Анамнезис 2
роман
2012
51 глава, размер – 15 авторских листов
***1
Мне часто вспоминается раннее отрочество и убранство моей комнаты тех лет. Мать скрупулезно и любовно создавала великолепный интерьер нашей квартиры, много времени и внимания уделяя деталям, поскольку любила приглашать гостей. Строго продумывались блюда, предметы сервировки, цвет скатерти и салфеток. К подобным мелочам она относилась с особым тщанием, а сама, одетая неизменно в светлое, излучала какую-то непередаваемую чистоту и покой.
Казалось, ее занимали только домашние дела, но в кресле я часто находил книги с закладками, хотя застать мать читающей было крайне трудно,– при моем появлении все ее внимание обращалось ко мне. А ведь когда-то она неплохо закончила химико-технологический институт и до замужества успела поработать по специальности. Правда, кроме знаний важно еще присутствие некоего общего понимания, так называемого background, определенного интеллектуального уровня, позволяющего осознавать, фильтровать и систематизировать полученные знания. Насколько мать обладала им, судить мне было трудно, ибо, превознося достоинства отца, она сделала нашей семейной легендой его прошлое, оставаясь при этом в тени.
Когда я отделился, она стала посвящать чтению максимум времени, вызывая у меня недоумение выбором книг. Я считал, что ее могут интересовать лишь дамские романы, наивная эзотерика и кулинарные сборники. Мы ни разу не обсуждали с ней прочитанного, но оказалось, круг ее чтения составляла высокая литература, что никак не соответствовало моим представлениям о внутреннем мире матери. Возможно, я всегда плохо ее знал, поскольку в своем эгоизме считал интеллектуально неизмеримо ниже себя. Единственное, в чем я мысленно соглашался с отцом, так это в наличии у нее неотразимого женского обаяния. Правда, после определенного самоосознания притяжение матери стало ощущаться мной напряженно, поскольку вид ее гладкой кожи, округлых форм и женственности движений вызывал во мне вовсе не только эстетическое удовлетворение. Сюда примешивался сложный комок чувств, мучивших меня смутным неудовольствием от невозможности сопротивляться явной эдиповой ситуации,– я отступал перед отцом и отказывался от матери.
Меня притягивала родительская постель: в детстве по утрам я забирался к матери в это белоснежно-кружевное великолепие, чтобы погрузиться в странные волнующие запахи и в очередной раз испытать острейшее удовольствие от близкого ее присутствия. Память об этом обволакивала мое сознание, но какой-то панический страх очень рано стал отталкивать меня от матери наперекор ее притяжению. Неясные ощущения и краткие вспышки сгустков чувственности рядом с ней, завершавшиеся резко и болезненно, вынуждали меня инстинктивно защищаться от них, да и моя тяга к отцу оказалась сильнее. Он как более мощный магнит устремлений моего ума вселял в меня уверенность и спокойствие, а также некое горделивое чувство, что я – из мужского племени и, слава богу, далек от всего женского.
Однако, взрослея, я постоянно терзался мыслью, что, привычка рассматривать все и всегда с точки зрения практического разума вынуждает меня проскальзывать мимо чувств матери, которые мне не дано не только понять, но даже и представить. Она при нашей органичной связи все же оставалась для меня непостижимой. Ее вкус в одежде, возвышенная любовь к природе, различным искусствам и поэзии, но вкупе с этим – на пару с сестрой – пошлейшие женские увлечения гаданиями, мистикой, яркими модными тряпками и попсой приводили меня в полное замешательство. Как все это уживалось в одном существе?!
Во многом именно удивлением обуславливалась притягательность матери для меня в последующем, притом, что я упорно отталкивался от нее, протестуя против иной формы существования себя самого, и мучительно расставался с наслаждением ощущать ее: отпочковываясь, отделяясь, отбиваясь от женского всеми силами. Странно, но в итоге счастье для меня сконцентрировалось в существе той же женской природы, причем максимально восполнявшим мою, мужскую.
Хотя все, что я находил в жене, разительно отличалось от черт матери: Дану я считал неизмеримо более умной и тонкой. Впрочем, что-то все-таки объединяло их в моем сознании – помимо принадлежности к одному полу: какое-то чувство неустранимой и неискоренимой необходимости для меня обеих. Это не обуславливалось сексуальным влечением или стремлением к физическому комфорту. Потребность эта проявлялась жаждой все время ощущать взаимоприсутствие с возлюбленным существом, независимо от его местоположения. Только так я уравновешивал свой мир, не столько в чувственной, сколько в мыслительной сфере,– мне требовалась "перекличка" с мыслями Даны, но также и матери.
Конечно, в отличие от моей всеобъемлющей потребности в Дане, с матерью я мог подолгу не видеться. Но моя нужда в ней от этого не уменьшалась, а порой даже разрасталась, когда безмолвно и слепо, неясным фоном вызревало желание увидеть ее родное лицо или позвонить с вопросом: как дела, не болеешь ли, что-то пришло на ум. И, растроганная моим вниманием, она начинала ворковать: все ее мысли были направлены на заботу обо мне. Она всякий раз с нетерпением ждала меня, одеваясь к моему приходу по-особому, и при моем появлении пытливо вглядывалась – не обниму ли. И я испытывал удовлетворение, ибо ее раболепствующая любовь давала мне над ней неограниченную власть. К тому же, голос ее с возрастом приобрел глубину и бархатистость, что не могло не ласкать мой слух, ведь я тонко улавливаю и слишком ценю подобные нюансы. Хотя звучность матери всегда воспринималась мной очень остро: переливы и модуляции ее голоса во многом определяли мое настроение в детстве, и сейчас каждый ее вздох рождал во мне всплеск нежности, которая в свое время так пугала мой неокрепший разум.
