семимиллионной армии Гитлера были одни нацисты? Они составляли в ней незначительное меньшинство, – продолжал он, повинуясь новому повороту своих мыслей; я уже начал привыкать к этому. – Большинство солдат были нормальными людьми, но это не мешало им вторгаться в страны, которые их великий фюрер считал недостойными существования, творить насилия и преступления. Эти так называемые нормальные люди убивали и были убиваемы, – то есть творили величайшее зло, которое только может быть, и отдавали свои жизни, самое главное, что есть у человека, – подчиняясь кровавому маньяку.
Что это, как их назвать? Повинуясь стадному чувству, они сами превращались в стадо, покорное, безмозглое, тупое и жестокое, – и таково большинство людей. Так можно ли требовать, чтобы я уважал их? Нет, не говорите мне об уважении к людям – они этого не заслуживают! С восторгом я предвижу время, когда человечество сгинет, и Вселенная вздохнёт с облегчением, избавившись от этой мерзкой убийственной опухоли.
Пора признать, что развитие жизни на Земле пошло по ошибочному пути, и человечество это ошибка, пример того, как не следует развиваться разумной жизни. В истории человечества больше всего античеловеческого.
***
Компания за стойкой с хохотом потребовала новой выпивки. Тимон искоса взглянул на них и сказал:
– Меня не было миллиарды миллиардов нет; наконец, представился один-единственный шанс прожить жизнь, и надо же было ей воплотиться в таком виде!.. Меня мучают ночные кошмары, они невыносимы, – со вздохом признался он. – Здоровому крепкому сознанию не страшны эти адские видения, оно легко вынесет их и даже воспримет с чёрным юмором, подобно Иерониму Босху. Но больное ослабленное сознание не в силах с ними справиться: я задыхаюсь от ужаса и отчаяния.
Я давно перешёл на ночной образ жизни. Как хорошо идти по улице и не встретить ни одной двуногой твари! По этой же причине я люблю холодную ненастную погоду, когда большинство этих тварей забивается в свои норы.
– Я тоже люблю ночь, но по другой причине, – вставил я. – Ночью легко дышится и хорошо думается.
– Только не в России, – отрезал Тимон. – Южная ночь светла и поэтична, но российская – мрачная и беспросветная… Ну, вот, я всё думал, когда мы перейдём к России? – со странной усмешкой сказал он. – О чём бы ни говорили русские, они обязательно переведут разговор на Россию – это просто болезнь какая-то.
Он глотнул из своего стакана и продолжал, глядя куда-то мимо меня:
– Аристотель говорил, что одни люди рождаются для свободы, другие – для рабства. Он имел в виду физические особенности, но важнее психические… Отчего русские за рубежом не образуют свои сообщества-диаспоры? Все другие народы образуют диаспоры и с помощью них выживают в чужом, часто враждебном окружении – возьмите хоть евреев, которые великолепно научились это делать, – но русские не образуют диаспоры и быстро растворяются среди народов тех стран, где они живут.
Знаете, отчего это? От того, что жить в России стыдно и нехорошо, и люди, живущие в ней, должны совершать постыдные и нехорошие поступки. Такое хочется забыть, и уж вовсе неприятно видеть тех, кто был свидетелем твоего позора и сам вёл себя позорно.
Что же касается пресловутой русской национальной идеи, она мало того, что неопределенная, толкуемая, как кому вздумается, да ещё это продукт исключительно для внутреннего потребления, непригодный для заграничного пользования. Удивляться не приходится: Россия это отрицательный пример для всего мира, как об этом гениально написал Чаадаев. Опровергнуть его не смогли, поэтому объявили сумасшедшим – это тоже русская традиция: у нас всех, кто не согласен с величием России, объявляют либо сумасшедшими, либо преступниками.
Однако весь ход исторического развития России, вплоть до современности, подтверждает правоту Чаадаева. Любые благие идеи, попавшие на русскую почву, принимают уродливый вид: так было и с социализмом, и с демократией – да что там! даже монархия, сама по себе не лучшая форма государства, в России стала сущим безобразием.
Чаадаев как истинный русский патриот – да, да, именно патриот, любивший Россию побольше тех, кто обливал его грязью! – тешил себя надеждой, что когда-нибудь она переменится к лучшему. Напрасно! Этого нет и не будет, напротив, чем дальше, тем становится хуже. Возможно, предназначение России в том, чтобы погубить всё человечество и самой погибнуть при этом. Палач, убивающий свою жертву и самого себя – в этом есть нечто эпическое…
***
Компания за стойкой решила продолжить своё веселье в более интимном месте и собралась уходить; Тимон вздохнул с явным облегчением.
– Вам какой писатель нравится? – спросил он меня.
– Не знаю, – ответил я, нисколько не удивившись очередному повороту в нашем разговоре. – Разные.
– А мне – Чехов! – с вызовом сказал Тимон. – Чехов – сатир в том смысле, в каком понимали этот образ греки. Он Эзоп и Сократ одновременно, подмечающий все несуразности жизни и едко высмеивающий малейшие людские недостатки. Его обличение пошлости применимо к любой стране, хоть и показано на русских примерах; его мысли понятны всему миру, они не нуждаются в комментариях – точно также понятны и его герои. Среди них нет положительных: даже те, кого можно назвать положительными, жалкие, несчастные, калечащие свои и чужие судьбы.
