Человеку несведущему заметить какую-либо дисгармонию или тем более расстройство во внешнем облике Муравецкого было делом практически немыслимым. Прожив в Китае несколько лет, Григорий Михайлович кое-чему научился у мудрых жителей Поднебесной, и прежде всего их отношению к собственным проблемам. Вроде бы китайцы, заполонившие собою и своими товарами весь мир – все такие юркие и нервные, а внутри себя всегда выдержаны и спокойны. «Никогда нельзя сталкиваться с проблемой один на один, когда она сильна, а у тебя нет ни стратегии, ни умения, – считают они. – Учись выжидать и как только наступит удобный шанс – вот тогда не спи и действуй!» Муравецкий соглашался с тем, что бежать впереди проблемы – безумие. Она все равно догонит, обгонит, столкнется с тобой нос к носу и так наподдаст под дых, что мало не покажется. Не спеши, дождись удобного момента, когда проблема либо сама рассосется, либо ослабит свою остроту настолько, что можно будет безболезненно с ней сладить. При этом ты останешься в полной гармонии и в прекрасном здравии – sound as a bell. «Кто бы спорил с китайцами? – горько усмехался полковник и тут же отвечал на риторический вопрос: – Банковские коллекторы – вот кто. Эти ждать не привыкли».
Стараясь не поддаваться мрачным мыслям, Муравецкий попытался привести дух свой в равновесие с телом: он сел на стул затылком к окну и лицом к двери, запрокинул голову вверх и слегка откинулся на спинку. Руки развел в стороны, направил ладонями в небо и закрыл глаза. Медленно вдыхая и отчетливо представляя проблему как нечто физическое, полковник еще медленнее стал выдыхать, стараясь тем самым разрушить, размазать и вымести ее из головы и сердца до остатка. Муравецкий воспринимал свою проблему как бутылку с толстым стеклом, которую чем ни бей и куда ни брось, – никак не разобьешь. Он вдыхал еще глубже, и чуть ли не выворачивая себя наизнанку, медленно-медленно выдыхал – до последней воздушной капельки, спрятавшейся где-то в зоне левого легкого.
Подобным способом полковник иногда добивался появления мелких трещинок в стекле: некогда прочная литая форма распадалась, и злобно сверкая острыми изумрудными фрагментами, звонко падала на пол, там таяла, растекалась и полностью высыхала, не оставив и следа воспоминаний. Становилось сразу легче дышать, застоявшаяся кровь начинала насыщаться кислородом и жизнь уже не казалась такой уж мрачной, а ситуация катастрофически тупиковой. С другим настроением все вокруг оживало и окрашивалось в возбужденно яркие цвета, а там и чудеса подходящие возникают: кто-то позвонит и предложит бескорыстные услуги, а кто-то нежданно-негаданно вообще решит вернуть долг надцатилетней давности. С чего бы это? А потому что ты привел свой разум в совершенную гармонию с душой и в благодатном спокойствии как затаившийся с удочкой рыбак разглядел свой шанс, который тут же подсек и не замедлил им воспользоваться, чтобы решить наболевшую проблему.
Сегодняшняя бутылка оказалась прочнее, чем ее поверженные предшественницы. То скользко-гладкие зеленовато-мутные речи Бергера с каким-то двойным и очень толстым дном все никак не поддавались расколу для раскрытия их истинного смысла, как то: «- Не беспокойтесь, Григорий Михайлович, все ваши услуги будут оплачены. Разумеется при успехе дела…при успехе дела….при успехе?» То Валя своими железными аргументами так душила его за горло, – завинчивая, закручивая, затыкая, – что он, обезоруженный, задыхался и ничего не мог возразить на подобное: «- Ты обещал нам помогать! Обещал! Что бы сейчас сказала Зоя, будь она жива?»
«А что бы она сказала?» – вздохнул полковник и тупо уставился в деку старинного пианино с канделябрами Санкт-Петербургской фирмы «Шредер» – поставщика Двора Его Величества. Сквозь помутневшее от времени и слез бутылочное стекло Муравецкий увидел Зою.
1999-й год. Дом капитана юстиции Муравецкого. Та же комната.
На черном винтовом табурете сидела молодая стройная девушка и плавными перемещениями кистей наигрывала мелодию – хорошо известную и видимо любимую ею и Муравецким. Наигрывала и напевала: «Капитан, капитан, улыбнитесь…». А капитан стоял за ее спиной, нежно обнимая девушку за плечи, пытался подпевать, да все получалось мимо нот, и оба громко смеялись, наблюдая друг друга в черном отражении лакового покрытия пианино.
– Волшебные звуки, – говорил Муравецкий, поглаживая руки Зои и мешая ей играть, но та, хоть и испытывала из-за этого скованность в движениях, вместе с тем млела от прикосновений своего мужчины, отклоняла голову назад и терлась затылком о его живот.
– Наши дети тоже будут играть, правда? – спросил капитан.
Заметив легкую хмарь на лице невесты, встревожился:
– Тебя что-то беспокоит?
Медленно проводя пальцами по клавишам, Зоя с грустью посмотрела на отражение в крышке и дав мужчине обнять себя, чтобы почувствовать защиту и покой, тихо сказала:
– Предчувствия. Как тогда перед срывом, помнишь? И ты опять улетаешь не вовремя и снова в Пекин. Зачем так далеко от меня?
Муравецкий опустился на корточки и поглаживая увеличенный животик невесты, мягко сказал:
– Командировка. Всего лишь на месяц. Не расстраивайся и не беспокой маленького. Он всё там чувствует.
