бесконечного пути. И, чтобы реже тратить собственные силы, подгоняя штыками и прикладами выбившихся из сил отстающих подконвойных, закрыли глаза на отступление от инструкций.
Так, поначалу слушая через силу, исключительно по-нужде, Ефим, мало-помалу проникся историей грехопадения расстриги. Словно на подмостках развернулась перед ним драма, казалось, так удачно складывающейся жизни товарища по несчастью.
Как особа духовного звания, с началом войны с Наполеоном тот, еще, будучи студиозусом, счастливо избежал мобилизации в действующую армию, и пока захватчики жгли древнюю столицу, блестяще окончил семинарию, приняв монашеский постриг. Сразу же после окончания рукоположенный в сан отец Серапион, в миру бывший мещанин из забытый богом провинции Федор Сковородкин, был направлен служить в главный храм губернии. И вот тут у молодого, подающего большие надежды священника, обласканного самим архиереем, вдруг ударило в голову. Дьявольские соблазны мирской жизни, такой живой, сверкающей и влекущей после многолетнего семинарского воздержания, все же совратили с пути истинного так и не сумевшую обрести истинную крепость веры душу.
А тут, как на грех, волею случая он попал на театральную премьеру, и потрясенный великолепием форм примы, с первого взгляда без памяти влюбился в нее. Актриса же, к несказанному изумлению монаха благосклонно приняла нескладные ухаживания юного провинциала. Это уж потом, когда пришло горькое похмелье, отец Серапион с безысходным запоздалым раскаянием осознал, в какую паутину, он, обезумев от страсти, влип.
Как оказалось, распутная хищница за бокалом шампанского выдумала изощренную забаву, заключив пари с известным ловеласом – главным импресарио театра о том, что запросто соблазнит навек повязанного обетом безбрачия экзотического воздыхателя. И это ей удалось с необычайной, удивившую даже саму коварную прелюбодейку, легкостью.
Однажды ночью, окончательно потерявший остатки разума монах, не имея сил унять пылающую в груди преступную страсть, тайком пробрался в апартаменты вдруг ни с того, ни сего потерявшей к нему всяческий интерес, отказавшей от дома актрисы и к своему ужасу застал ее в постели с писаным красавцем, – ожившим изваянием античного бога, – антрепренером. Ослепленный выжигающий глаза изнутри вспышкой безумной ревности он, недолго думая, размозжил обоим любовникам головы, очень кстати подвернувшейся под руку увесистой чугунной кочергой.
Прибежавшие на шум и дикие крики о помощи слуги так и застали забрызганного с ног до головы липкой кровью и отвратительной, серой, с розовыми прожилками слизью, даже не попытавшегося скрыться с места преступления убийцу. Сидящий широко раскинув ноги, посередь натекшей с кровати багровой лужи новоиспеченный батюшка, которого била крупная нервная дрожь, не мигая, уставился остановившимся взглядом в крапленую алыми кляксами драпировку на стене. Громко икая и ежеминутно механически крестясь, он лишь что-то неразборчиво бормотал себе под нос. У его же бедра, придавив к полу край уже успевшей напитаться кровью рясы, резала глаз не привычно черная от копоти, а ярко-бордовая кочерга, густо облепленная выдранными с корнем короткими смоляными мужскими и длинными белокурыми женскими волосами.
- Не поверишь, – сглатывая половину звуков и присвистывая сквозь прорехи вместо выбитых на следствии передних зубов, шепелявил прикованный к Ефиму сосед, – с той ночи никак от крови руки отмыть не могу, – безуспешно пытался он выпростать из-под слишком длинного рукава серые грязные пальцы. – Тру-тру, и золой, и щелоком, и тертым кирпичом, все одно не берет. Это мне, видать, божья кара такая... А тебя-то, за какие грехи?.. Слыхал, тебе и в петле побывать довелось… И каково оно там, на эшафоте-то?
