Часам к трём пополуночи небывалая тишина на пару с небывалой тьмой и рядом, и вдалеке затопили окружающее пространство. Ни ветра, ни дождя, ни возни мышей и насекомых здесь, ни лая собак снаружи. Кругом беззвучная, безжизненная, летаргическая темнота. Прошлой ночью в прорехе соломенной крыши было видно звёзды. Теперь же – нет. Тяжеловесное ненастье постаралось. Обременённые азовской влагой тучи провисли над степной деревенькой, надёжно скрывая её от далёких светил. Глаза продолжали искать те звёзды и безуспешно шарили в недосягаемом мраке.
— Не спишь? — и, не рассчитывая на ответ, продолжение: — А я было задремал. Только беда — неглубоко. Прохладно для крепкого сна. И рёбра ноют, дышать не дают.
— У меня, думаешь, по-другому?
— Не хочу сейчас думать! Хочу заснуть.
— На том свете отоспишься.
Вся ночь, вся темнота, весь мрак и вместе с ними всё мироздание в тот же миг, негодуя, обернулись на этот пророческий ответ и, выразительно скрипнув зубами, справедливо поправили оппонента:
— Отоспимся.
И тот незримо кивнул головой, раскаиваясь в неуместной шутке.
— Увы!
И безотрадность ситуации, как рупор, многократно усилила смысл этого междометия. И оба его услышали. И поэтому конфликт не разгорелся. Оба молчали, и каждый смотрел в свою темноту. И каждый был темнотою. Оба боролись с воспоминаниями, которые подплывали и цеплялись к их лодкам, и каждый хотел быть безжалостным к этим привидениям, даже к хорошим и светлым, и старался их теперь же оттолкнуть. Химеры усмехались и продолжали плыть рядом.
Через какое-то время снова раздался голос:
— Ты молишься?
Темнота не удивилась вопросу.
— Не получается. Не тот момент.
— Смеёшься? Другого, скорее всего, уже не будет.
— Не могу. Страшно. Да и стыдно как-то. Годами об этом даже не думал, а теперь…
В ответ темнота стала тихо-тихо то ли всхлипывать, то ли подвывать странную песню.
Вспомнились вдруг встревоженные глаза отца, бездыханное тело лохматой собаки, в клочья разорванная кукла Петрушка. Нет, нет… Но мираж не отталкивался, не пропадал.
— Угадай! Угадай! — не веря своим глазам, тряс отец любимого пса. Тот вытянулся на траве и без признаков жизни уставился взглядом в её зелёную гущу. Отец обернулся к трёхлетнему сыну. Тёма ещё не имел ясного представления, что такое смерть, и поэтому не видел в происходящем трагедии. Ему казалось, что Угадай притворяется, что он сейчас вскочит и, как всегда, будет прыгать вокруг них и лаять, и ластиться, и руки лизать. Отец смотрел на Тёму очень внимательно и долго, как будто решал в уме сложный арифметический пример.
Буквально минуту назад они вышли на лужайку для игр в саду и увидели, как Угадай с воодушевлением треплет Петрушку и с восторгом придерживает его лапой и отрывает его терракотовую голову. Тёма слёзно закричал во весь голос — любимый Петрушка страдал безвинно и незаслуженно. И, бросившись к нему на выручку, Тёма насилу вырвал из пасти собаки свою куклу и теперь держал в руках её останки с повисшей на единственной нитке головой.
На пса посыпались все, какие мог знать трёхлетний ребёнок, проклятия. Угадай смотрел бессмысленно то на отца, то на сына, неуверенно вилял хвостом и как-то вполголоса скулил. А у Тёмы начиналась просто истерика, в кульминации которой он прокричал подслушанное недавно у сверстников-купчат:
— Чтоб ты сдох!
Угадай вздрогнул, сел на задние лапы и через мгновенье завалился на бок. Тёма продолжал топать ножками, плакать и говорил своей кукле:
— Мы тебя зашьём, не бойся!
Мучимый страшной догадкой отец осторожно подошёл к собаке. Какой студёный ужас, должно быть, он испытал, убедившись, что Угадай мёртв. Ах, Тёма! Ах, мой маленький ангел!
