Фототерапия.

Вторая половина пленки занята танцами. Танцы накаляются. Молодые люди уже не удовлетворены простотой действий.

— Отойдем в коридор?— поступает предложение от длинноногой молодушки, папа которой увлечен флиртом с симпатичной учительницей географии.

— Чего это?

— Хотите лакать эту воду? Ну и дураки! У меня в пакете водяра!— На столе стоят бутылки шампанского и вина. Рядом родители. Но школа хранит множество потаенных уголков. Она-то знает, что такое подростковые секреты.

— Айда!

Наиболее продвинутая группа — те, кто не тушуется перед денежным ореолом задаваки в брючках, ну, или, по крайней мере, дрожит за свой престиж,— незаметно выскальзывает из зала. Находится некий стакан или просто жестяная коробка, передаваемая по кругу.

— Закурим, девчонки?

— Я не курю.— Девушка говорит правду. Она вообще не понимает, как оказалась здесь. Ее папа не такой сытый, хотя, если начистоту, по большей части пьяный, и табаком от него несет за три версты, но девушка воспитана на строгих принципах бабушки, которая не упустит случая воскликнуть: как это ее мама вышла замуж за этого неудачника, ее отца!

— Да ладно, чего ломаешься. Все свои. Давай, подруга!

Ничего не остается: против большинства не попрешь. Конечно, было бы куда лучше остаться с тем скромным мальчиком, что со второго класса пишет ей стихи, однако штамп курева и водки в подсознании, оставленный отцом, толкает на безумства. И после этого исчезает последнее ощущение тормозов. Снова зал и жаркие танцы. Очередные группы на фотоснимках. Половина девушек готова разделаться в этот день с девственностью; мальчишки блестят потными лицами, их глаза горят огнем страсти. Теперь все не так, как в начале. Уединявшаяся группа заражает остальных своей непосредственностью, и вот в зале зарождается дух самой настоящей попойки.

— А пошлите на речку!— очень скоро предлагает кто-то.

— Точно! И с гитарой. Санек (Витек, Славян) здорово поет!

Разгульной толпой они отправляются на ночную прогулку. У гитариста дрожат пальцы, готовые ринуться в бой: он знает, что сегодня выложится на всю катушку, и большая часть девчонок будет принадлежать ему.

А завтра все вернется на круги своя. Кто-то будет измучен ужасной головной болью, кто-то туманно припомнит ночное общение с унитазом, кто-то — неуверенные сексуальные действия на школьной парте. Останется лишь воспоминание. И фотографии, конечно.

Я вспоминаю о проявочной машине. Со всеми этими мыслями я напрочь забываю о том, что нужно еще проявлять пленки, и «лидеры» остаются на крышке невостребованными. Сейчас осталась последняя пара. Отправляю «лидер» в бункер, захлопываю крышку. Отсортировываю готовые уже пленки по конвертам. И только тогда уступаю силе, настойчиво влекущей меня к принтеру.

Отбиваю несколько ничего не значащих заказов. Самый последний конверт — одна фотография формата 13х18. Вижу в рамке крупную съемку женщины. В последний раз обрываю петлю, жду выхода женщины на свет.

Она появляется в лучах красоты, и я думаю, что для такого снимка более верным было бы заказать самый большой формат — 15х21. Портретная съемка — самое ответственное дело. Мне редко попадались качественные снимки крупным планом. Этому невозможно научиться, нужен талант. Иногда неправильное положение руки может в одночасье испортить всю картину. Должный фон, светоокраска, макияж — все это тлен, если нет вкуса. Человек сидит перед фотоаппаратом, приняв небрежную позу, но глаза выдают с потрохами его нервозность. Главное, как я полагаю, не думать в этот момент о фотографии как таковой. Вообще забыть о том, что на тебя нацелен объектив.

На снимке и фотограф, и женщина обладают этими качествами в полной мере. Я не могу видеть человека за фотоаппаратом, но ее-то я прекрасно вижу. Пышные смоляные волосы на фоне зеленой занавески, слегка неправильное лицо, глаза, излучающие внутреннюю энергию. Она не станет спрашивать потом, как она держалась. Она забыла об объективе.

Я выключил машину. Рабочая смена закончилась. Спать совсем нет желания. Не торопясь сливаю переработанную химию, мою каретки, выбрасываю обрезки бумаги. Время 4.46. До рассвета далеко, поэтому я закуриваю сигарету, усаживаюсь на топчан, вновь мысленно прохожу сегодняшний день. Я по-настоящему убежден, что моя работа помогает мне познавать мир таким, какой он есть. Я не считаю себя компанейским человеком, поэтому мало общаюсь с людьми. Мать мне все время повторяла, что я плохо знаю жизнь. Может, она и права. Но теперь я имею возможность заполнить все пробелы в образовании. Я сижу в центре паутины, и огромный мир пронзает меня своими нитями — он уже такой, я ничего не выдумываю. Он создан для нас и воспринимается нами в соответствии с нашими убеждениями. Я смог выйти за границы своих убеждений. Я заглянул за гладь зеркала.

Сергей Арсланов не стал уходить домой утром, и, когда я заступил на смену, он все еще сидел там. Пока я приводил машины в рабочее состояние, он успел сбегать за пивом и теперь расположился на топчане, смакуя напиток и одновременно куря сигарету. Сегодня была среда, один из плодотворных дней — последний из них. Понедельник и вторник самые удачные — заказов навалом, люди возвращаются с природы, где они провели выходные, снимки текут рекой. К среде объем снижается, но не настолько, чтобы впадать в уныние от безделья. Четверг, пятница — дни резкого спада. Суббота и воскресенье, естественно,— застой. И все по одному и тому же циклу.