Непроизвольно вздрогнувший от тут же нахлынувших жутких воспоминаний, разбуженных бесцеремонным вопросом, Ефим ожесточенно огрызнулся:
- А ты сам в петлю слазай. Вот и узнаешь, каково.
Ничуть не обидевший на откровенную резкость расстрига задумчиво пожевал тонкими серыми губами и все же решившись, тихонько просвистел:
- Сколь раз уж намеревался, да так и не отважился… Грех смертоубийства всяко замолю. Господь-то, как известно, милостив... А коли руки на себя наложу, тогда уж полный каюк. Никакая молитва не поможет. Прямая дорога к чертям на вертел.
Ефим, которого тоже не раз мучили мысли о самоубийстве, с невольным сочувствием покосился на соседа и уже мягче отозвался:
- И сколько же за пару душ загубленных на суде отмеряли-то?
Несостоявшийся священник тяжко вздохнул, а затем бесшабашно ухмыльнулся, обнажив белоснежные обломки когда-то великолепных зубов:
- Да по-полной отсыпали. Перед заседанием епископ лично от церкви отлучил, да еще похлопотал о самой суровой каре для вероотступника. Вот и получил я вечную каторгу… Благо на виселицу не отправили.
- А меня вот отправили, – задушено, будто петля вновь стиснула горло, хрипнул в ответ Ефим. – Да вот вишь как вышло. Знать и для меня еще не отлили сковородку в геенне огненной…
Бесконечные дни, похожие друг на друга как близнецы, складывались в недели, а недели в месяцы. Казалось, до скончания века будет хрустеть под ногами дорожная хлябь, прихваченная еще робким, не вошедшим в полную силу морозцем, и припорошенная первым робким снежком. Когда же даже двужильный, еще с войны привыкший к долгим пешим переходам Ефим начал терять остатки сил и как-то в сердцах вслух прорычал: «Да когда ж уже кончиться эта пытка?!» – бредущий перед ним пожилой арестант с неровно выжженным на лбу словом «вор» и уродливо-рваными ушами и ноздрями, обернулся, сбиваясь с ноги. Смерив насмешливым взглядом запыхавшегося отставного канонира, фыркнул:
- Эх, паря, по всему видать, это первая твоя ходка. Иначе бы ты так в рудники не спешил. Доверься затоку, а я-то, как сам видишь, – он, звякнув цепями, с натугой поднял скованные руки и коснулся пальцами кончика изуродованного носа, – не понаслышке знаю, что нас ждет. Тебе, как говоришь: – эта пытка? – еще не раз беспечной прогулкой вспомнится.
Ефима, случайно поймавшего наполненный тьмой безысходности взгляд старого каторжанина, будто ошпарили кипятком. Покрывшись мгновенно запарившей на морозе горячей испариной, он вдруг впервые с отчаянной кристальной ясностью осознал всю безмерную жуть черной бездонной пропасти приговора – пожизненно…
Но все в жизни, как и сама жизнь, имеет свой конец. К середине декабря, по санному пути, а порой и по колено в свежевыпавшем, еще не слежавшемся, мягком как пух снегу, изрядно поредевший этап добрел до деревянных, потемневших от времени и непогоды, ворот Нерчинской кандальной тюрьмы.
Перезваниваясь накаленными набирающим силу морозом оковами и выдыхая клубы подкрашенного розовыми лучами под вечер выкатившегося из серого марева солнца, до предела утомленные узники нетерпеливо переминались с ноги на ногу в предвкушении долгожданного отдыха. И всего лишь пара бывалых каторжников не тешила себя напрасными надеждами, прекрасно представляя, что ожидает их за стискивающими неширокий, до земли вытоптанный людскими подошвами и лошадиными копытами тюремный двор стенами, сложенными из неохватных вековых лиственниц.