Не больше года назад Лев Сергеевич что-то похожее ощутил при других обстоятельствах. Ему тогда лишь на малое время показалось, что главное действующее лицо происшедшего — двухлетний ребёнок. К тому же это было совершенно противоположное событие, светлое и доброе. Сюжет его будто списан был с чеховского рассказа, но с невозможно счастливым финалом. Крёстный отец Тёмы, младший брат Льва Сергеевича, был земским доктором и практиковал в соседней волости. Во время неслыханно жестокой вспышки дифтерита бесстрашно спасал фабричную детвору. Много раз пройдя по краю, однажды он всё-таки оступился. Детские инфекции для взрослых — почти приговор, особенно в их захолустье. Других врачей в тех краях не было, и Лев Сергеевич только спустя четыре дня смог привезти к брату доктора — немца из ближайшего города. Крёстный Тёмы бредил, пылал и сипел, временами заходился безнадёжным кашлем до рвоты, глаз почти не открывал. Немец хладнокровно признал своё опоздание и не стал ручаться, что Александр Сергеевич переживёт хотя бы эту ночь. Сочувствуя, даже от части обещанного гонорара отказался.
Вечером, сидя у постельки сына, Лев Сергеевич разговаривал с ним о вышних силах, правящих нашим миром, об их мудрости и всевластии и о том, «что невозможно человеку, возможно Богу». И слишком вольно цитировал Евангелие:
— И ещё Иисус Христос говорил: «Там, где двое будут молиться во имя Моё, там буду и Я посреди них. И вместе с ними буду молить Отца Моего Небесного, о чём они просят». И обречённо и неуверенно добавил: — Вот нас двое. Так давай, Тёма, помолимся Господу нашему о спасении дяди Саши!
И, не смыкая влажных ресниц, Лев Сергеевич опустился на колени перед образом. Глядя на него, встал на коленки в своей кроватке и Тёма. Перекрестившись, Лев Сергеевич произнёс:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Ты один знаешь, что такое настоящая милость! Буди милостив к рабу своему Александру! — и погрузился в горячую безмолвную молитву о брате своём.
С простотой, свойственной только ангелам, молился о дяде Саше и маленький Тёма, пока не заснул. Лев Сергеевич через какое-то время вспомнил о сыне, прервав молитву, встал и свернувшегося калачиком Тёму переложил под одеяло.
Утром сияющая горничная разбудила Льва Сергеевича словами:
— Александр Сергеевич завтракать просят!
Удивительно, что скрытый полной тьмою собеседник неожиданно спросил:
— Ты что, улыбаешься?
Не споря и нисколько не оправдываясь, тьма отвечала тьме, что ворвались, мол, в голову смешные воспоминания. И в самом деле, не каждая ли мать расскажет вам о своём чаде пару-тройку таких историй, в которых они вместе молились, и небо послушно им повиновалось. И многие доктора могут привести из своих практик примеры необъяснимых выздоровлений. Бывает. Только и остается, что улыбнуться. И редкий отец отреагирует на такое событие по-другому. Лев Сергеевич был редким. Он не просто улыбнулся, он сразу заподозрил, что сработал какой-то сакральный механизм и привёл его в движение именно Тёма. И вот прошёл год, и тот же Тёма запускает тот же механизм. Но как разнятся результаты!
«Год назад я никому ничего не сказал, — думал про себя Лев Сергеевич, — и теперь никто из близких ничего не узнает».
Мрак продолжал тихо-тихо подвывать свою странную песню, потом была какая-то возня, будто человек хочет улечься поудобнее и перекатывается с боку на бок. И вот голос этого человека раздался совсем рядом и шёпотом:
— Помнишь, ты рассказывал, как папА тебя, совсем мелкого, в монастырь возил к старцу? Опять улыбаешься? Не молчи. Он тебя туда из-за воробьёв потащил?
— Я и забыл, что и про воробьёв тебе рассказывал! — был удивлённый ответ. — С чего ты вдруг вспомнил?
