погонит её отсюда и будет права, ведь у Аверы есть всё, а уходящие годы – это лишь закон неба и человека.
Но неужели можно?.. подумать страшно.
–Это больно? – спросила Авера, чувствуя, как слабеет её воля.
–Немного, – сеньора Монтес не стала лукавить, – но только один раз. Дальше тело не болит.
«тело не болит» – это подсказка для разума. Это последний шанс, оставленный сеньорой Монтес для бедной, затонувшей в тоске от безделья сеньоры Аверы.
Тело не болит, но спроси про разум! Тело не болит, но спроси про душу. Спроси хоть что-нибудь, добрая женщина, добрая, но уставшая! Спроси, ответ последует.
Но Авера не спросила. Кротко кивнула:
–Я согласна.
Монтес с трудом подавила мрачный и печальный смешок – сколько знавала она всех этих наивных, ни о чём не спрашивающих и полагающих, что их тоска скрыта в седине да морщинах, а не в их сердцах? Но Монтес не судила. Начнёшь судить ещё и возомнишь себя богом. А это уже опасно.
–Семь, – объявила Монтес, когда речь зашла о цене. И это было ещё одним милосердием. Она специально заломила цену, чтобы образумить, чтобы выдавить хотя бы вопрос: что будет за эти семь?
Но Авера могла себе позволить. Она согласилась, проигнорировав последнее милосердие, и протянула мешочек с подготовленным серебром. В пересчёте как раз семь золотых.
Монтес кивнула, приняла. Она сделала всё, что могла, но решать никогда не ей. Она поднялась, прошла в свою комнату, куда ход был закрыт всем гостям, неважно какого рода и племени.
Вернулась быстро, укола стальной иглой палец своей гостьи, капнула кров в серебряного цвета флакон с чем-то густым, закрыла, встряхнула,велела:
–Пей. До дна и не морщись.
Она покорилась, обещая себе, что это первый и последний раз, когда она делает что-то для себя и только. Дальше – Филипп и дети. Их милый дом. Их милая скучная жизнь, она к ней вернётся, да-да, вернётся, только вот сделает немного для себя, и…
Точно змея скользнула в горло. Одна, другая, третья. Холодные, длинные змеи проникли в её горло и закрыли возможность вздохнуть. Она схватилась за горло, замычала, упала на пол, нелепо взмахнув другой рукой, к ногам сеньоры Монтес. Та стояла безучастна.
Если бы сеньора Монтес проснулась бы в хорошем настроении этим утром, её помощь была бы иной – она дала бы своей гостье какое-нибудь настоящее средство, но утро было паршивым, и вызвало оно у сеньоры Монтес лишь желание беспощадно и мрачно шутить.
Вот и пошутила.
Затягивалось тело Аверы Лозано в полупрозрачную пелену – это змеи, проникшие в её горло с напитком, лезли из её желудка, расползались в великом множестве, окутывали её руки и ноги, окутывали всё тело, давили горло. Она только билась на полу, пытаясь вырваться, но не получалось и не могло получиться.
Змеи ползли по её телу, спрямляли его, обволакивали и переламывали своими телами, оставляя лишь бесконечный и чистый разум, полный запоздалого осознания и ужаса и душу – напуганную, маленькую, заточённую.
У ног сеньоры Монтес не лежало тела. У ног сеньоры Монтес не ползли больше серебряные змеи, проникающие через напиток. Откровенно говоря, у ног сеньоры Монтес было пыльновато, от того что она давно не убиралась в своём доме. А ещё – лежало зеркало.
Красивое, гладкое зеркало тонкой работы в человеческий рост. Отлитое в лучших мастерских! Так могли решить даже самые капризные покупатели.
Сеньора Монтес взяла высокий стеклянный графин из мутноватого стекла и осторожно поставила его в центр зеркала. Тотчас произошло невообразимое – зеркало начало плавиться и всасывалось, вливалось через стекло графина в него!
Но сеньора Монтес жила на свете слишком долго и везде ей была чужбина, и везде это её гнало и от того не удивлялась она ничему. Да и как удивляться, если каждые полсотни лет ты меняешь имя, город и род деятельности? Она уже не помнила кем была, только знала свои навыки и силу, плескавшую в ней точно также, как зеркало в графине.
Графин наполнился, на полу не осталось и следа. Напрасно будет искать Филипп Лозано свою жену. Напрасно будут оббегать все дома (и к ней заглянут) – не найдут! Но это ничего, зато сеньора Авера получит свою мечту – Монтес позаботится. Она бы и сейчас это сделала, но только под рукой нет подходящей рамы, а что за зеркало тонкой работы без красивейшей рамы? Надо ехать в столицу, там знает сеньора Монтес одного чудотворца – он продаст ей самую красивую и изящную раму, привлекающую внимание всех, кто видит, и сеньора Монтес выльет в неё графин. И расплещется, расползётся, навека застывая, душа сеньоры Аверы Лозано. И застынет красивым зеркалом в красивой раме.
А дальше просто! Продать его и дело с концом. И будет висеть в каком-нибудь богатом доме душа Аверы Лозано, будет плакать без слёз, будет привлекать внимание и будет помнить, будет злиться и будет гневаться, и будет отражать других – других, молодых и красивых, стареющих и тоскливых. И помнить будет о себе. Всё будет помнить.
Вот такой будет её безысходность. Вот такой будет шутка сеньоры Монтес. А бедный Филипп Лозано так и не поймёт куда исчезла его жена и долго будет горевать, пока не заберут его дети из Кальнали и не станут распродавать его имущество, ставшее вмиг ненавистным своему хозяину. Будут перебираться сундуки и сковороды, будут открываться ящики с шитьём и неловкими письмами, с костюмами и постельным бельём, вынесут из дома на продажу и зеркало – большое, в резной раме, в котором в одно паршивое утро Авера Лозано увидела два седых волоса и которое, кто знает, может быть тоже кого-то в себе навека погребло, зацепило в безысходности плена?
