости, грубости и нелюдимости. Я один пользовался своей роскошью, я пировал в одиночестве, а когда пришло время умирать, я сам надел свой погребальный венок, а на могиле моей завещал написать: «Здесь лежит тот, до чьего имени тебя нет дела. Проваливай к чёрту и не вспоминай обо мне!»
– Вы, наверное, в артистах служили? Это из Шекспира или Лукиана отрывок? – спросил я.
– Из Лукиана. А вы начитаны, – сказал он, но у него прозвучало это непохоже на одобрение.
– Нет, просто я интересовался когда-то этой темой, – стал я зачем-то оправдываться. – Она мне тоже не чужда.
– Тем лучше, значит, разговор не будет пустым, – сказал он без малейшего подобия улыбки.
***
В компании за стойкой раздался громкий смех и непристойные ругательства.
– Не осквернит в уста входящее… – скривился  Тимон. – Люди похожи на лягушек,  только хуже: лягушки, по крайней мере, не ругаются. Если бы люди только сидели, да квакали в своём болоте, раздуваясь от спеси, мир был бы лучше.
Я оттолкнул от себя мир, я прогнал его, как шелудивую собаку. Но эта подлая тварь не хочет оставить меня в покое: он плетётся за мной, повизгивая, и то пытается ластиться ко мне, то больно кусает, чтобы напомнить о себе. Как я завидую алкоголикам и наркоманам: они получают забвение, о котором мечтают, а потом и быструю смерть. Я не могу ни спиться, ни умереть от наркотиков: мне противно состояние опьянения, от чего бы оно ни исходило, я не могу выпить больше того, что я пью, – он показал мне свой стакан. – Я обречен вновь и вновь видеть гнусную морду этого поганого мира.
Я бы повесился, но ведь соседи скажут: вот, старый дурак! Казалось бы, какое мне дело до того, что скажут обо мне после моей смерти? Но мне так противно, что они будут такое  говорить, что мысль об этом удерживает меня от самоубийства, – он взъерошил свои и без того лохматые волосы и криво улыбнулся.
Один из сидевших за стойкой мужчин оглянулся на нас; Тимон понизил голос и стал шептать:
– Две с половиной тысячи лет назад Платон в «Диалогах» привел понятные и чёткие определения, что такое справедливость, добро, правда – всё это доступно и применимо для пользования. После Платона многие и многие мыслители толковали о том же, и также доступно для пользования. И что же? Человечество восприняло эти мысли, решило применить их? Ничуть! Большинство этим даже не интересуется.
Если за такой срок ничего не воспринято, то надеяться больше не на что, особенно в наше время, когда подлость и обман сделались нормами жизни, а совесть стала атавизмом и воспринимается в лучшем случае с равнодушием, а в худшем – со злобной насмешкой. 
Человечество неисправимо, говорю я вам, а поэтому обречено – да и чёрт с ним, пусть гибнет! Вселенная вздохнет с облегчением, когда его не станет. Самое обнадеживающее, что создало человечество – миф об Апокалипсисе, если выбросить из него всё божественное.
– Вы не признаёте Бога? – спросил я, хотя ответ был очевиден.
– Какой Бог, о чём вы?! – воскликнул Тимон, но, спохватившись, снова перешёл на шёпот. – Эта сказка выдумана людьми, чтобы возвыситься в собственных глазах – как же, «человек – подобие Божье»! На самом деле, Бог – подобие человека, и от того Бог такой мерзкий, жадный, жестокий, капризный и по большей части нелепый. А уж Иисус, якобы сын его, нелеп до крайности: он учит невозможному, терпит неудачу за неудачей, и сама его гибель – трагифарс.