А пока начальник конвоя докладывал в канцелярии о количестве дошедших, и заверял список тех, кого закопали в безвестных могилах на деревенских погостах, а порой и в чистом поле, с высокого крыльца двухэтажного дома, где обреталось все местное начальство, поскрипывая покоробленными, давно просящими ремонта ступенями, спустился главный тюремный инспектор. Высокий крепыш средних лет, сыто-упитанный, с залихватски подкрученными кончиками волосок к волоску уложенных усов и пушистыми бакенбардами, наезжающими на горящие свежим, юношеским румянцем пухлые щеки, глубоко засунув привычно сжатые кулаки в карманы новенькой, с иголочки, дохи, вразвалку, по-хозяйски проскрипел до зеркального блеска начищенными высокими сапогами вдоль изломанного серого строя. Выдыхая, в отличие от гнусно смердящих колодников, прозрачный пар с отчетливо уловимым в холодном воздухе сладковатым коньячным духом, смерил первую шеренгу каменной тяжести взглядом из-под низко надвинутой на лоб бобровой шапки. Затем вернулся обратно на крыльцо, чтобы его было видно и из задних рядов. Прочистил себе горло кашлем и, спугивая с кучи кухонных отбросов в дальнем углу двора дюжину обиженно загалдевших облезлых ворон, оглушительно гаркнул:
- С прибытием, канальи!!! – его лицо исказилось пробежавшей судорогой, и на миг из-под благообразной маски проступил жуткий, невольно вгоняющий в дрожь лик жаждущего мук и крови жертвы, изувера. – Добро пожаловать в преисподнюю!
Перебивая пробежавший по строю невнятный гул, инспектор гулко расхохотался:
- А вы как себе помышляли, висельники?! Милостью государя нашего мне доверено взыскать за все сотворенные вами мерзости! И будьте уверены – взыщу сполна! А дабы никому не повадно было даже помыслить о побеге, сейчас вы увидите, что будет с тем, кто все же рискнет.
Повинуясь его жесту, как чертик из коробки откуда-то сбоку выскочил живчик-надзиратель в затертом, лоснящемся тулупе и, громыхнув висящей на поясе увесистой связкой ключей, отомкнул малозаметную дверцу. Из темного нутра барака вывернулись два изрядно потрепанных жизнью арестанта, почему-то не закованные в уже ставшие привычными кандалы, и небрежно, словно определенное на убой животное, за ноги выволокли обнаженное, сплошь исполосованное глубокими, обильно кровоточащими рубцами тело.
Оставляя за собой алую полосу, они дотащили безвольно прыгающего затылком по земле несчастного до торчавшей на целый аршин из-под основания крыши стропилы. Загодя припасенной пенькой туго стянули лодыжки беглеца-неудачника, и ловко закинув свободный конец, вздернули его вниз головой. На истоптанном снегу под импровизированной виселицей, как чернила по пористой бумаге, тут же начали расплываться, множась на глазах, яркие, будто ягоды подмерзшей рябины, пятна.
Стоявший во второй шеренге Ефим передернулся, ощущая нестерпимый зуд и волну острых мелких проколов в так же когда-то спущенной и лишь чудом заросшей от снадобий старика-лекаря спине, и обреченно сам у себя поинтересовался: «Если это цветочки, то какие же тогда будут ягодки?»
Тут в щели, приотворившейся за спиной инспектора двери, показалась блестящая лысина, окаймленная слипшимся от пота венчиком редких волос, и козлиный тенорок обидчиво заблеял:
- Пал Афанасич, ну, что ты право? Прям, как впервой этап видишь. Дамы заждались. Да и самовар вот-вот простынет.
Начальник тюрьмы, недовольно покривившись, вполоборота разражено бросил:
- Ступай уже, прикажи чай подавать. А обществу скажи, сей момент буду, – и, дождавшись, пока дверь захлопнется, уже без сатанинских обертонов в голосе деловито распорядился, пальцем подманив к себе надзирателя: – Конвой разместить в казарме и накормить от пуза. Каторжных, которые пожизненно – в барак воспитуемых и к тачкам нынче же приковать. Остальных – к колодникам. И не вздумай никого без моего ведома за мзду расковывать, – погрозил он кулаком возмущенно
