Отчаянный омут любви - Марина Цветаева (штрихи к удивительному портрету неординарной личности)

… Её стихи не спутать ни с какими другими. Они поражают сразу же, с первых строчек своей необычайной интимностью и тонкой передачей духовной тревоги. Они поражают необычной поэтикой, наполненной какими-то таинственно-иллюзорными образами, волшебным образом цепляющих чувственное воображение.

Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днём ни ночью – всуе…
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами, —
За то, что Вы больны –  увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами.


1. Предчувствие любви

Да, она была талантливейшим поэтом и в то же самое время (по её собственному утверждению) очень несчастным человеком.  О Марине Цветаевой написано немало. В последнее время, правда, больше пишут о «странностях её любви», чем о её незаурядном литературном творчестве. Но, тем не менее, ей посвятили свои восторженные строки не только литературные критики, но и те, кто сами ещё при жизни заслужили право считаться классиками поэзии. 
«Марина Ивановна Цветаева – выдающийся поэт-профессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским реформировавшая русское стихосложение на много лет вперед, – написал о ней в своей искренней и потрясающе искромётной статье Евгений Евтушенко, – Такой замечательный поэт, как Ахматова, которая восхищалась Цветаевой, была лишь хранительницей традиций, но не их обновителем, и в этом смысле Цветаева выше Ахматовой.  «Меня хватит на 150 миллионов жизней», –  говорила Цветаева. К сожалению, и на одну, свою, не хватило….».
… Но не потому ли и стала она великим поэтом, что жизнь свою она «проживала чувствами»?  «Она жила и действовала всегда по любви, –  заметила в статье о Цветаевой журналист Дарья Завгородняя. – Шести лет посмотрела спектакль «Евгений Онегин» и влюбилась в обоих – и Онегина, и Татьяну. «Влюбилась в любовь». В тяжелом 1918 году, когда мир трещал и шатался, и вроде было всем не до любви, она делает запись в дневнике: «Вся жизнь делится на три периода: предчувствие любви, действие любви и воспоминание о любви… Причем середина (а именно – действие) длится от 5-ти лет до 75-ти,  – да?» Это риторическое «Да?», конечно, адресовано ею к себе самой.
«И действительно в Цветаевой ничего не было синечулочного: она была женщиной с головы до пят, отчаянной в любви, но сильной и в разрывах», - утверждает  Евгений Евтушенко,  –  Мятежничая, она иногда признавала «каменную безнадежность всех своих проказ». Но – независимостью всего своего творчества, своего жизненного поведения она как еще никто из женщин-поэтов боролась за право женщин иметь сильный характер, отвергая устоявшийся во многих умах женский образ женственности, саморастворения в характере мужа или любимого. Взаиморастворение двоих, друг в друге –  это она принимала как свободу.

Мой!  –  и о каких наградах.
            Рай – когда в руках, у рта –
            Жизнь: распахнутая радость
            Поздороваться с утра!
Она не стеснялась говорить, что умеет любить и страдать, как самая обыкновенная женщина:
Увозят милых корабли,
            Уводит их дорога белая...
            И стон стоит вдоль всей земли:
          «Мой милый, что тебе я сделала?»
Марина Цветаева в своих чувственных порывах могла даже быть экстравагантной. В её обширных литературных архивах сохранился текст телеграммы (без знаков препинаний и строчных букв), который представляет собой стихотворение «Безумье и благоразумье», отправленной поэту Анатолию Штейгеру (многолетнему адресату «почтового романа» поэтессы):
Безумье – и благоразумье,
Позор – и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть  –
Во мне. – Все каторжные страсти
Свились в одну!  –
Так в волосах моих – все масти
Ведут войну!
Я знаю весь любовный шепот,
– Ах, наизусть!  –
– Мой двадцатидвухлетний опыт  –
Сплошная грусть!
Но облик мой –  невинно розов,
– Что ни скажи!  –
Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи.
В ней, запускаемой как мячик
– Ловимый вновь!  –
Моих прабабушек-полячек
Сказалась кровь.
Лгу оттого, что по кладбищам
Трава растет,
Лгу оттого, что по кладбищам
Метель метет…
От скрипки – от автомобиля  –
Шелков, огня…
От пытки, что не все любили  –
Одну меня!
От боли, что не я – невеста
У жениха…
От жеста и стиха – для жеста
И для стиха!
От нежного боа на шее…
И как могу
Не лгать, – раз голос мой нежнее, –
Когда я лгу…


