Говорков прополз до края «госпитального» поля. Дождался, пока часовые разойдутся в стороны, проскользнул в кусты, которые уже не были лагерем. Убедившись, что его не обнаружили, низко пригибаясь и придерживая продырявленный живот ладонью, трусцой побежал в мелколесье.
Углубившись в чащу, сел отдышаться. Давали о себе знать ранение и двухдневный голод: сердце трепыхалось, как перепуганная птичка в клетке, глотка со свистом всасывала и с шипением выдавливала из себя воздух — и всё равно его не хватало, под ложечкой внутренности сжались плотным комком, за грудиной жгло и кололо.
Отдышавшись, Говорков нашёл в безоблачном небе Большую Медведицу и Полярную звезду, определил запад, где должны быть Шиловичи и мост, по которому наши переправлялись через Шару:
«Дорога к Шиловичам шла параллельно реке, — рассуждал он. — Перед «госпитальным» полем дорога прижимается к берегу. Справа дорогу прикрывают болота»...
Поддерживая рукой пластырную наклейку на животе, побрёл в сторону дороги.
Говорков понимал, что его бойцы стояли насмерть. Может и не все, но большинство. Их, конечно, разбили. Но не всех. Нельзя убить всех. И мёртвые после себя оставляют живых. Немцы, вероятно, прочесали поле боя, но… Кто-то раненый под куст заполз. Кто-то, без сознания, похож на мётрвого… А не раненый спрятался. Надо проверить.
Под утро Говорков вышел к дороге. Место, где его рота держала оборону, должно быть левее. Говорков брёл, прячась за кустами. И не зря прятался. По дороге то и дело проезжали автомобили вермахта, мотоциклисты, военные грузовые телеги с высокими металлическими бортами.
Сначала в утренней свежести он учуял вонь горелой резины, масла и железной окалины. Потом в лучах разгорающейся зари увидел чадящие немецкие танки на обочине дороги. Четыре танка. Один уткнулся хоботом в землю, словно спящий слон. Другой задрал ствол вверх, осев задом в придорожную канаву. У третьего башня закручена в сторону. У четвёртого, похоже, взорвался боезапас, башню сдвинуло набекрень.
Раненые бойцы из «схоронок» сработали, понял Говорков.
Вот позиции роты… Окопчики изуродованы гусеницами танков. Раздавленные до страшной бесформенности тела… Некоторые окопы, трупы и кусты сожжены. Огнемётами, похоже, работали фашисты.
Жутко.
Говорков прошёл по линии обороны от фланга до фланга. Ни одного живого, ни одного раненого. У некоторых трупов пулевые ранения во лбу или в затылке, у некоторых штыковые раны в груди и животе. Фашисты добивали.
Говорков остановился у берёзы, привалился к дереву спиной. Устал. Но садиться запретил себе, потому что вставать труднее. Отдохнув немного, побрёл на восток.
Брёл долго, спотыкаясь и падая. С трудом поднимаясь и заставляя ноги шагать. Силы кончились давно, брёл на ненависти к врагам, поддерживаемый неимоверным желанием добраться до своих, получить оружие, и убивать врагов, убивать, убивать… Бессознательно двигался так, что солнце всегда пекло в правую щеку — так он удерживал движение на восток.
Шёл весь день. Потом правая щека перестала ощущать солнце. Вероятно, солнце ушло на закат.
В очередной раз наткнулся на дерево. Вынужденный остановиться, обнял ствол, расслабился стоя. Понимал, что если упадёт, встать не сможет.
— Нет, ну какой настырный у нас лейтенант! — услышал то ли во сне, то ли привиделся ему укоризненный голос. — Мы его, полумёртвого, в госпиталь спровадили, а он по лесам бродит!
Говорков заплакал. Заплакал, негромко подвывая и постанывая. Как плачут уставшие от горя женщины. Заплакал, потому что силы его кончились. Заплакал от бессильной радости, потому что услышал голос старшины Семёнова.
— Раз сюда добрёл, значит живой наш лейтенант, — услышал голос Корнеева. — Мёртвые с погоста не ходят. Пойдём, поздороваемся, что-ли?
Крепко обняв берёзу, как обнимают после долгой разлуки любимого человека, зажмурив глаза и царапая защетинившую, грязную щеку о шершавую кору, Говорков плакал со стонами.
