этот раз на самом острие мыса ближайшего к нам острова сидели какие-то птицы. И только подойдя ближе, поняли, что это были гуси. Поняли поздно. Гуси уже заметили нас, заволновались, заворошили крыльями и как по команде вытянули шеи, а в следующий момент с громким криком поднялись на крыло. Мы насчитали в стае около семидесяти птиц. Значит, начал прижимать холод на севере и птица пошла на осенний перелет.
Возле первого острова свернули на запад и по берегу протоки углубились в березовый лес. На высокой гриве, не затапливаемой водой в весеннее половодье, росли мощные березы. Трава здесь вымахала в рост человека. Крупные мясистые ягоды шиповника постоянно маячили на нашем пути, и мы, проходя, набирали в горсть ягод, обсасывали мякоть и выплевывали на землю ворсистые косточки. Иногда в траве поманят к себе матовой чернотой крупные ягоды смородины, которые особенно броско выделяются на фоне своих блекло-желтых листьев. Ягод в грозди оставалось помалу, две-три, остальные осыпались, но уцелевшие-то крупные были и для смородины непривычно сладкие.
С одной стороны гривы тянулась протока с крутыми глинистыми берегами. Но воды в ней было еще достаточно много, только течения не чувствовалось и застойная вода была глинисто-желтого цвета. Дело в том, что в устье илистые наносы подпудрили русло, только тоненький ручеек журча пробивался к Оби, прорыв себе в глине узкий, но глубокий каньончик.
Выводки уток — некоторые еще не поднявшиеся на крыло — плыли перед нами. По дороге Николай рассказывал, что на сорах собирается масса уток на линьку, кроме того, много гнездится гусей и лебедей. К сожалению, некоторые участки соров отводятся рыбакам для лова. Они ездят там на моторных лодках, пугают птиц, многие птицы бросают гнезда, или их разоряют вороны. Это только в басне И. Крылова ворона выведена ротозейкой, в жизни-то она своего не проворонит. Вот и получается, что много уток теряют свои кладки, новые заводят уже поздно, и не всегда утята успевают с приходом холодов подняться на крыло.
За четыре дня, проведенные на этом участке Куно-ватского заказника, мы повидали не один десяток озер и протопали вдоль грив и проток около сотни километров. Впечатления от увиденного наслаивались одно на другое, постепенно выработали какие-то стереотипы: озеро — утки, протоки — лосиные наброды по берегам и утки, березовые гривы — заросли шиповника, черемухи и смородины. Все это начинаешь воспринимать как должное и перестаешь удивляться увиденному. Но одно озеро особенно запомнилось мне, потому что подобное видел всего лишь второй раз в жизни.
В юности, когда я активно баловался ружейной охотой, а желания вернуться домой с трофеями во мне было во много раз больше, чем умения охотиться, я верил, что найду однажды некое эльдорадо, где дичи будет — стрелять не перестрелять. И конечно же, в мечтах своих я возвращался домой, увешанный утками. Вера в «эльдорадо» была не беспочвенной. Я заметил, что в сезон осенней охоты, в первые два дня, бывает еще довольно много утки, но после она куда-то исчезает, прячется в местах потаенных, про которые я уже не раз слышал от бывалых охотников и которые сам настойчиво искал.
Признаться, я не любил сидеть в скрадке или стоять на перелете, меня больше привлекали ходьба и поиск. И вот однажды мне повезло. В глухом лесу, в стороне от озер, я вышел на старые гари. Лес здесь был захламлен повалившимися обгорелыми деревьями. Заросли иван-чая, уже отцветшего, светились в контровом свете своими лохматыми куделями. Где-то в глубине гари я услышал громкое кряканье. Крадучись, осторожно ступая по сучьям и переваливаясь через обгорелые стволы, я медленно пробирался на утиный крик. Вскоре открылось небольшое озерцо, прятавшееся среди го-рельника. Почти вся гладь воды его была занята утками. В волнении, с дрожью в руках я поднял свою старенькую берданку и выстрелил. Как я ухитрился промазать в живое месиво уток, мне непонятно и сейчас. Наверное, в том-то и штука, что стрелял я в массу, а не выцеливал отдельную птицу. Сейчас я считаю: это хорошо, что промазал. Все-таки кощунственно стрелять в птицу, нашедшую себе потаенное место, когда вокруг стояла ружейная канонада.