2. Действие любви


«Уже давно, читая и перечитывая цветаевские тексты о любви, я стала отмечать в них странности, – пишет журналист Ирма Кудрова в своей статье «Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева». – Цветаевское «люблю» подозрительно часто не укладывается в представление о чувствах, привычно связанных с этим словом, оказывается в некой нестандартной цепочке причин и следствий, эмоций и понятий... В её биографии поражает чуть ли не непрерывная череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но и в возрасте, что называется, почтенном. Банальная странность, можно было бы сказать – если бы речь шла о мужчине, – и все выглядит иначе, если мы говорим о женщине. Традиционная мораль неодобрительно сдвигает брови, и успехи эмансипации ни на йоту не смягчают ее оценок».
… Но если бы Цветаева просто была влюбчива!  Ведь её страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, вдумывалась и, если можно так сказать, вчувствывалась.  И потому то, что у обычных людей остается обычно на периферии  обыденного сознания, у Марины Цветаевой живёт своей расцвеченной чувственными красками жизни. Так и получилось, что в  наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором – в стихах и прозе.
Биографы Цветаевой и сами порой не знают, как им поступать с интимными подробностями жизни поэтессы, которыми она, как будто специально, «дразнила» читающую её публику. Эта  «любвеобильная» особенность натуры Марины Цветаевой  была в свое время бесхитростно  описана  в известном письме ее мужа Сергея Эфрона поэту Максимилиану Волошину: «Марина – человек страстей. Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью, воздухом ее жизни. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя… Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно… О моем решении разъехаться я и сообщил Марине.  Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому (на это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии. И, наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя… Но она рвётся к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным...».
И разве могли эти чувственные «ураганы» остаться вне литературных порывов творчества поэтессы?
«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...», - заклинает она и умиротворённая чувством замечает, -  Я деревня, черная земля. / Ты мне –  луч и дождевая влага. / Ты – Господь и Господин, а я –  / Чернозем и белая бумага».
            В эти годы она не просто славит любовь – в ее поэзии упоенно восславлено именно многолюбие.

Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я – серебрюсь и сверкаю.
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я бренная пена морская...

*
Ты мне не жених, не муж,
Моя голова в тумане.
А вечно одну и ту ж
Пусть любит герой в романе!


            … И в то же время Марина Цветаева (особенно в юные годы) считала себя «несправедливо недолюбленной».  Она не раз задавала самой себе этот горький вопрос: почему ее «любили так мало, так вяло»? Вопрос, наверное, естественный – ведь в молодые годы она была уверена, что чуть ли не обречена на жаркую любовь каждого, с кем встретится.
            И она отвечала самой себе: «Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего – моего бесстрашия; наконец, самое простое: я им просто не нравилась. «Как женщина». То есть мало нравилась, потому что этой женщины было – мало. А если нравилась, то бесконечно-меньше первой встречной. И – правы. Мужчины ищут «страсти», т.е. сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы я) –  или красоты – или кокетства – или той самой теплоты или (для жены) –  «чистоты».
            Удивительно, но живущая чувствами Цветаева «сокровенные искушения пола» считала «чувственностью нелюбопытной».  А одному своему воздыхателю, двадцатилетнему никогда не виденному ею Александру Бахраху,  она с откровенным прямодушием признается в своей неодаренности в сфере физической любви: здесь, говорит она, «дом моей нищеты», здесь «каждая первая встречная сильнее, цельнее и страстнее меня».

Характерные мотивы звучат и в цветаевской лирике: это отношение к физической любви как к каторге, как к «низости», как к тяжкому «ломовому оброку» лжи. «Обделил меня Господь / Плотским пламенем», читаем в одном из стихотворений. Героиня Цветаевой с «пуховых горбин» всегда рвется «в синь горнюю» и легко отказывается от близости с любимым:

С другими — в розовые груды
Грудей. А я тебе пребуду
Сокровищницей подобий...

«Работая над биографией поэта, – продолжает в  выше упомянутой мною статье Ирма Кудрова, – я, помню, нарочно выбрала для медленного рассмотрения 1923 год – из «чешского» периода жизни Цветаевой. Мне хотелось понять, как совместились в этом году три любви, оставившие яркий письменный след: в феврале – взрыв чувств к приехавшему ненадолго  Пастернаку; в августе – страдания о никогда не виденном Александре Бахрахе; наконец, в сентябре-декабре – вихревая страсть к Родзевичу? Издали – вне житейских конкретностей – это было совершенно непонятно. Как, впрочем, непонятно издали все непривычное.
Я скрупулезно восстановила течение дней того года, увидела, из чего именно он сложился для Цветаевой внешне и внутренне. И тогда передо мной оказались не причуды легкомысленной женщины, не самовзвинчивание, но ее природа, органика. Та самая, которая рождала такую, а не иную, поэзию, такую, а не иную любовь, не нуждавшуюся в защите от досужих толков».
Что это такое – возвеличенное в молодых стихах Цветаевой радостное многолюбие? Да это же лежит на поверхности – в её письмах и стихах: «Жизнь человека коротка и скована