Моя земля не Lebensraum. Книга 5. Генерал Мороз

штыковому бою, и вовсе неуклюже рухнул в сугроб. «Горе-вояки!» — презрительно скривился Прюллер.
Губы у солдат синие, на бровях намёрзли ледышки. Под стальными шлемами, надетыми на летние пилотки, головы мёрзнут.
Обуты солдаты в короткие кожаные сапоги с широкими голенищами. За голенище можно засунуть гранату-колотушку или сапёрную лопатку. Такие голенища гребут снег как черпаки, для русской зимы не годятся. Сшиты из толстой яловой кожи — попавший внутрь снег тает, кожа намокает. Когда сапоги высыхают, скукоживаются, становятся меньше размером и могут сломаться. Подошвы и каблуки подбиты стальными пластинами с шипами. От большого количества железа подошвы промерзают насквозь. К тому же, у немецких сапог маленький подъём, носят их на тонкий носок. На ногах сапоги сидят крепко, парадным шагом перед начальством маршировать удобно, но в  русскую зиму солдаты фюрера в таких сапогах обмораживают ноги.
Прюллер вспомнил, как недавно они остановились на ночёвку в деревне. Он снял промокшие насквозь сапоги и положил к печке, чтобы они за ночь высохли. Сапоги высохли, но стали жёсткими, как толстый картон. Чтобы натянуть сапог, Прюллер стал бить ногой по стене, пока не вбил ногу в сапог. Так же надел второй. Сделал пару шагов и услышал треск: у обоих сапог отскочили подошвы. Хорошо, что в обозной телеге нашлись подходящие по размеру взамен развалившихся.
Русские в лютую стужу носят валенки или лапти с онучами (прим.: онучи — что-то среднее между портянками и обмотками). Лапти зимой — очень удобная обувка. Прюллер как-то заставил старого ивана обуть его и попробовал ходить в лаптях — ничего не жмёт, ногам тепло и легко, как в спортивных тапочках. Если бы лапти не были национальной обувью иванов, и если бы это не было нарушением формы одежды военнослужащего вермахта, он с удовольствием носил бы лапти вместо сапог.
Снежная пыль летела под ноги, дорога шевелилась, как живая. Белые языки снега шуршали и дышали, летучей дымкой уходили из-под ног. Поперек дороги громоздились высокие сугробы. Ноги приходилось вскидывать коленями чуть ли не к груди. От такой ходьбы ныли ляжки.
Вьюга свирепела. Рот открыть нельзя — ледяной ветер на вдохе задувал колючие снежинки до самого желудка. Снежная пыль застилала глаза. Лица солдат осунулись и побелели.
Ветер  насквозь продувал шинелишки из зелёной «хольцволле» (прим.: грубое сукно. Дословно: «деревянная шерсть»), задирал полы шинелей. Холод проникал до подмышек, хватал за рёбра, забирался в рукава. Из ноздрей текла жижа, из глаз — слёзы. Ветер, снег и мороз слились в единый воющий ужас, вызывая неудержимую дрожь в телах солдат. Солдаты выбились из сил, а пройдено меньше половины пути.
Это в начале зимы тысячи обмороженных солдат отправляли в Германию. Теперь обморожение считается членовредительством, за него наказывают.
— Россия — это ледяной гроб, в который нас похоронили заживо, — поговаривают солдаты вермахта.
   
