Жара началась такая настоящая, летняя, которую в городе переносить особенно трудно. У нас ведь как? +25 – и от раскалённых домов и асфальта пышет, словно из духовки. Когда смотришь на всё это из дому с кондиционированной прохладой, то даже красиво: зелено, светло и небо такое праздничное. Но всего лишь несколько шагов по улице, и – липко, жгуче. Чувствуешь себя полуфабрикатом, который некто, большой и могучий, сунул в микроволновку.
Пробежаться до магазина или до работы, а потом снова окунуться в прохладу укрытия ещё возможно. Но быть всё время там, в этой тихой жаре, совершенно невыносимо.
И уговорить себя, отвлечь чем-нибудь невозможно. И злиться начинаешь на всех сразу. За всё: за то, что их много, а ты один, за то, что пройти не дают, за то, что… Даже не додумываешь, за что именно, а просто не любишь людей в такие минуты. А от того, что с собой справиться не можешь, злишься ещё больше.
Лариса в такой вот тихой жаре жила уже довольно долго. Но ей было ещё хуже, потому что духота эта поднималась изнутри и обращала в пепел душу.
Она мужа своего ненавидела. Тихо и устойчиво. Без вспышек и сполохов, а постоянно. Даже во сне.
Они уже десять лет вместе. Он растолстел и стал заметно лысеть. Но по-прежнему оставался таким же жизнерадостным, каким был, когда они встретились. Тогда это Ларисе в нём нравилось. Таких людей называют «лёгкими в общении».
Даже когда у нас начался очередной финансовый кризис, а у Ларисы случился выкидыш, после которого врачи вынесли приговор: бездетность – он, кажется, не расстроился. Сказал, что ничего, что многие так живут. Вот когда закончится кризис, они с Ларисой возьмут девочку или мальчика, кого Лариса пожелает, из детдома. А можно и девочку, и мальчика. А пока… пока отправился искать вторую работу, потому что денег стало катастрофически не хватать, а даже подумать о том, что Лариса тоже станет работать, ему и в голову не приходило.
Из дому уходил он всякий день рано, когда Лариса ещё спала и сквозь сон иногда чувствовала, что он целует её на прощание, стараясь не разбудить. Возвращался, когда она уже досматривала информационную программу «Время» или даже приступала к следующей серии очередного сериала.
Возвращался, опять целовал её, мыл руки, раздевался до трусов и отправлялся на кухню греть себе ужин. То, что он ходит по квартире голый, Ларису вначале раздражало, потом привыкла, перестала замечать и даже смирилась с тем, что он ничего никогда не читает. А когда она зовёт его в выходные в театр, то он виновато моргает, глядя на неё, потом прижимает подбородок к плечу и просит:
- Зайка… А давай я посижу дома, а ты сходи с кем-нибудь из подруг, с Валей, например. Тебе же нравится, как она судит о театре и кино… А я – что? Я ведь даже толком и не понимаю в этом искусстве. Ещё усну, не дай бог, на спектакле, стану храпеть, а тебе за меня будет неловко…
Лариса вздыхала и соглашалась на такую подмену. И он, обрадовавшись, что выходные пройдут спокойно, полдня спал, потом ел, смотрел телевизор и снова ложился спать, для того чтобы уже под вечер встать, снова поесть и снова посмотреть телевизор.
Иногда этот привычный порядок нарушался тем, что Лариса просила его сходить в магазин. И он шёл, кажется, даже с удовольствием. И не возвращался до тех пор, пока не находил всё, что она ему купить приказывала. И обязательно приносил для неё либо какую-нибудь безделушку, либо маленький букетик цветов. И, протягивая ей подарок, обязательно целовал в щёку. Это не было противно, но и приятно тоже не было. Никак, одним словом, привычно, сонно и прозаично.
Новый год они традиционно отмечали в каком-нибудь дорогущем ресторане, где столик он заказывал задолго до праздника. Лариса надевала какое-нибудь новое платье, а он облачался даже в галстук, который она сама для него выбирала. В час ночи они уходили из ресторана и отправлялись сразу домой, чтобы досмотреть новогоднюю ночь по телевизору.
Ну а летом, на две недели, он обязательно увозил её куда-нибудь к морю, в жаркие страны. И непременно выбирал относительно недорогой отель, где «всё включено» и где можно было, даже не изобретая предлогов, спать не только в номере, но и на пляже, под зонтом на шезлонге. Однако когда она выходила из моря, он всякий раз просыпался, вставал и подавал ей полотенце. Вечерами они бродили по улочкам каких-нибудь агадира, колвы или хургады, заглядывая во все сувенирные лавочки. И он безропотно соглашался на всех этих слоников, осликов или чайные ложечки со стекляшками разного цвета, вставленными в ручку.
Когда в Кемере за Ларисой стал ухаживать Умут, огнеглазый турок с чёрными усами, он, кажется, даже обрадовался, потому что теперь в этих вечерних походах было кому её сопровождать, а он мог совершенно спокойно оставаться в номере и смотреть телевизор до её возвращения.
Потом они прилетали домой и жили прежней жизнью. А он снова был, как старая ненавязчивая собака в доме, которая спит себе на коврике, и ты знаешь, что не один, потому что слышишь её дыхание каждую минуту и иногда даже – взвизгивания во сне.
А в доме тепло или наоборот прохладно. Всё зависит от сезона за окном. И тихо так, что даже не понимаешь, счастлива ли ты или вконец несчастна.
Если она сейчас вот окликнет его и попросит, не отрываясь от телевизора, принести ей попить чего-нибудь холодненького из кухни, он встрепенётся тут же, ответит: «Да, милая…» Сходит и принесёт. И опять чмокнет в плечо. И опять затихнет у себя в кресле…
… А теперь она его ненавидит, потому что он ушёл. Бросил её. Сегодня уже девять дней, как он не дышит рядом. А Лариса увлеклась очередным сериалом, забылась и по привычке попросила его принести из кухни сока.
Тут же вспомнила, что его нет. Встала. Сама прошла на кухню. Налила в маленькую стопку водки, минуту помедлила, словно что-то вспоминая, потом положила на рюмку кусочек ржаного хлеба, вернулась в комнату и поставила всё это на комод, напротив его фотографии с чёрной траурной ленточкой в нижнем правом углу…
И снова тихая жара ненависти захлестнула сердце: ушёл, бросил, как же теперь она одна-то?..