— Ну-ну, лейтенант… — успокаивающе гудел старшина, пытаясь оторвать его руки от дерева. — Теперь мы вместе, а когда мы вместе, нам чёрт не страшен.
Вместе с Корнеевым старшина отцепил руки Говоркова от дерева, опустил его на траву.
Говорков вдруг успокоился.
Да, вместе им чёрт не страшен.
Он глубоко вздохнул, резко выдохнул, словно решаясь на важный поступок.
Открыл глаза, вытер застилавшие пеленой слёзы рукавом. Придерживая одной рукой раненый живот и опираясь другой о землю, поднялся на колени.
— Здорово, братки.
— Здорово, лейтенант. Живой?
— Живой… Меня кладбищенское начальство в прогульщики записало.
— Значит, повоюем!
Неудобно обнялись, прижались друг к другу головами. Семёнов с одной стороны, Корнеев с другой. Покачали головами, словно не веря, что встретились живыми. Без стеснения размазали слёзы по грязным лицам. Вернувшимся с того света плакать можно. Расцепились, сели рядышком, ободряюще хлопая друг друга по плечам.
— Был я на позициях, — вздохнул Говорков. — Видел, стояли вы насмерть.
— Насмерть не получилось, — спокойно, будто неудавшуюся работу, пояснил Семёнов. — На нас огнемётный танк вышел… Ну а жареные отбивные из себя делать для фашистов смысла нет. Решили там не умирать, а подождать более подходящего момента. В общем, приказ стоять на смерть не выполнили.
— Такого приказа не было, — возразил Говорков. — Была человеческая просьба задержать фашистов, сколько можно. Вот вы, сколько смогли, и держали. А бессмысленно погибать — толку мало… Да-а… Тяжко вам пришлось…
— Тебе тоже не легко. Что с ранением? У тебя, вроде, в живот ранение было? — забеспокоился Семёнов.
— В живот, но… Удачно. Доктор в госпитале железку убрал, дырку заклеил. Живой, в общем.
— А чего в госпитале не остался? — укорил Корнеев.
— Госпиталь этот уже не госпиталь, а концлагерь. Я там очнулся когда, фашистского офицера застрелил. Утром меня должны были повесить. Спасибо доктору, заставил бежать. Сам бы я не решился — сил не было.
— Силы у человека всегда есть, — назидательно проговорил Семёнов. — Когда силы в руках-ногах и теле кончаются, остаётся сила духа. А эта сила покрепче силы рук и ног.
Семёнов снял с пояса фляжку, отвинтил крышку, ткнул горлышком в губы Говоркову:
— Попей, лейтенант. А то у тебя что-то губы сухие. И вообще… Такой вид, что хочется много-много раз пожелать тебе здоровья.
Говорков с удовольствием сделал несколько глотков.
— Спасибо, старшина. Последний раз я пил ночью, доктор меня сладеньким раствором угостил. А потом я как-то забыл, что пить надо… А тут уже и совсем про всё забыл…
— Ничего, лейтенант… Жить будем — не помрём, — уверенно успокоил Семёнов. — Всех помянем, всё, что надо, припомним и кому положено, воздадим. Мы не злопамятные, но память у нас хорошая. Как рана? Воспаления в животе нет?
— Да ничего, вроде. Терпимо. Чёрт её знает, есть воспаление, или нет.
— Ну, живот болит? — спросил Корнеев и изобразил пальцами арбуз. — Вообще, весь!
— Где дырка, там болит. А вообще, вроде не болит.
— Ну, где дырка, там сидалище. Отсидел, вот и болит, — серьёзно пошутил Семёнов.
Все облегчённо засмеялись. Говорков придержал рану рукой.
— Ну тебя к чёрту, старшина… Смеяться больно!
— Лучше больно смеяться, чем горько плакать.
— Это ты прав… Не пойму я, как вас догнал. То ли вы медленно шли, то ли я сильно торопился?
— Мы после боя в лесу ждали, пока немцы уйдут, чтобы наших подобрать, кто живой остался. Сегодня ближе к полудню только и проверили остатки обороны. Никого живых не нашли.
— А ещё кто из ребят выжил?
