И птичий рай Куновата!

подмигнув, вынул из плотно скрученной и перевязанной шпагатом меховой куртки, восьмикилограммовую гантелю. Вскоре из избушки стали доноситься до моего слуха напряжен ное сопение и кряхтение. Это Николай выполнял комп леке упражнений, необходимых, видимо, для него, спортсмена, кандидата в мастера спорта, так же, как для меня по утрам стакан чая или кофе.
Николай Махнев два года назад закончил Тюменский госуниверситет, биологическое отделение, и добился, чтобы его направили работать в заказник. Вообще-то по штату в республиканском заказнике положено иметь одного охотоведа (он же директор) и шесть или пять егерей, в зависимости от площади территории и комплекса мероприятий, планируемых проводить. Но, учитывая два совершенно обособленных участка в Ку-новатском заказнике, решили ввести еще одну должность охотоведа, которую и занимает Махнев.
Солнце скрылось за лесом, отметив запад заревом заката. В светлом еще небе начали тускло мерцать вечерние звезды. Берега растворились в сумерках, слив шись в одну темную массу с прибрежным лесом, и в этой темени светилась узкая лента речки, отражая свет небосвода. Зашевелились утки. Стайками и по одной стали они летать над рекой, а силуэты их четко вырисовывались в контровом свете закатного зарева.Иногда летящих уток не видно было, они сливались с темнотой леса и берега, только слышен свист крыльев, да отражение их стремительно летящих фигур в реке: словно скользят они по воде с бешеной скоростью, не оставляя даже волн на зеркальной поверхности. Небольшая сова бесшумно прочертила небо над моей головой и села на верхнем ответвлении березы. С речки раздался утиный плеск и кряканье. В сумерках
начинается жизнь дикой природы.
Я послушал еще немного ночные звуки и отправился спать.
Избушка была жарко натоплена. Николай спал в углу на нарах в одном трико. Теплые вещи предусмотрительно были сложены рядом — он знал, что жилье выстывает за ночь.
Из-за жары я с вечера долго не мог уснуть, а проснулся от холода. Зажженная спичка высветила циферблат часов. Было всего четыре часа. Я приподнял спичку, мерцающий свет тускло осветил всю избушку. Николай спал. Ночью он ухитрился надеть на себя всю одежду да еще и меховую куртку сверху натянул.
Я знал, что больше не усну, встал и затопил печь. Уже минут через пятнадцать в доме стало тепло, и Николай, не просыпаясь, вначале сбросил с себя куртку, потом стянул свитер и брюки. Все это он делал механически. Месяцами живя в зимовье, Махнев научился одеваться и раздеваться не просыпаясь...
В окно заглянул рассвет. Я оделся потеплее и вышел из избушки. Легкий иней посеребрил траву. Лепестки венчиков у ромашек от холода или просто на ночь отогнулись к стеблю, обнажив сферическую поверхность тычинок. Проснулись певчие птицы. И хотя стояла осень, а не весна, парочка дроздов весело переговаривалась друг с другом. Один находился где-то в глубине кустов, неподалеку от меня, другой — на противоположной стороне речки. Мой сосед произносил довольно сложную тираду, а его оппонент или, может быть, ученик в точности повторял ее. Вот и пойми: разговор это, учеба или просто передразнивание?
Уже вполне рассвело. По небу плывут слоеные облака: те, что повыше, уже окрашены лучами солнца, пока что прячущегося за горизонтом, в нежно-розовый цвет, нижние облака серо-дымчатого цвета. Моя вечерняя знакомая, болотная сова, сидела на той же березе, на которой ее видел вчера вечером. Я попытался сфотографировать сову, навел телеобъектив, но на фоне светлого неба она выглядела просто темным силуэтом, а силуэт у сов не очень-то выразителен, похож на обычное полено.