– Я прилечу к тебе, можно? – с ноткой мольбы спросила Зоя.
Окинув лицо девушки мелким взглядом, Муравецкий отрицательно покачал головой. Зоя тотчас надулась и тревожно спросила, схватив капитана рукой за шею.
– Ты увидел что-то нехорошее?
Муравецкий молчал и все смахивал вредный локон волос, закрывавший левый глаз любимой.
– Знаешь что, – сказала она, вновь медленно проводя пальцами по клавиатуре. – Это пианино.… Береги его, пожалуйста, и не расстраивай. Ладно?
Муравецкий кивнул и снова погладил ладонью живот Зои. Она перехватила его пальцы и поднесла их к губам.
– И еще, – прошептала Зоя, целуя пальцы мужчины. – Пообещай позаботиться о сестренке. Валя еще маленькая и не очень разумная в жизни. Она…
– Зоя! – резко прервал невесту Муравецкий и нахмурился. – Ну что за мысли такие?
– Пообещай…. Обещай…. Обещай, – иступлено повторяла девушка, пока Муравецкий две тысячи двадцать второго года не очнулся. Пот ручьями стекал по лбу, а губы безвольно дрожали и только повторяли: «пообещай….пообещай….»
Эхо слов Зои перекликалось и сливалось с эхом слов Вали: «- Ты обещал нам помогать! Обещал… обещал…»
Полковник резко встал, подошел к холодильнику, извлек из него бутылку коньяка и стал наливать в стакан. Пока окидывал туманным рассеянным взором кабинет, пытаясь высмотреть хоть что-то ценное для продажи, светло-медовая жидкость переполнила края. Оставив бутылку, Муравецкий, всегда привыкший смаковать алкоголь, на сей раз опустошил целый стакан и глубоко вздохнул. На какой-то миг сквозь листву яблонь, просившихся своими кронами в открытое окно, полковник высмотрел, будто что-то промелькнуло вдалеке за забором дома, и будто это был форд книжника. Григорий Михайлович решительно направился к окну, но то ли машина отъехала за угол, то ли полковнику она просто почудилась. Согласился с последним, относя призрачные видения на счет престранной работы мозга. Он считал, что если думаешь о проблеме, то перед глазами всегда могут появляться, бог знает, какие призраки, напрямую связанные с ней. К тому же Муравецкого сейчас занимала проблема: чем помочь Вале и он старался направить мысли в нужное русло.
Однако форд оказался не призраком и действительно подъехал к торцу дома Муравецкого и встал так, чтобы широкие лапы акаций вполне могли закрывать машину от ее обнаружения из окон и со двора. В машине сидели двое. В полумраке салона виднелись лишь контуры двух человек, которые очень тихо перекидывались осторожными фразами. Но хрипловатый голос книжника был узнаваем сразу. Другой субъект с носом крючком говорил как начальник, его звали Лузгин и книжник разговаривал с ним, тщательно подбирая слова и слегка его побаиваясь. В данную минуту в голосе книжника появилось еще больше хрипотцы, и с явным волнением барабаня по обложке книги, он спросил:
– Неужели всё так серьёзно?
– Более чем, – совершенно бесцветным голосом ответил Лузгин. – В 1972 году за месяц до катастрофы по предсмертному фото он предсказал смерть Виктора Чистякова. Помните такого?
– Это… пародиста что ли? – поморщился книжник, пытаясь напрячь память. – Да, что-то припоминается. В двадцать восемь лет погиб, кажется.
– Угу, – кивнул начальник.
– Но ведь самолёт всё равно разбился под Харьковом.
– Увы, да. Неизвестному аспиранту тогда никто не поверил. Но как говорится, шли годы. Поэтому ваша задача: не допустить дальнейшего расследования Дела Волконской, а уж если он увидит лицо нашего человека… Вы понимаете, что будет?
Тон Лузгина становился все более напряженным, шепчущим и чуть ли не каркающим.
– Если он так опасен для нашего человека, – возразил книжник, – может, имеет смысл его…
– Раньше вы мне казались мудрее, – холодно ответил сосед. – Я приказал вам следить за ним и найти Ахиллесову пяту вашими излюбленными гнусными методами. Нашли?
– Нашел, – вздохнул книжник. – Только клюнет ли? Муравецкий – как броня, закрыт ото всех. Запугать его невозможно, подкупить – бесполезно. Никогда не был женат. Живет только работой. Друзья отсутствуют. Идеальный кандидат для трупа.
– Что вы имеете ввиду?
– О таком никто горевать не станет. Исчез и исчез себе. Людям не доверяет, потому что читает их на раз. И, в конце концов, доберется до товара раньше нас. Разрешите убрать его?
Лузгин схватил книжника за руку и крепко сжал локоть.
– Возьмите себя в руки, слюнтяй, – грозно зашипел он. – Или нам придется отказаться от ваших услуг. И тогда вы знаете, что будет.
– Знаю, – простонал книжник.
– Вот так-то лучше. Действуйте с умом, а Парисом стать еще успеете.
Лузгин хлопнул широкой ладонью по плечу щуплого старичка и вышел из машины.
Не отрывая взгляда от пианино, Муравецкий без церемоний осушил содержимое второе стакана и поднялся. Чувствуя головокружение, он облокотился о стойку инструмента, несколько раз поднял и опустил крышку, высматривая свое отражение в лаковом покрытии, щурился, будто надеясь увидеть в черном пространстве чей-то другой образ, и наконец, сжав губы, с силой захлопнул ее и глухо