Выбившаяся из сил команда растянулась по дороге. Обер-фельдфебель остановился. Стиснув зубы, просверлил презрительным взглядом отставших. Увидев недовольство обер-фельдфебеля, солдаты заторопились, вскидывая вверх колени, черпая широкими голенищами снег, догнали повозку. Герр обер-фельдфебель с первого дня службы приучил подчинённых к своему взгляду.
Обер-фельдфебель отвернулся. За спиной слышалось запалённое дыхание и глубокие вздохи.
Прюллер презирал слабаков. Лучшие солдаты фюрера умирают за Великую Германию, а эти недоноски и свиньи несут службу в тылу. Намотали на шеи грязные тряпки — на солдат не похожи. Сброд, а не воины. Вшивые вояки. Противно смотреть. Попади обоз в засаду или наткнись на пару русских, разбегутся, как зайцы. Или в плен переметнутся. Неудавшиеся создания Великого Творца…
Ефрейтор, которого обер-фельдфебель поставил замыкающим и приказал подгонять солдат, сгорбился и плетётся с отставшими, как шелудивая собака. За что такому присвоили звание ефрейтора?!
Обер-фельдфебель видит всё. Всё, что он видит, не так. Всё не нравится обер-фельдфебелю. Настроение паршивое.
Исхлестанные ветром лица солдат приобрели землистый оттенок. От боли в замерзающих ногах и безысходности в душе выступают слезы, скатываются и замерзают на щеках. Ветер швыряет под ноги всё новые порции снега. Руки и ноги так закоченели, что плохо сгибаются. Карабины словно отлиты из куска железа, больно давят на плечи. Улучить бы момент, присесть за сугроб, где нет ветра, закрыть глаза, отдохнуть... Тяжёлые веки уже закрываются… Погрузиться в сонную благодать, в сон — избавление от мук.
Присядет солдат в сугроб, забудет родных, друзей, «фатерланд»… Те, кто соблазнился снежными постелями России, ушли из жизни в сладких снах.
Обер-фельдфебель Прюллер закалённый воин. Воин из железа. Он участвовал в военных кампаниях во Франции и в Польше. Но такой адской зимы при полном отсутствии дорог не видел нигде. К тому же, немецкая армия совершенно не подготовлена к лютой зиме в России. Прюллер видел русских пленных. Грубые шинели они носят поверх ватников и ватных штанов. В валенках совершенно не ощущают мороза. Шапки-ушанки и байковые рукавицы спасают от обморожений уши и пальцы.
Пленных иванов запирали в сарай, занесенный снегом, не кормили, а они там спали, как в натопленной казарме! Немцы такого выдержать не могут… Что за народ, эти русские?