Между прочим, мне вдруг открылось, что мать достаточно наблюдательна и умеет тонко охарактеризовать того или иного человека и при этом артистично использует довольно широкую гамму интонаций, чего раньше я не улавливал, занятый исключительно собственной персоной. При внимательном рассмотрении многие ее суждения оказывались завуалированной критической оценкой, а ведь она всегда казалась мне безоговорочно добросердечной по отношению к любому из наших знакомых, тем более – к родственникам, и именно это воспринималось мною как несусветная глупость с ее стороны. Теперь же, когда я обнаруживал перевертыши в речах матери и натыкался на ее чуть приметную улыбку, она начинала волновать меня своей недоступностью, так что я инстинктивно пытался "разговорить" ее. Но мать была слишком сдержанна в уверенности, что я не просто собеседник, а в первую очередь нежно любимый сын, и далеко не все в своей душе дозволительно мне открывать. Именно поэтому она проявляла мягкое, но упорное сопротивление, чем вызывала у меня желание узнать больше и подобно приманке затягивала в сеть разговора.
Я все чаще ловил себя на том, что мир матери предстает мне новыми неизвестными гранями. Теперь я знал ее любовника, чья молодость бесила меня в свое время особо. Но сейчас я даже гордился тем, что она привлекает мужчин намного моложе себя, а, кроме того, осознавал, что молодой любовник был некоей суррогатной заменой моей к ней любви в тот период, когда я упорно отвергал ее. Вопреки моему предубеждению он оказался вовсе не тем глупым молодчиком жиголо, каким в ярости я представлял его раньше, а интеллигентным и очень красивым молодым человеком со спокойным гордым взглядом. Мало того, своим роскошным автомобилем и дорогим костюмом этот преуспевающий "белый воротничок" вполне рассеивал мои подозрения: вряд ли такой человек желал бы посягнуть на средства моей матери. К тому же, их роман закончился ее возвращением в лоно семьи, и пострадавшей стороной оказался именно любовник. Мне даже пришлось стать посредником матери и передать ему письмо от нее. Прочесть на его лице при этом что-либо я не сумел, с таким достоинством он держался, чем вызвал мое невольное уважение. Страдания же матери не ускользнули от моих глаз, хотя она с величайшей грацией растворилась в любви к отцу.
Во мне возродилась ранее неосознаваемая жажда знать о ее переживаниях, поскольку я дозрел до понимания, что не только разуметь, желать и воображать, но и чувствовать – означает то же самое, что мыслить. Я с изумлением ощущал силу матери, замаскированную нежным обликом, ласковым голосом и мягкими манерами, ее неколебимую волю оставаться женственной, добросердечной и жертвенной, несмотря ни на что. Ведь лишь напряженным усилием воли возможно очищать сознание от влияния равнодушия и злобности окружающих людей и обстоятельств, расширяя свою душу в любви. Именно это качество матери открывало меня для ее нежности, хотя я был по-прежнему слишком зажат, чтобы позволить себе физическую к ней ласку. К тому же, моим телом, а тем более душой, безраздельно владела Дана. Да и жизнь родителей по возвращении отца совершенно переменилась, обратившись для меня закрытой книгой. Они снова были, прежде всего, мужчиной и женщиной, поэтому в родительский дом сейчас я входил только как гость. Но это уже не тяготило меня: мой новый мир разительно отличался от атмосферы, в которой я жил детские годы. Хотя мать положила всю себя на алтарь моего счастливого детства, и своими дарованиями сын вполне оправдал ее надежды.
Я много рисовал, но кто-то из знакомых отца выявил у меня музыкальный слух, что послужило толчком к моему поступлению в музыкальную школу. Кроме этого, мне нравилось заниматься фехтованием, а в старших классах гимназии – баскетболом, и два года я выступал в общегородской команде, хотя к счастью так и не дорос до "баскетбольного" стандарта. Но не это отличало меня от многих. Очень рано я стал понимать, что воспринимаю мир на уровне развернутых звучаний и цветностей, а также обладаю повышенной тактильной чувствительностью. При моей чрезмерной впечатлительности данные особенности во многом мне мешали, ибо меня захлестывало ощущениями, которые перегружали сознание и память мельчайшими деталями. Правда, именно они и позволяли мне наслаждаться реальностью многомерно, во всех ее проявлениях, начиная с тонкого волнения от сонорности окружающего мира с восхитительной муаровой игрой красок и заканчивая тактильной эйфорией от легких касаний ветерка.
Мать чувствовала мои настроения и очень страдала оттого, что я отдаляюсь от нее всеми силами, но не осмеливалась противопоставить этому свою нежность – из послушания отцу, который строго запретил ей любые сколько-нибудь выраженные ласки, направленные на меня. Да я и сам с определенного, очень раннего, возраста не позволил бы ей прижать себя или погладить, хотя необходимость в этом всегда жила во мне.
В связи со строгим табу на физические ласки основным талантом матери сделалось умение внимательно слушать меня, и, будучи ребенком, я восторженно рассказывал ей о своих ощущениях, поражая ее многим из того, что она считала необычным в восприятиях. Но отец говорил, что и сам в детстве был таким же. Хотя