Тридцать лет и три недели назад, в далёком безмятежье кухарка протянула Тёме яблоко со словами:
— С шести деревьев одно приличное яблочко!
Этот штрих — единственное, что Артемий Львович помнил из того события отчётливо. Остальные детали память размазала, не удержала в едином контексте. Помнил он, как та же кухарка собирала в плетёное лукошко мёртвых воробьёв во дворе. Помнил, как отец с круглыми глазами шёпотом говорил с ней, а она плакала. Потом отец долго не отрывал от головы рук и весь вечер не сводил с Тёмы глаз. А последующую поездку в монастырь помнил плохо. У папА в те дни глаза всегда были на мокром месте. И он был такой добрый и такой грустный.
Помнил Артемий Львович и голос старца Зосимы, но не помнил лица. Помнил запах свечек и ладана, помнил тяжесть раскрытой книги, которую старец возлагал на его голову. Но ни слова не помнил из тех молитв, что схимник читал над ним каждый вечер в течение недели.
В одном из углов Новоторжской площади пожилая баба, почти старуха, неожиданно замерла перед патрулём из двух младших чинов и офицера с золотыми погонами. Не верила своим глазам. Потом:
— Доброго здоровья, Артемий Львович! – уверенно сказала она и поклонилась до земли.
Артемий Львович тоже опешил — никак не мог припомнить эту странную женщину. Весна уже в полную силу вступила в свои права, а она всё в валенках и полушубке, и тёплый платок вокруг головы. Лицо видно как-то отчасти. Поняв замешательство офицера, баба улыбнулась, поправила платок и хотела уж идти своей дорогой дальше.
— Неужто Лукерья Голубкина?
— Голубева.
Наконец узнал Артемий Львович свою горничную и кухарку из детства, остановил и чуть не расцеловал. Добрую память о себе она оставила в его сердце. Если бы не глупые разговоры общественности о сожительстве с ней его родителя, Лукерья прожила бы в их доме гораздо дольше, может и до самой революции. Но Льву Сергеевичу пришлось её попросить исчезнуть через пару лет после смерти маменьки.
— Я на вашего батюшку зла не держу! — с грустью, но твёрдо сказала она. И Артемий Львович ей поверил.
Проговорили они с полчаса. Сначала со смехом вспомнили о том, как гимназист Тёма учил её читать по слогам, а потом без смеха вспомнили о более ранних событиях, о воробьях. Лукерья божилась, что говорит правду. Рассказала, что в саду их за домом висело с десяток скворечников. И одной весной она сама наблюдала, как случилась война скворцов с воробьями. «Налетело жидков целое полчище и выклевало себе право на рукотворные жилища в саду. Вытеснили скворцов. Те человека боялись и пропитание себе искали в кронах старых яблонь — вредных червячков, гусениц, мотыльков склёвывали. А воробьи не боялись и кормились с мусорной кучи остатками людской трапезы. До паразитов им дела не было. Так сад и запаршивел в тот же год. Одно приличное яблочко с шести деревьев», — вспомнилось Артемию Львовичу.
— Со слезьми я на ваш сад смотрела, жалко было деревья бесплодные, мочи нет! И чёрт меня дёрнул рассказать Вам про эту беду, про то, что без повидла той зимою останетесь.
Рассказывая Тёме о садовом несчастии, о коварных воробьях, Лукерья, наверное, слишком сгустила краски, потому что первого мёртвого воробья в саду нашли тем же вечером.
— Так я ли был тому причиной?
— Вы, Артемий Львович. Вы! Вы их на лету взглядом, полным слезинок, сбивали. Истинную правду говорю!
«Опять приукрашивает, — думал Артемий Львович, — смешно ведь!»
— Я когда батюшке вашему всё открыла, его чуть удар не хватил. — И, прищурившись, добавила: — Видать, знал про вас что-то такое и боялся за вас. Недаром через неделю уже повёз в монастырь.
Патрульные солдаты, по отдельным словам беседы, долетавшим сквозь базарный шум, проявляли интерес и старались придвинуться ближе. Офицер то и дело поэтому брал бабу под локоть и отводил в сторонку.
— Мне тогда