***
 
После интенсивного артобстрела немецкой артиллерией иваны отступили и заняли оборону примерно в километре от одной из тех бесчисленных деревень, ужасных названий которых немцы не запоминали. Голодные солдаты вермахта вошли в деревню и принялись шарить по домам в поисках съестного.
Фельдфебель Вебер и три солдата вошли в дом, который оказался натопленным. В сумрачном помещении солдаты разглядели бородатого старика и нестарую женщину, испуганно прижимавшую к себе двух маленьких детишек. Странные русские, почему они не ушли из-под обстрела?
— Матка, яйко-сало-Brot (прим.: хлеб), — смешав немецкие и русские слова, потребовал Вебер, указав на стол.
— Гут, хер немец! — торопливо вскочил старик и поднял руки вверх, будто сдавался. Он потрусил к печке, рогачом вытащил из жерла закопченный чугунок, поставил на стол. Откуда-то из-за печки достал половинку краюхи ржаного хлеба, порезал длинным ножом со сточенным за годы пользования чёрным лезвием, жестом пригласил немцев: — Битте!
Йозеф Лемм заглянул в чугунок и сообщил:
— Картошка. Спасибо Господу за картошку — она есть почти в каждом русском доме. Вермахт не пережил бы эту проклятую зиму без русской картошки.
Он предусмотрительно подвинул ближе к себе длинный ножик, которым старик резал хлеб.
Немцы сели за стол, расхватали куски хлеба, принялись есть нечищеный картофель.
Чугунок был уже почти пуст, когда Профессор обратил внимание на горбушку, которую держал в руке. Внимательно приглядевшись, он брезгливо спросил ждущего в позе официанта старика:
— Was ist das?
И показал горбушку старику.
Хозяин понял вопрос. Наклонился к горбушке, разглядывая, что ему показывает немец. Залопотал непонятное, делая ладонями округлые движения, издавая шипящие звуки и гримасничая, наподобие обезьяны.
— По-моему, он утверждает, что в хлебе жареный лук, — буркнул Фотограф, доедая свой кусок хлеба.
Профессор внимательно присмотрелся к горбушке.
— А откуда у «жареного лука» столько ножек?! — требовательно спросил он. Выковыряв «жареный лук», Профессор положил его на стол.
Тёмные лики святых кротко смотрели из украшенных золотой и серебряной бумагой ящиков в переднем углу жилища, призывая арийцев не обращать внимания на мелкие неприятности.
Старик подобрал сомнительный кусочек хлеба, смело бросил его в рот и, жевнув, пару раз, проглотил, изображая удовольствие на лице.
— Ладно тебе, — утолив первый голод, отвалился спиной к стенке Фотограф. Железный шлем глухо стукнул о стену. — И не такую гадость ели… Помнишь, осенью брали воду для чая из озера, в котором плавали несколько трупов русских лошадей. Наверняка там плавали и дохлые иваны.
Фотографу стало жарко. Он принялся расстёгивать шинель, но вдруг замер, прислушиваясь. Поднял глаза к потолку. Указал вверх:
— Хитрые иваны всегда прячут в укромных местах клетки и ящики с курами или жирными гусями!
Его приятели встрепенулись, насторожились как охотники, выслеживающие добычу… Лаза наверх в помещении не было. Фотограф указал на выход: лаз наверх должен быть в сенях!
Профессор и Фотограф бросились к выходу.
Старик поник плечами, руки его обречённо повисли. Женщина заплакала.
Наверху послышались звуки, будто там что-то расшвыривают… Крики перепуганного гуся…
В двери с торжественными физиономиями появились Профессор и Фотограф. В руках у Профессора билась и пронзительно кричала гусыня. Фотограф пытался схватить рвавшуюся птицу за крылья, перья летели по комнате…
Йозеф Лемм жил в деревне и знал, как резать птицу. Он выхватил кинжал и перерезал добыче шею, залив кровью пол жилища.
— Где-то у русских должен быть погреб, поищи, — приказывает фельдфебель Вебер Профессору. Он жестами показывает русским, что птицу надо ощипать.
Старик с выражением горя на лице принялся ощипывать птицу. Покачивая головой он что-то пытался объяснить, то и дело показывая рукой что-то низко над полом.
— Говорит, что это гусыня, должна была к весне вывести гусят, — пояснил Фотограф.
Скоро вернулся Профессор, держа в одной руке парусиновую сумку с картошкой, а в другой что-то вроде деревянной крышки для бочки с наложенной на неё горой квашеной капусты.
Русская женщина, не переставая плакать, почистила картошку. Затем на загнетке печи развела небольшой костерок, опалила тушку гусыни, выпотрошила, разрезала, сложила в ведро, залила водой. Фотограф указал, что и потроха надо положить в ведро.
— Посмотри за печкой, — указал Вебер Фотографу. — У старика там, по-моему, продуктовый склад.
   
Фотограф пошарил за печкой и с победным видом поднял над головой два каравая хлеба.
Старик что-то залопотал, указывая то на хлеб, то на детишек. К его лопотанию с воплями присоединилась женщина. Заревели детишки.
— Ruhe! (прим.: Тихо!) — гаркнул Вебер, но старик, вместо того, чтобы стать по стойке смирно, кинулся отнимать у Фотографа хлеб.
Профессор ударом приклада в затылок уложил «партизана» на пол.
Завопив по-звериному, на Профессора бросилась крестьянка. Профессор передёрнул затвор и выстрелил навстречу дикой русской.
Завопили маленькие зверёныши.
Вебер недовольно поморщился.
— Противодействие вермахту должно жестоко пресекаться. Сжечь всё к свиньям собачьим, — решительно махнул он рукой и, подхватив ведро с варевом, направился к выходу.
Когда Вебер проходил па улице мимо окна, в мутные стёкла уже плескались языки пламени и слышались приглушённые вопли детишек.
Отошли к соседнему дому с обрушенной взрывом крышей.
Фотограф сделал из нескольких кирпичей очаг, развёл костёр. Огонь лизнул донышко и бока ведра, весёлые клубы дыма поднялись к небу. Скоро вода закипела, по округе распространился восхитительный аромат гусиного супа.
— Холодной сосиски из соевого пюре на двоих, кружки горячей воды и пригоршни муки на человека, из которых мы варим