Чужая дуэль

посмевшего преградить дорогу, с хищным свистом рассекла воздух. Только вот рука, словно пойманная на лету исполинскими щипцами, внезапно закаменела и осталась торчать нелепо задранной в небо.
Крепко сжатые на рукоятке плети пальцы намертво свело судорогой. Иван Павлович, судорожно пытаясь утихомирить взбрыкивающего коня, с ужасом рассмотрел, кого попытаться ударить. Середину тропы прочно занимала до боли знакомая серая фигура.
Невозмутимо дождавшись, пока лошадь под Буханевичем слегка успокоится и перестанет нервно дробить копытами лед, монах беззвучно зашевелил губами. Но, как всегда, Иван Павлович слышал его так, словно собеседник громко шептал на самое ухо.
Окончательно он пришел в себя и смог опустить так не обретшую нормальную чувствительность руку лишь после того, как монах отшагнул в сторону и чудесным образом не оставляя следов на снежной целине, тенью растворился в непроходимо густом ольховнике, вплотную примыкающем к тропе.
Каждое слово незатейливого на этот раз послания врезалось в память Буханевича. И чем чаше он прокручивал его, тем сильнее намерзал в желудке ледяной ком. Никогда прежде не подводившая интуиция подсказывала – хозяева списали его со счетов за неудачи последних месяцев. Иным трудно было объяснить издевательскую суть нынешнего поручения, предписывающего послать Марии Прохоровой письмо с просьбой о встрече и в дальнейшем выполнять все ее распоряжения.
Страшнее наказания для Ивана Павловича придумать было сложно. Его, теневого властелина столицы империи, для которого в этой жизни осталось так мало невозможного, отдать в услужение едва достигшей совершеннолетия девице, пусть даже и весьма знатного происхождения? Подобное не могло привидится в самом кошмарном сне.
Буханевич, ощущая, как внутри, туманя разум, вскипает и, обжигая, разливается по жилам ядовитая черная желчь, принял роковое решение…
Раздраженно сбросив поводья подскочившему конюху, Иван Павлович, выпрыгивая из седла, оскользнулся снегу и подвернул ногу. Нерадивый дворик, будто специально карауля, прытко выскочил из-за угла, стоило хозяину яростно взреветь. Только раскровенив ему нос хлестким ударом, Буханевич чуть-чуть осадил кипевшую внутри злобу.
Обтерев запачканный красным кулак прямо о полу полушубка и, толком не отряхнув коричневый от конского навоза снег с подбитых кожей бурок, Иван Николаевич изо всей силы грохнул дверью черного хода. Прихрамывая, поднялся по черной лестнице в свой кабинет на втором этаже, где первым делом, не раздеваясь, проливая на зеленое сукно стола, налил полный стакан водки. Дергая кадыком, жадно, словно воду, проглотил жгучую жидкость и, задохнувшись, обессилено рухнул на диван.
Алкоголь моментально замутил рассудок и Буханевич ненадолго забылся. Очнулся он от боя часов на каминной полке с тошнотворной головной болью. Под ноги с обтаявшей обуви натекла мутная, дурно пахнущая лужа.
Размазав по подбородку набежавшую из приоткрытого рта липкую слюну, Иван Павлович дотянулся до шнурка и вызвал прислугу. Шустрый юнец виртуозно подхватил сброшенный полушубок, затем стянул влажные бурки, помог надеть короткие сапоги из мягкой юфти.
Буханевич заглянул в отгороженный ширмой угол, ополоснул лицо прохладной водой из умывальника, вытерся тут же поданным полотенцем. Долго причесывался перед зеркалом большим деревянным гребнем, тщательно укладывая пробор. И все это время он старался убедить себя в правильности принятого решения.
Отпустив прислугу, Иван Павлович, надеясь хоть немного отвлечься от мыслей о предстоящей завтра встрече, спустился в общий зал трактира. Облокотившись на стойку, он сразу заприметил околоточного в компании с только что прикатившим из столицы, никогда не снимающим нелепых темных очков, борзописцем. Буханевич, без видимых причин всегда патологически ненавидел слишком любопытную пишущую братию, подсознательно ощущая исходящую от них опасность разоблачения. Этот же был особенно противен, вызывая отвращение с первого взгляда на неряшливо рассыпанные по плечам длинные сальные волосы, неестественно вывернутые ноздри и безобразно выпирающий живот.
Мнительному Буханевичу сразу не понравилось, что журналюга поселился на съемной квартире, а не на постоялом дворе. Но, в конечном итоге, он списал это на банальную жадность. А еще приезжий, невнятно изъяснявшийся хриплым шепотом якобы из-за постоянной простуды, неуловимо кого-то напоминал. Однако сколько Иван Павлович мучительно не напрягал память, так не смог сообразить кого и, в конце концов, бросил это бессмысленное занятие.
Понаблюдав за напряженной беседой Селиверстова с его новым знакомым, Буханевич, после недолгих колебаний, с немалым усилием нацепив на лицо приветливую улыбку, направился к их столу. В последнее время независимое поведение околоточного весьма волновало Ивана Павловича, и упускать лишнюю возможность подслушать его переговоры он не хотел. Да и его собеседника не мешало рассмотреть более подробно.
Спутник полицейского, несмотря на внешне непроницаемые стекла очков, первым заметил хозяина трактира и сразу прервал разговор, с недовольной миной откинувшись на спинку стула. Сидевший спиной к стойке Селиверстов, обернувшись, наоборот просиял, широким жестом приглашая Ивана Павловича присоединиться к компании.