Он отпил глоток из своего стакана, сморщился  и продолжал:
– Ложь, ложь и ложь – ложь повсюду! Ставят, к примеру, памятники хорошим людям, а надо ставить плохим, ибо они и есть олицетворение человеческого характера. Монголы, вот, молодцы, – отбросили все условности и поставили огромный памятник Чингисхану. Один из самых жестоких правителей в истории человечества, погубивший сотни тысяч, если не миллионы людей, виден теперь едва ли ни с Луны. Наши, впрочем, тоже не отстают: я слышал, где-то воздвигли памятник Ивану Грозному…
Нет, люди неисправимы, – повторил он, – но самое страшное, что они и не хотят исправиться. А лица, боже мой, что за лица! – ни ума, ни благородства, ни сострадания.  Мне как-то довелось возвращаться из района, где много всяких офисов, как раз в то время, когда заканчивается рабочий день. Представьте себе: тёмный осенний вечер, сырая мгла, и в ней с улицы и из дворов идут к станции метро сотни людей с одинаковыми отчуждёнными лицами, лишёнными малейшего проблеска сознания или совести. Это даже не киборги, это страшное движущееся желе, тупомасса.
– Ну, не все же такие, – возразил я. –  Среди этой тупомассы наверняка встречаются умные, добрые, честные, отзывчивые и благородные люди.
– Может быть, – нехотя согласился он. – Но отыскать их так же трудно, как жемчужные зерна в навозной куче, а копаться в ней у меня нет никакого желания. Глядя на этих человекообразных, я с горечью думал об огромных и напрасных усилиях природы: сотни миллионов лет эволюции, и всё напрасно!..
Я знаю, вы сейчас усмехаетесь про себя: «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?» Что же, я далеко не идеал, но тупостью и подлостью никогда не отличался: у меня немало недостатков, но все они человеческие. Да, я человек и горжусь этим: я тот, чьё имя звучит гордо! – сказал Тимон, повысив голос и с вызовом взглянув на компанию у стойки.
Они ничего не заметили, а я промолчал.
– Нет, людей не переделать; как говорил Сенека, у них лишь лица человеческие, но в душе они звери. В любую минуту от них можно ожидать какой-нибудь гадости, а то и хуже того, нападения, – сказал Тимон, снова переходя на свистящий шёпот. – Вот отсюда основное правило моей жизни – стараться меньше общаться с ними, не раздражать, и, по возможности, держаться от них подальше.
***
– В свое время Достоевский мучился вопросом, который не давал ему укрепиться в вере в Бога: страдания взрослых людей ещё можно как-то объяснить – людскими грехами, злыми помыслами и так далее, – но как объяснить страдания невинных детей? – продолжал Тимон, потирая висок. – Мне тоже не дает покоя эта мысль, но не в связи с Богом, о котором и говорить нечего, а в связи с теми людьми, которые могли бы предотвратить страдания и гибель детей, но не сделали этого. Не сказать, что я очень люблю детей, среди них есть невыносимые отвратительные создания, но большинство, всё-таки, чудесны просто потому, что они дети.
Так вот, как можно допустить их страдания по чьей-то злой воле? Я прочёл у Тацита, что когда Калигула пришёл к власти, он приказал уничтожить всех своих соперников вместе с семьями. У одного из них были сын и дочь; сын понимал, что его ведут на казнь, но дочь была совсем несмышлёная. Она плакала и говорила, чтобы её лучше постегали розгами, если она в чём-то провинилась, но не причиняли ей большего зла. Тем не менее, палач задушил её, но так как по римским законам нельзя было убить девственницу, он предварительно изнасиловал эту несчастную девочку.
Вы скажите, виноват Калигула? Но чтобы он сделал без помощников и исполнителей?  Но главное даже не это: злодеев в любом обществе немного, однако есть тысячи свидетелей злодеяний, которые не вмешиваются и не стараются им помешать; более того, есть и такие, кто находит особого рода удовольствие от созерцания всяческих зверств. Если бы сейчас объявили о публичной смертной казни на Красной площади каких-нибудь врагов государства, то от желающих увидеть это зрелище отбою не было бы: весь центр Москвы был бы запружен ими, и они проталкивались бы вперёд, чтобы заснять казнь на свои фотоаппараты или гаджеты.
Думаете, нет? – спросил он, уловив моё движение. – А я уверен, что так и было бы…  Так стоит ли после этого относиться к людям лучше, чем они того заслуживают? Если мне в голову случайно приходят хорошие мысли о них – проклятый пережиток прежнего воспитания! – я вспоминаю о миллионах двуногих тварей, которые ничего не сделали и не делают даже для спасения детей, не говоря уже об остальном, и малейшее сочувствие к людям покидает мою душу. 
Разве в