И вот здесь мы набрели на такое же озеро. Неприметное со стороны, вытянутое и узкое, оно наверняка осталось бы вне поля нашего зрения, его со стороны и не видно было. Но сквозь строй редких тонких березок увидели мы парочку лебедей и вначале даже не поняли, на лужайке они сидят или на воде. Но лебеди, завидев нас, тревожно прокричали, прошлепали по воде лапами и взлетели. Шуму они наделали порядочно, но это почему-то нисколько не потревожило уток. Вна-чале-то мы и не видели их, просто любопытно было взглянуть на потаенное озеро. Мы свернули к нему, преодолели заболоченную лягу, тянувшуюся параллельно озеру, вошли в прибрежный березняк. И только тогда увидели, что на небольшом озерке нашли себе покой сотни уток.
Преимущественно это были острохвостые. Одни утки лениво кормились на воде, другие дремали, стоя на берегу и спрятав под крыло клюв. В азарте я схватился за фотоаппарат и почувствовал вдруг то же волнение и дрожь, что и в юности. К сожалению, технические возможности фотоаппарата очень ограничены. Если я вверну обычный объектив или широкоугольный, чтобы вошло в кадр все озеро, то утки на снимке будут не больше маковых зернышек. Озеро-то в несколько сот метров длиной, а снимок измеряется десятью—пятнадцатью сантиметрами, получается уменьшение побольше чем в тысячу раз. Если же поставлю телеобъектив, то в кадр уместится всего несколько уток, так как у него мал угол зрения.
Я все же остановился на телеобъективе, надеясь, что зритель и читатель поверит мне на слово... Нажал несколько раз на спуск фотоаппарата, выбирая наиболее удачные группировки уток. Но где-то мешают кусты, других уток перекрывает трава. Нет, надо попробовать подойти поближе. Вышел на чистое место, замер перед фотоаппаратом, уперев объектив в рогатину. Утки на меня ноль внимания. Я подошел к урезу воды, чтобы поймать в кадр дремлющих на берегу птиц. Утки, которые плавали на воде, не спеша отплывали от меня в дальний угол озера, те, что были на берегу, продолжали дремать.
Почему утки были так беспечны и доверчивы? Может быть, это перелетная стая с более северных, безлюдных районов? Или здешняя, выросшая в заказнике и потому не знающая выстрелов? А может быть, в больших скоплениях утки чувствуют себя более
уверенно, не испытывают обычного страха перед человеком? Как хочешь, так и понимай, но утки не испугались нас.
А еще я запомнил последний вечер. Тянул слабый северный ветерок — дыхание Арктики. Заметно похолодало. И серая утка потянулась на юг. Нырковая все так же держалась на речке, перелетала с места на место, совсем не реагируя на холод. А вот среди острохвостой похолодание подняло заметный переполох. Стаи пока что не выстроились в строгий походный строй клином. Те, что летели вдали, у самого горизонта, выглядели веревочкой, словно невидимая рука колыхала ее, тянула по небосклону. Мы попытались сосчитать. В каждой стае было около сотни уток. А всего в поле нашей видимости, в период сумерек, прошло восемь таких стай.
Потянули на юг и гуси. Отличает их от уток не только больший размер, но и манера полета. Утки машут крыльями с суетливой поспешностью, гуси более степенны, они не летят, а как бы плывут по воздуху.
Пора и мне домой, тоже на юг. Грустно было расставаться с этим краем. Уезжать всегда грустно, думаешь: еще бы день-два пожил здесь. Кажется, что-то недосказанное утаил этот край, ведь каждый день одаривал чем-то новым, раскрывал свое, неповторимое лицо. И так будет до тех пор, пока в человеке не иссякнет любопытство. И каждый раз, уезжая, оставляешь на новом месте частицу своей души, поэтому, наверное, в воспоминаниях частенько возвращаешься туда.
— Весной приезжай,— приглашал Николай,— весной гораздо веселее. И день круглые сутки, и птицы всюду кишмя кишат, как напрессовал кто...
Я пообещал не очень уверенно, но на всякий случай опустил за борт двадцатикопеечную монетку. Кто знает, может, и правда еще вернусь.
Из книги А.Пашука "В глухарином краю"
1990 год
