Почти с ног до головы заставленный томами старинных книг, заваленный ворохом распростертых карт боевых действий и перемотанный длиннющими лентами сводок и донесений сержант Коржиков совершенно не обращал внимания на то, что оказался взаперти, что почти оглох от воющей пожарной сирены, и что так неудачно закончилось его знакомство с красивой девушкой. Перед ясными глазами Степана происходило кое-что намного более важное и уж куда более эксцентричное – страница за страницей прошлое раскрывало свое непроницаемое покрывало и старалось запугать неискушенного в истории деревенского парня кровавыми картинки времен первой мировой.
Военный лагерь у реки Золота Липа, Галиция, 1916 год.
В сером загазованном воздухе мелкими иголками сердился унылый дождь. В траншеях курили солдаты, глубоко вздыхали и скупо отплевывались. Уставшие их лица были задумчивы и сквозь туманную пелену мороси с надеждой всматривались они в горизонт, за которым уже брезжило завтра, воспаленное сине-багровым заревом – предвестником скорой беды. Невдалеке под разбитой гаубицей, накрывшись плащ-палаткой, спинами друг к другу прижимались двое, пряча ото всех под шинелями слезы, стекавшие по изборожденным морщинками губам. Была б их воля – не мокнуть им в окопах под австро-венгерским Луцком. Гулять им под палящим солнцем Ниццы, пить пряные коктейли и наслаждаться беззаботным семейным счастьем. Но уже второй год как вычеркнули из них собственную волю. Что же оставалось им кроме дождя, тревог и слёз? Война и только она – с вечной жаждой крови и вечным отсутствием смысла. Да дымящийся подбитый «Цеппелин», тупо уткнувшийся мёртвым носом в смрадную болотную жижу.
Впечатленный документальными воспоминаниями очевидцев, Коржиков перелистывал пожелтевшие и кое-где обгоревшие страницы и так зримо все видел, будто и сам был одним из них – мокнувшим, курившим и старавшимся согреться, быть может, в последний раз в жизни накануне утренней атаки. Ему даже послышался разговор тех двух, которые сидели спинами друг к дружке.
Она: Господи, князь, не вынесу больше…
Он: Ну что ты? Иди ко мне, Катрин.
Она: Знаешь, когда я впервые попала на фронт, думала, что исполнилась детская мечта – ура на врага в чудесной форме с золотыми эполетами и с песней побеждать. Да-да, я девочка, но всегда играла только в мальчишеские игры. С нашей улицы шесть гимназисток сбежали сюда доброволицами и после одну даже наградили орденом. Кто же мог знать, Господи… Кто мог знать, что у войны отнюдь неромантическое лицо. Кстати, вчера в окопе видела труп мертвого австрийца. Тело было почти затоплено – угадывались лишь контуры. А из воды выглядывала бледная маска. Какая-то скуластая, сизая, застывшая красота. Что мне до него – этого покойника, да еще и врага? Но даже в мертвом нём таилась такая дьявольская сила, что взгляда не отведёшь. Дождь бесновался, хлестал и заливал – проклятый, заупокойный и очень соленый. А бывшее лицо всё не тонуло. Мне кажется, оно никак не могло поверить, что уже всё – конец. Знаешь, я даже увидела, будто мертвец приоткрыл один глаз. Как дурно мне и страшно…
Он: Ну что ты, девочка моя? Я ведь с тобой.
Она: Наш унтер Жорка Жуков – свирепый садист – прикладом разбил этот несчастный череп. Даже не вздрогнул. Разбил, понимаешь? Не подумал, что когда-то мать гладила эту самую прекрасную голову, ворошила волосы и целовала, приговаривая: «–Ты станешь знаменитым, красивым и самым счастливым мальчиком на свете». Взял и просто разбил. Он: На войне иначе не бывает, дорогая.
Она: Здесь страшно. Очень страшно. Трупы…трупы….трупы. Горы раненых – без рук, без ног – они ведь были красивыми, здоровыми, счастливыми. А помнишь Нарочь? Штыковую? В книжках красочно рисуют атаки. Там, на озере я увидела, что на самом деле атака. Когда идёшь вперёд на врага змейкой со штыком наперевес – ты уже не сможешь повернуть назад. Никогда. Об этом позаботится тот, кто так же обреченно и свирепо шагает за спиной. Не хочу…. Не хочу, понимаешь? Они все погибли. Много сотен человек. Тех, кому их матери сулили богатство, красоту и счастье. А мы – дорожные войска, мечтавшие прокладывать цветочные пути победителям, роем им другие дороги – на тот свет, оставляя совсем другие цветы на холмиках чужих несбывшихся мечтаний. Могли ли солдаты представить, что вот так всё кончится, и они навсегда станут безвестными? Господи…. Ведь дорога смерти еще так длинна. А мы – могильщики и завтра после боя снова рыть, закапывать и глотая слёзы, идти дальше. Мы сами тоже умрём на этой дороге, и о нас никто не узнает. Тебе не страшно стать без вести пропавшим?
Он: Успокойся, мы будем жить. Обязательно будем. Надо чуть-чуть потерпеть. Завтра снова в атаку, мы непременно победим и уедем туда, где нет дождя, войны и Жорки. Там другие дороги и до счастья рукой подать.
Она: Ты про Харь…
Он: Тссс….
Она: Вправду веришь, что всё у нас получится?
Он: Верю.
Она: И мы поженимся по-настоящему?
Он: Безусловно, моя княгиня. Не бойся. Ничего не бойся. Иди ко мне.