Но вот сова, увидев меня, слетела с березы, я попытался поймать ее, летящую, в объектив. И в тот момент, когда сова попала в кадр, какая-то отважная длиннохвостая пичуга стремительно атаковала ее сверху. Ночная хищница, увертываясь от ударов, полетела прочь, за речку. А отважная птица вернулась и заняла то же место на березе, где раньше сидела сова. Я узнал в ней сорокопута. Сорокопут просвистел радостную трель, торжествуя победу, посидел этаким фертом на ветке, выпятив вперед грудь и свесив вниз хвост, а затем, спланировав с верхушки, скрылся в кустах.
После завтрака Махнев предложил проверить несколько озер. На одном из них загнездились лебеди, но загнездились слишком поздно, возможно, что первое гнездо их кто-нибудь разорил или беспокоили рыбаки. Здесь, на озере, среди сора, лебеди обрели покой, да только вот успеют ли птенцы подняться на крыло?
— Здесь недалеко,— сказал Николай,— напрямую километра два.
Да только кто их мерил, эти километры? Мы прошли прибрежный лес, и перед нами открылась панорама обширного сора. Воды в нем не было, и со стороны он выглядел раздольным зеленым лугом. Но только шагнули в эту сочную зелень, как сразу же и
завалились оба в траву, споткнувшись о кочки.
Озеро было действительно недалеко, его узкая синяя полоса маячила впереди, когда мы еще стояли на опушке леса. Но путь по кочкам был равноценен десяти километрам или даже больше. Кочки выше колена, а на них густая жесткая трава. Трава эта сплелась между собой, скрывая сами кочки. Прорываясь сквозь ее сцепленные ряды, мы резали себе руки, царапали лицо.
Примерно на половине пути я в изнеможении опустился на кочку. Николай, увидев это, тоже присел из солидарности. Сил больше не было, но отступать назад тоже нет смысла. Николай утверждал, что рядом с этим озером есть еще одно озерцо, а оно ручьем соединяется с руслом протоки. По протоке мы свободно пройдем к Оби.
— Если бы знал, что нас ждет такой кочкарник, то лучше в обход через Обь повел тебя,— виновато оправдывался Николай,— я здесь только зимой бывал на лыжах или в большую воду на лодке.
С озера доносилось постанывание лебедей. Мы сделали еще рывок и под прикрытием тальникового куста, который рос на берегу, незаметно подошли к озеру. Две взрослые птицы и три серых птенца плавали на воде. Птенцы были уже довольно большими, но явно еще не поднялись на крыло. Нам прятаться больше не было смысла. Я подготовил фотоаппарат и вышел к самому урезу воды, снимать из-за куста мешала высокая трава. Взрослые птицы, взяв на воде разбег, взлетели. Молодые даже и не пытались махать крыльями и убегать, они отплыли в дальний конец озера.
По берегу небольшой проточки мы прошли к соседнему озеру. Там подняли табунчик уток. Озеро это мелководное, и, чтобы не ломать себе ноги в кочкарнике, мы решили шагать по воде у самой кромки берега. Дно было песчаное и плотное. Брести по мелководью гораздо легче, чем по кочкам. Я приободрился и вырвался вперед. И вот в минуту радостного торжества вдруг провалился в яму. Хорошо хоть провалился одной ногой и удержал равновесие, а то бы искупал свою фотоаппаратуру и набор фотообъективов. Так что легко еще отделался, всего-то навсего зачерпнул в сапог воды. Оказалось, я провалился в ондатровый ход. Ондатры прорывают каналы от водоема через кочкарник к коренному берегу, где у них вырыты норы. Обычно такойход заметен по оброненной срезанной зверьками траве, которую они таскают к кормовым столикам. Но я попал в старый, заброшенный ход. Дело в том, что зимой 1985/86 года долго стояло малоснежье, и от сильных холодов почти все небольшие озера промерзли, снег-то роль пухового одеяла выполняет. Погибла и ондатра. Сейчас численность восстанавливается, но очень медленно. Многие озера до сих пор остаются незаселенными, и только такие вот заброшенные ходы напоминают о живших здесь когда-то зверьках.