Я взялся за заказы. Их было мало — народ к этому времени только просыпался. К обеду будет больше. Вечером клиенты не дадут продыху. Сергей все пил свое пиво и таращился в одну точку. Я с интересом оглядел его: высокий, стройный, светловолосый,— такой тип мужчины, который представляется любой шестнадцатилетней девчонке верхом совершенства. Странно, чего он не идет домой, мельком подумал я, но тут Серега словно уловил мои мысли и сам ответил на мой вопрос.

— Домой идти неохота. Вчера с женой поцапался...

Ах, ну конечно же. Тупик семейного лабиринта. Ссоры и вынужденные примирения. Мне всегда казалось непонятным, для чего люди сочетаются браком, чтобы потом искать себя в семейных баталиях. Если уж идти в загс, то с твердой уверенностью, что отношения никогда не примут склочный оборот. Или я чего-то недопонимаю?

— А в чем проблема?— поинтересовался я, нажимая на кнопки.

— Да ну ее! — Он раздраженно махнул рукой.— Забери, говорит, сына из детсада. А у меня планы на вечер. Я ей: ты и забери. Хрен там! У нее встреча с подругой. Важная встреча, черт ее возьми. Дома сидит, нигде не работает и думает, что деньги сами приходят. Я ей сказал: может, твоя подруга будет убираться у нас дома? Ну и пошло-поехало…

Да. Весомо. И причина-то вся в том, что никто не хочет признать себя как часть целого. Индивидуализм не позволяет. Один делает все для блага семьи, второй — иждивенец. Реальность в семьях? Очень похоже.

— Пусть забрала бы бабушка.— Я пожал плечами.

Он посмотрел на меня, как на психа, а потом, видно, посчитал, что в этом смысле толку с меня как с мумии крови, и перекинулся на другую тему.

— Неплохой объем прет,— заметил он, делая жест сигаретой в сторону печатной машины.

— Ну. Нормальный. До сентября можно наслаждаться жизнью. Осенью такого не будет, сам знаешь. В этом плане лучше бы уж наша зарплата была не сдельной.

Я так говорил, а сам вспоминал январь — время после новогодних праздников. В те дни исчезало даже мимолетное желание сесть на твердую ставку: создавалось впечатление, что все клиенты мира разом осадили салон Фуджи-фото с кучами пленок. С январской зарплаты я смог себе позволить сменить дома мебель.

— Это точно, — вторил Арсланов. Я даже вздрогнул. Черт меня побери! Размышления, оказывается, здорово затягивают и отрывают от мира. Интересно, что бы Серега подумал, если бы застал меня ночью рядом с машиной, разглагольствующего попутно то с самим собой, то с людьми на фотографиях?— Еще этот новый оператор! — Он сказал это со злостью, но я безошибочно распознал за ней волнение.

— Не думай о плохом,— подбодрил я его.— Этот этап мы уже прошли.

— Прошли?— Арсланов хмыкнул.— Ты что, знаешь, о чем думает Байдаков? Может, он нам глаза заливает, а сам уже все просчитал?

Это было сущим наказанием для Сереги Арсланова. Андрей Байдаков как-то раз заикнулся, что было бы неплохо принять на работу четвертого оператора, мотивируя это нашей будто бы усталостью и якобы частыми погрешностями в работе. Сказать прямо, мы тогда действительно расслабились, но слова управляющего заставили нас встревожиться не на шутку. Возникла естественная реакция: тебе ищут замену. Это можешь быть и не ты, но кто готов ручаться? Даже если все останутся — в мире и согласии, — зарплата все равно укоротится на четверть. Серега Арсланов уже не сможет попрекнуть жену своей работой, я потеряю драгоценные часы над заказами, что пугало меня куда больше, чем понижение зарплаты.

— Куда деваться: частная лавочка она и есть частная лавочка,— продолжал гнуть свое Арсланов.— Пашешь, пашешь, а потом — пошел ты подальше.

— Мы знали, на что идем,— сказал я.

— Да, — кисло согласился он.— Знали. Только все равно неприятно. Не ценят наш труд. Вот посидели бы они на нашем месте. Поняли бы тогда, чего стоит одна ночь с заказами.

— Они бы посидели. Открой свою фирму, найми персонал.

Он радостно улыбнулся, словно только что раскусил сложнейший ребус.

— Вот-вот. Это ведь не для нас. Нет в нас предпринимательской жилки. Мы просто трудяги. Но любому работнику нужно, чтобы его уважали.

— Сменил бы работу тогда. Тебя сюда не уважать приняли, а работать. И потом, процент для брака отведен вполне допустимый. А уж если ты его превысил — кому платить, как не тебе?

Он опять посмотрел на меня странно. Он сам был странный сегодня и разговаривал странно. Пока я наслаждаюсь снимками, считая зарплату побочным продуктом, Серега выискивает в своей работе недостатки. Я так думаю: пришел, значит работай. Нет — дорога свободна.

Появилась Марина Кудрикова с конвертом в руке. Сегодня она была в туго обтягивающих брюках, однако блузка, следуя традиции, наполовину открывала большую грудь.

— Заказ!— провозгласила она и улыбнулась.— Проявка с распечаткой.

— Давай.— Я принял конверт из ее рук, вынул пленку, обрезал хвостик, стал лепить ее к «лидеру».

— Ты чего домой не идешь?— спросила Марина у Сергея.— Или работа теперь наш второй дом?

— Эх, Мариночка,— вздохнул Арсланов, оглядывая ее с ног до головы.— С такой хозяйкой, как ты, где угодно... и как угодно.