Она: Иду, мой князь…
С лихорадочной быстротой Степан перелистывал пожелтевшие письма солдат домой, мемуарные воспоминания офицеров и стенографические протоколы допросов, чувствуя, что приближается к разгадке – она где-то за деревом, где-то за тем костром с солдатами вокруг, где-то там…где-то…где же? Ах, как мы часто хотим на старой фотографии своей юности приоткрыть дверь за спиной маленькой девочки и увидеть там молодую маму, например. От невозможности сразу отыскать ту, которую давно искал, Коржиков стал надумывать себе Бог знает чего, и предчувствуя недоброе, добрался таки до писем солдат взвода, где служила Катя Поливанова.
Моросил предрассветный дождь. В плащ-палатках еще спали солдаты и кое-где доживали свою короткую жизнь прифронтовые костры. Откуда-то слева, отделившись от теней деревьев, конвойные вывели и повели вдоль бруствера женщину в одной сорочке, суконной юбке и сапогах на босу ногу. В тишине слышалось лишь чавканье сапог и кваканье лягушек.
Степан быстро выхватывал из писем куски с трудом разбираемого текста:
– За что ж с нею так?
– Пленный-то давно полюбовничком ейным был. За него и расплачивается, сердешная.
– Да неужто?
– Околдовал чех проклятый, вот и отпустила она шпиена из-под стражи. Еще, кажут, обнимались на прощанье. Князем да княгиней друг дружку звали.
– Да брешут.
– Ты че! Кум мой в расстрельной команде рядом шел. Диву давался. Ни слезинки не проронила барышня. Шептала всё: мой князь меня спасёт. Во как.
Изнемогая от избытка эмоций, Степан стал бормотать вслух, выдыхая, выдавливая, выплевывая из себя то, что читал дальше.
– Приговор Военно-полевого суда 7-й армии в отношении нижних чинов… За халатное… …приведшее к бегству военнопленного шпиона…. подпоручика германской армии чеха Януша Новака, приказываю…
Лицом к вырытой яме стояла женщина. Медленно поднимались винтовки, пока не задержались на уровне.
конвойную н/ч Поливанову Е.Ф.. К расстрелу… К расстрелу… К расстрелу…
– Вот и приплыли гуси к берегу, – схватился за голову Коржиков и тотчас набрал номер шефа. Со смешанным ощущением слепой надежды и неминуемо приближавшейся беды ожидал ответа Муравецкого сержант. Он ждал и боялся, что если сейчас сообщит новость, то вот тут и наступит последний день его практики и вообще учебы в академии. Еще несколько дней назад, стоя перед аттестационной комиссией и испытывая невыразимый позор, Степан потихоньку стал смиряться с тем, что его отчислят. «Вернусь в село, – думал он, – я – тракторист высшего разряда, руки умелые, ноги крепкие, потому не пропаду. В детдоме всему обучили». Но сегодня утром он получил письмо от тётки Серафимы, которая сообщала, что вся деревня гордится тем, что Стёпа станет сыщиком. «Мы по телевизору смотрели про Коломбо, – писала тётка ровным крупным почерком. – Так все теперь вспоминают тебя и говорят: И наш Стёпка такой же, наверное. Приедет – и всем извергам покажет. Вот какой молодец – в люди выбился. У бабки Любы корова куда-то запропастилась. Вот бы ты помог найти ее, а то больше некому – считай, полсела в город подалась».
Мало слов, чтобы описать то легкое состояние полета, в котором пребывал Коржиков, когда Муравецкий взял его расследовать столетний архив. Степана не смущало, что шеф отправил его – парня с медвежьей силой – в библиотеку, а мелкой Кобриной достались самые увлекательные, самые опасные приключения с риском для жизни. Верил он, что Муравецкий не просто так поручил ему – полуобразованному чурбану – не беготню за неуловимыми призраками истории, а именно копание в книгах. «Без меня они с места не сдвинутся, – с наплывающим чувством гордости убеждал себя сержант. – Нет, не в насмешку Муравецкий отправил меня в читальню, а доверил самое опасное и самое важное дело. Настоящее дело, а не подай-принеси. И уж я разыщу. Выпотрошу каждую книжонку. В зубах притащу такую весть, что все прямо ахнут. И деревенские тоже». А что же принесет он теперь? Чем заслужит похвалу и чем докажет свою полезность начальнику? Пока Коржиков ждал ответа Муравецкого, он все быстрее прокручивал в уме строки письма Серафимы, которая, словно с издевкой передавала ему привет от подружки Аленки, и потому все больше угнетенным становился дух сержанта, и все больнее раздражали его тёткины восторги и незаслуженные авансы. У Степана просто «упало» сердце. Захотелось умереть, скрыться за край земли или улететь высоко-высоко, лишь бы больше не испытывать стыда. Но как назло у парня было бычье здоровье, высоты он не боялся, и в какой-то книжке прочёл, что от себя уйти невозможно. В трубке щелкнуло, послышался хрипловатый голос начальника, и Коржиков вдруг очнулся и со страху выпалил все, что пережил за последние часы, рассказав даже о том, о чем его вообще не спрашивали, и в частности о знакомстве с Юлией.
– Вы уверены, сержант? – живо спросил Муравецкий, услышав сенсационную новость о расстреле.
– Так точно, – уныло ответил Коржиков и робко спросил: Что делать, шеф? Дело закрыто? Финиш?
В трубке наступила пятисекундная пауза и вскоре послышалось бодрое:
– Ни в коем случае.
– Но как же? – с тайной надеждой и легким облегчением мазохиста добивался Степан того, чтобы услышать как можно больше успокоительного для сердца и ума. – Если Поливанову расстреляли, то в Харькове была не она и Бергер…
– А при чем тут Бергер?– резко прервал
Да...и Степан попал в плохое положение!
Очень печальная и трогательная глава!))
Очень хорошо написана!))
С теплом...Эмми!))