После случившегося я был более осмотрителен, да и вода чавкала в одном сапоге, а излишки ее фонтанировали при ходьбе через верх. В таком состоянии не пошустришь, пришлось уступить лидерство.
Мы выбрались на коренной берег протоки, развели костер, чтобы просушиться, а заодно и вскипятить чайку. Я придвинул мокрый сапог поближе к огню, из него повалил пар, как дым из паровозной трубы.
Дальше наш путь лежал по высохшим протокам. Через них по весне вода устремляется
с Оби на заливные луга, затапливает почти все междуречье Большой и Малой Оби, образуя разливанное море с островками суши на самых высоких гривах.
Глубина воды здесь летом была не меньше шести метров, а сейчас мы шагаем по грязевому руслу с небольшими бочагами воды, оставшейся в самых глубоких выемках. Русло устлано длинными стеблями полегших хвощей. На суше жесткость хвощам придают соли кремния, но за лето соли эти вымылись водой и стебли безвольно лежали на илистом дне, звучно лопались под нашими сапогами.
Хвощ — хорошее кормовое подспорье и уткам, и гусям, и ондатрам. Летом лоси, прячась от гнуса в воде, охотно поедают это растение. А сейчас от верхушек этих безвольно лежащих и, казалось бы, отмерших буроватых стеблей тянулись вертикально вверх светло-зеленые молодые побеги. Они были похожи на еловый лес в миниатюре, где каждая «елка» ростом десять — пятнадцать сантиметров, но с большим количеством ярусов «хвойных» лап, по которым обычно определяют возраст елей. В лагерь мы вернулись окружным путем, по протоке вышли на берег Оби, затем вдоль реки к месту, где вчера высадились с катера на берег, и по проторенной уже нами дороге вернулись к избушке. Хотя этот путь был раз в пять длиннее, чем напрямую до озер, но зато гораздо легче и приятнее.
Когда на следующее утро Николай предложил сходить напрямую к гнезду орлана-белохвоста, я это посчитал за шутку и не ошибся. Махнев тоже стал придерживаться мнения, что лучше уж сделать крюк в десять — пятнадцать километров, чем продираться сквозь кочки или сплошные заросли тальника. Надо оговориться, что не стоит проклинать природу за создание таких вот недоступных для ходьбы мест. Для птичьих выводков и линных уток это рай. Если уж там черт ногу сломает, то человек и подавно не сунется. От хищных птиц утятам между кочек хорошо затаиваться, и не думаю, чтобы лиса уверенно чувствовала себя в этих лабиринтах.
Так что не будем ругать природу, она обо всех позаботилась, и если человек пройдет лишний десяток километров, то это для его же пользы, ходьба — вещь полезная. А если ходить не хочется, так ведь никто не неволит. Есть масса профессий сугубо сидячих, выбирай или меняй по вкусу, если разочаровался вдруг в выбранной. Бывают минуты, когда особенно устаешь и клянешь себя, дескать, сидел бы дома, какая необходимость по лесам бродить. Но это только момент особой усталости. А отдохнешь, попьешь чайку или поспишь малость, и, смотришь, опять поманила дорога. Вот уж верно: охота — пуще неволи.
Мы повторили свой путь к Оби и сразу скажу: повторяли его после еще дважды и каждый раз по новым протокам попадали в незнакомые для меня места. Русла проток иногда прямые, как рукотворные каналы, уводили нас на луга, к озерам, к березовым лесам...
На Оби два острова маячили перед нами. Два больших песчаных острова, густо заросших в центре, на самом бугре, тальником и полого опускающихся к воде песчаными пляжами. Под берегом островов, на воде, каждый раз, когда мы проходили их, во множестве держались нырковые утки. Они не думали улетать при нашем появлении. Изучили уже безопасную дистанцию и выдерживали расстояние, на котором не надо бояться охотничьего ружья. Да мы и не собирались охотиться.
Но на