— Четверо с нами. Старшина Хватов, младший лейтенант Титов, боец из его взвода, и ещё один из беженцев-окруженцев. Ничего, вроде, боец. Боевой. Ах, да, чуть не забыл… — старшина подмигнул Корнееву, — Катя с нами, сестричка.
— Катя?! — удивился Говорков. — А она с вами как оказалась?
— Ну… Разве ж она могла тебя бросить?
Старшина дружески и осторожно потрепал Говоркова за плечо.
— Она к нам прибежала, когда бой уже начался. Работы у неё много было…
Говорков вздохнул, укоризненно качнул головой:
— Глупая…
— Побольше бы таких глупых.
— Оружие есть?
— Пистолет у Титова. У окруженца винтовка с двумя патронами. У Хватова ножик кухонный. Вот такой, — Семёнов с улыбкой развёл руки на ширину плеч.
— Хватову положено с таким ножиком ходить, — без улыбки поддержал шутку Говорков.
— У Корнеева лимонка… в кармане завалялась. При нужде немца по голове стукнет, память вышибет.
— А где народ?
— Народ вперёд ушёл. Ждать нас будут. А мы слышим, кто-то по болоту чавкает, сквозь кусты ломится, как лось на весеннем гоне, решили поинтересоваться. Может, думаем, медведь. Освежуем, мол, мясо будет. А это ты, лейтенант. Бывает же столько шума от такого тщедушного!
Семёнов подмигнул Корнееву, вытащил из нагрудного кармана тряпицу, бережно развернул, достал кусочек сахара.
— На-ка, лейтенант, пососи энзэ. Берёг на крайний случай, силы взбодрить. Похоже, у тебя случай крайний. Бери, не отказывайся. Ты раненый, я целый. Идти не сможешь — нам тебя тащить придётся, а это хуже. Так что, для собственного удобства тебя кормлю.
Говорков взял сахар, положил в рот. Старшина протянул фляжку.
— Щас пойдём, — кивнул Говорков. — Так устал, что сильнее устать, похоже, не смогу. Минутку полежу… Скомандуешь, старшина.
Говорков закрыл глаза. Чувствуя себя защищённым рядом с надёжными бойцами, расслабился. Погрузился в чёрный покой.
Кто-то тряс его за плечо.
Говорков встревожено распахнул глаза, соображая, где он и кто с ним. Лес, Семёнов… Ах, да… Вспомнил…
— Пора?
— Пора. Жалко будить, но надо. А то ребята, наверное, заждались, беспокоятся.
— Долго я спал?
— Минут пятнадцать… Вставай, лейтенант, пошли.
Бойцы помогли Говоркову встать.
После отдыха ноги болели, рана болела, всё тело ныло от усталости. Комары «ныли» в унисон с телом. Раньше Говорков их не замечал.
Семёнов пошёл вперёд, следом Корнеев, поддерживая Говоркова за локоть.
Проковыляв некоторое время и размявшись, Говорков почувствовал, что сможет идти самостоятельно, отпустил Корнеева.
Шли долго, как показалось Говоркову. Два раза останавливались, давая лейтенанту отдохнуть. Наконец, услышали негромкий короткий посвист. Старшина махнул рукой, показывая, что всё в порядке. Им навстречу вышли Титов и Хватов. Из-за спин выскочила Катя и, по-собачьи повизгивая от радости, кинулась к Говоркову:
— Товарищ лейтенант! Живой!
Катя бросилась Говоркову на шею, принялась целовать его в щёку в губы.
Ах, какие вкусные у девчонки губы!
Говоркову захотелось жить.
— Товарищ лейтенант… Слава богу… — старшина Хватов сморщился и утёр кулаком слезу.
— Тихонько, раненый я, — охладил пыл тискавших его подчинённых Говорков, прикрывая локтем живот.
— В живот? — расстроилась Катя. — Как же вы…
— Терпимо, — успокоил Говорков. — Вторые сутки уже. Хуже не стало, значит, выживу.
— Может, перевязать надо? — посерьёзнела Катя.
— Пока не надо. Не беспокоит же.
— Ну, пошли, лейтенант. Мы там днёвку устроили, По сухарику съедим, — на правах хозяина пригласил младший лейтенант Титов. И тут же спохватился, вспомнив о ранении в живот: — Тебе есть-то можно?
— Можно. Кишки не задеты.
Прошли в гущу кустов. На вытоптанной полянке с разложенных