Буханевич, в ответ на приветствие удостоившийся едва заметного кивка со стороны столичного хлюста, подсел к столу, с неприятным удивлением отмечая отсутствие на нем спиртного. Однако, несмотря на показное радушие околоточного, беседа не пошла. Более того, продолжая приветливо улыбаться, полицейский, вроде ненамеренно проговорился о том, что дело Подосинского вовсе не закрыто, как было объявлено во всеуслышание, а он в свою очередь уже почти доказал связь между покойным полковником и оборотнем Палкиным, при этом почему-то хитро подмигнув трактирщику. 
Согласно кивая в ответ, внутренне похолодевший Иван Павлович, не сходя с места, вынес Селиверстову приговор, и ему неожиданно стало гораздо легче. Еще немного поболтав ни о чем, Буханевич, сразу потерявший интерес к потенциальному покойнику, сослался на неотложные дела и откланялся. Но пока он, заметно припадая на поврежденную ногу, хромал по проходу между столами, то отчетливо ощущал буравящий спину тяжелый взгляд. 
Вернувшись в кабинет, Иван Павлович приказал нести обед и с сомнением глянул на початый штоф. Качнул головой, и было убрал его в буфет от греха. Затем, чувствуя, как внутри вновь начинает нарастать напряжение и, решив, что утро вечера мудренее, плюнул на возможные последствия, вернул посудину на стол.
Перед трапезой, несмотря на острое нежелание портить аппетит, Буханевич заставил себя на четвертушке дешевой желтой бумаги небрежно нацарапать послание Марии Прохоровой. Лично запечатал конверт, вызвал курьера и отправил того в имение с твердым наказом без ответа не возвращаться.
К восьми вечера, когда обед Ивана Павловича плавно перетек в ужин, а сам он уже пребывал изрядно навеселе, наконец, вернулся посыльный. Приняв ответную записку, с трудом разбирая плывущие в глазах буквы, Буханевич удовлетворенно икнул, жестом отпуская гонца, а принесенную им бумагу смял и выкинул в жарко пылающий камин. Его предложение о вечерней встрече на заброшенном кладбище было принято. 
…Несмотря на немалые возлияния накануне, Иван Павлович поднялся с первыми петухами. Отпиваясь огуречным рассолом вместо традиционного чая, Буханевич развил бурную деятельность и уже к полудню подготовил ловушку для невесть кем возомнившей себя барышни. Ивана Павловича ничуть не смущало, что он собирался убить совсем юную девушку. Более того, не исключал и возможности пыток, если она по доброй воле откажется открыть истинные планы хозяев.
Следом за девчонкой, Буханевич намеревался, не откладывая в долгий ящик разобраться с околоточным. Но на этот раз гораздо тише и хитрее, безо всякой идиотской пальбы. Чем городить огород с бестолковыми засадами, а затем, как водится, возиться с зачисткой исполнителей, его было гораздо проще отравить, сымитировав естественную смерть. Благо под рукой имелся для этого классный специалист.
Зажатый в угол Буханевич, в конце концов, сумел переломить многолетний патологический страх и перешагнул черту, за которой манила вожделенная свобода от гнетущей опеки серых монахов. Теперь, и прежде-то никогда не испытывающий особого пиетета к чужой жизни, сорвавшийся с цепи Иван Николаевич, готов был растоптать любого вставшего на пути, не взирая на личности. В хлопотах время пролетело незаметно, и не успел Буханевич моргнуть глазом, как за окнами начало смеркаться. Подкрепившись в дорогу чаем с пирогами, он велел закладывать крытые сани.               
Укутав ноги меховой полостью, Иван Павлович извлек луковицу золотых часов, украшенных бриллиантовой монограммой и музыкально звякнул крышкой. Судя по положению стрелок, его люди давно должны быть на кладбище, готовые в любую секунду захлопнуть клетку. В глубине души Буханевич очень надеялся, что к его прибытию на место вся подготовительная работа уже будет сделана и у морально сломленной жертвы останется только получить ответы на животрепещущие вопросы.
Заброшенный погост, выбранный Иваном Павловичем для рандеву, пользовался в окрестностях дурной славой, к чему он лично приложил руку, упорно распуская слухи о творящейся там чертовщине. На самом деле, провалившиеся могилы с поваленными крестами как нельзя лучше подходили для сокрытия тел безвестно пропадавших на тракте купцов, а осыпающиеся склепы для устройства в них тайников, где до поры хранилось награбленное добро. Там же Буханевич мыслил оставить и полезшую не в свое дело девчонку, а также ее возможных спутников, распорядившись заранее выдолбить ямы в промерзшей земле.
Когда же показались скособоченные, вечно распахнутые ворота, празднично опушенные переливающимся в ярком свете полной луны инеем, Иван Павлович неожиданно вздрогнул от болезненного укола сердце, которое на миг замерло, а затем затрепыхалось пойманной в кулак птицей. Вдоль позвоночника, заставляя невольно ежиться, пробежал холодок. Его никогда не подводившая интуиция недвусмысленно предупреждала о нешуточной угрозе.
Буханевич тронул возницу за плечо, заставляя остановиться. Медленно вытянул из кармана длинноствольный револьвер и, замерев, превратился в слух. Однако, так и не обнаружив ничего подозрительно, велел потихоньку трогать.
Попетляв по засыпанным глубоким снегом аллейкам, санки встали на круглой площадке перед разрушенной часовней. Приподнявшийся со скамьи Иван Павлович с изумлением увидел совсем не то, что ожидал. Вместо десятка отпетых головорезов, охраняющих связанных пленников, мирно беседовали двое верховых. Отдельных слов было не разобрать, да Буханевич и не старался, обмирая от внезапного понимания, что его самого заманили в ловушку.
Один из всадников, обрывая разговор на полуслове, вдруг завертелся в седле, словно принюхиваясь, затем привстал, упираясь в стремена. Разбивая сонную тишину и заставляя в панике громко хлопать крыльями ночевавших в развалинах