Чехов – это самый безжалостный автор русской, а возможно, всей мировой литературы. Он не оставляет никакой надежды на будущее: у него нет счастливых финалов, если не считать юмористических произведений; его утешения вроде того, что когда-нибудь мир изменится к лучшему звучат нарочито неубедительно, а фразы типа «мы ещё увидим небо в алмазах… услышим хор ангелов…» – просто-таки издевательские, зло пародирующие потусторонний оптимизм Апокалипсиса.
…Вам нравится «Дядя Ваня»? – спросил Тимон и, не дожидаясь моего ответа, скороговоркой продолжал: – Эту пьесу обычно ставят как трагедию, иногда как трагифарс, но, в сущности, это злая сатира в духе Свифта.
Все действующие лица сатирические. Серебряков, отставной профессор, напоминает напыщенного псевдоученого из анекдотов; его жена Елена Андреевна, озабоченная любовью и сохранением своей красоты, такой же сатирический персонаж, её забота о старом муже и рассуждения о высоких материях совершенно не подходят ей и от этого смешны. Главный герой Иван Петрович, «дядя Ваня», нелеп, как Пьеро из итальянской народной комедии: подобно ему, он получает оплеухи от жизни и, в переносном смысле, от окружающих и при этом в чисто русском стиле то взрывается в бессмысленном бунте, то совершенно покоряется судьбе, – всё это едва ли не одновременно.
Соня, дочь профессора, погрязшая в домашних заботах и безответной любви, заменяет истинную жизнь высокоморальными сентенциями, причём, объект её любви доктор Астров является ярким олицетворением утверждения, что хороших девочек тянет к плохим мальчикам. Циник, развратник и пьяница, он самый сочный персонаж пьесы, и как-то не очень веришь его воздыханиям об ухудшении человеческой породы и собственных несчастьях. А уж его борьба за сохранение природы, за экологию, как бы сейчас сказали, и вовсе не вызывает доверия, – скорее, это способ, чтобы привлечь к себе внимание противоположного пола, нечто вроде пышного хвоста у павлина.
Также комичны второстепенные персонажи: старая няня Марина просто великолепна в своей невозмутимости: «Погогочут гусаки, да успокоятся». Пожалуй, она единственная из всех вызывает симпатию.
– Вам бы в театр пойти, пьесы ставить, – заметил я.
– А что, и поставил бы! – ответил он. – И не «Дядю Ваню», «Трех сестёр» и не пыльную «Чайку», которую хранят как драгоценное чучело со времен Станиславского, а что-нибудь отражающее дух самого Чехова. Он ведь был авантюристом по натуре: одна его поездка на Сахалин чего стоит! А ещё сочувствовал революционерам, да ни каким-нибудь умеренным, а самым радикальным, бомбистам; уверен, что он и сам мечтал метнуть бомбу в губернатора или напасть на полицию.
Вот такую пьесу я бы поставил, а назвал её «Чехов-Зорро». Представляете, выходит он ночью из Мелехово, надевает черный плащ и маску, садится на коня и едет восстанавливать справедливость в своем уезде. А утром возвращается, принимает обычный вид, надевает пенсне и садится писать «Вишневый сад»… Вы смеётесь? Зря! Именно так и надо ставить Чехова.
***
– Мне кажется, на вас время влияет, – сказал я. – Я имею в виду нынешнюю эпоху со всеми её событиями.
– Ничуть! – возразил он. – Я обожаю нынешнее время. Как приятно видеть, что всё, скрывавшееся раньше под флером цивилизованности и гуманности, теперь вылезло наружу. Злоба, ненависть, жестокость, хитрость, зависть, – как оно и должно быть... А какая прелесть наши телевизионные передачи! Если отбросить высокопарные ханжеские заявления, которые никто не воспринимает всерьёз, то это в чистом виде пропаганда истинных, то есть худших свойств человечества. Я так и вижу, с каким сладострастным вожделением миллионы зрителей воспринимают все эти передачи, где отброшены всякие так называемые моральные правила. Долой Толстого и Достоевского, долой Ганди, святого Франциска и мать Терезу! Да здравствует тупое злобное животное, каким является человек!
Тимон перевёл дух и сказал:
– Ксенофонт окончил своё историческое сочинение тем, что написал: «Вот то, что я видел, а о мерзостях, которые будут после меня, пусть пишет кто-нибудь другой». На этом и я окончу наш разговор, – он отставил свой недопитый стакан и тяжело поднялся из-за стола: – Я конченый человек. Служить добру не могу, служить злу не хочу; я вообще никому не желаю служить. Я хотел бы умереть под забором, и чтобы никого не трогала моя смерть. Однажды я видел, как увозили с улицы какую-то бездомную старушку: её просто засунули в чёрный полиэтиленовый мешок, вроде тех, в которых выбрасывают мусор, забросили в машину и увезли. Вот прекрасные похороны, подумал я, мне бы так, но до этого ещё надо дожить… Однако я что-то разоткровенничался сегодня. Простите и прощайте, больше мы не увидимся.
– Прощайте, – ответил я.
Он пошёл к выходу, а я продолжал пить, думая об этой странной беседе.
