«Край ты мой любимый, снежный, завьюженный, зеленый, весенний, летний, алый, земляничный, ромашковый, морской, осенний, рыжий, грибной, желудевый, каштановый, во все времена прекрасный – тобою душа моя очищается, ты моя отрада и вдохновение» и т.д. и т.п. ‒ К чертовой матери все, никуда не годится! И слово-то какое воронье, тоскливое – «край», «грай», «кар-кар»!
Незыбленский с яростью нажал на клавишу «удалить». Текст распадался на глазах! Это был уже четвертый вордовский документ, который, по мнению автора, годился лишь для родственников чёрта по материнской линии.
Незыбленскому кровь из носу надо было сдать в журнал рассказ, проникнутый любовью к природе родного края. И желательно больше и патетичней. От этого зависел гонорар.
Нет, он не нуждался в деньгах. Слава Богу, была и стабильная работа, и сносный заработок. Но… маленькая случайная удача, выросшая в большое тщеславие, не разрешала отойти от компьютера. Когда-то Незыбленскому удалось запечатлеть очень красивый кадр: догорающий закат на городской набережной. Смеха ради Незыбленский послал его в местный журнал и забыл про это. Каково же было его изумление, когда фотография под изысканным, но неоднозначным названием «Закат воскресенья» завоевала первое место на фотоконкурсе «Край ты мой родимый». Фамилию Незыбленского тиснули крохотным шрифтом под снимком, а через несколько дней мобильный осчастливил неизвестным звонком.
‒ Вас беспокоят из редакции журнала. Были бы рады и другим вашим фотоснимкам. И хорошо было бы, если вы написали бы небольшой сопроводительный текст к ним. Ну, так сказать повествование, к которому прилагались бы ваши фотографии как иллюстрации. Мы нуждаемся в таких людях. Гонорары небольшие, но регулярные. Будете нашим внештатным сотрудником. Подумайте.
Эх! Коготок увяз – всей птичке пропасть. Через некоторое время Незыбленский уже ежемесячно публиковал в газете свои незамысловатые тексты и фотоснимки, исправно получал гонорары и благодарные отклики читателей и был вполне доволен жизнью.
Но с этим проклятым очерком про любовь к природе родного края ничего не выходило. Одно за другим в мозгу возникали знакомые слова, складывались в послушные красивые фразы о том, как родная природа преображает, одухотворяет и вдохновляет человека на добрые дела, как сам он становится лучше, чище, благороднее и не было за этими фразами ни-че-го!
Незыбленский вдруг вспомнил фразу из прочитанной в юности книги. Эпопею Мориса Дрюона «Проклятые короли» можно было в свое время приобрести за сданную макулатуру, и книжную полку Незыбленского украшали семь томов захватывающей исторической драмы. Первую книгу «Железный король» Незыбленский любил больше других и почти наизусть знал текст:
«Пусть нет на свете никого красивее Филиппа, он умеет лишь глядеть на людей, но ему нечего сказать людям». Незыбленский усмехнулся. Эта характеристика средневекового короля точь-в-точь подошла бы и ему. В сердце было пусто, и низать пустые красивые слова и фразы как бусы не доставляло никакого удовольствия. Дело было плохо. Гонорар, по всей видимости, накрывался.
‒ Черт! – еще раз выругался Незыбленский – Твою ж ты… Черт!
Он явственно услышал позади себя вздох. Такой деликатный укоризненный вздох, когда человеку хотят намекнуть на непристойное поведение.
‒ Черт – еще раз повторил Незыбленский, уже неуверенно, больше для того, чтобы убедиться: он не ослышался.
‒ Молодой человек, ‒ окликнул его глуховатый, но ясный голос. ‒ Я давно уже здесь, достаточно было один раз позвать меня.
Незыбленский подскочил в кресле и развернулся. Позади него в кресле под торшером сидел пожилой человек в коричневой замшевой куртке и вельветовых штанах.
‒ Спать пора! – пискнул мозг Незыбленского. – Вот уже и мальчики кровавые, тьфу, старики коричневые в глазах. – Все, заработался! Черт с ним с рассказом!
Человек взглянул на Незыбленского и улыбнулся. Улыбка у него была мягкая, усталая и совсем не дьявольская.
‒ Не бойтесь. Как видите, у меня нет копыт – он приподнял одну ногу, обутую в серый слиппон, хвоста – он покосился через плечо, рогов и прочей дьявольской бутафории. И воздух серой я тоже не озонирую. Это все Гете виноват – зацементировал в человеческом сознании наш образ. Правда, там он тоже без рогов, когтей и хвоста, но с копытами, в красном камзоле, при шпаге, только зачем вся эта театральщина? И, как видите, у меня нет берета, грязной рубашки и разных глаз как у Воланда. Это литературные изыски. В реальности мы ничем не отличаемся от вас. Да, закройте вы рот, мне прямо неловко.
Незыбленский в ответ что-то промычал.
‒ Понимаю, вы вправе удивляться и даже возмущаться. – Старичок боднул головой воздух и застенчиво хехекнул, словно прокашлялся. – Не каждый день встречаешь таких гостей.
‒ П-п-простите, как вы…
‒ Попал сюда? – окончил фразу старичок. – Дорогой мой, это входит в наши обязанности: появляться там, где ждут и зовут. А вы меня звали, согласитесь, настойчиво. Ну, позвольте представиться: Чертополохов Дюбук Уфирович.
‒ Мэ-ы-ы, ‒ выдавил Незыбленский.
‒ С фамилией, думаю, вопросов не возникло, ‒ терпеливо пояснил Чертополохов, а имя и отчество – старинные дьявольские наименования: Дюбук означает «странствующий дух», а Уфир – «врач ада». Батюшка мой, действительно, был главврачом Ада, и с именем мне не ошибся. Я, как видите, нечто вроде страхового агента, странствую в надлунном и подлунном мире. Но, перейдем к делу. Вы, как я понял, страдаете творческим кризисом, который можно выразить двумя словами: «Не пишется»?
Незыбленский попытался облизнуть губы. Не вышло – рот высох.
‒ И не беспокойтесь! – Чертополохов засуетился. – Выпейте лучше чаю, я слышу, чайник уже свистит на кухне, или чего покрепче, – он подмигнул в сторону серванта, где за плотно закрытой дверкой таилась бутылка хереса. ‒ Я сам все сделаю.
Он снова устроился в кресле и не спеша сцепил руки на коленях.
‒ Во-первых, хочу сразу предупредить. Никаких договоров о продаже или передаче души, скрепленных кровью, когтями, печатями в виде черепа или чего подобного – не будет! Мне ваша душа нужна как прошлогодний снег. И никакой корысти в ней нет.
‒ Это почему же? – осмелел Незыбленский. – Херес подействовал на него ободряюще, и разговор начинал ему нравиться.
Старичок покачал головой с видом крайнего разочарования.
‒ Потому что она маленькая и незрелая. В ней есть обрывки чужих мыслей, слов, эмоций, но все они зависят от импульса. Случится импульс, какой-то порыв извне, эти мысли и эмоции будут искренними. Не случится – будет просто мешанина из фраз и образов. Кстати, очень утомительных. Вы чувствуете утомление после того, как испишете несколько листов бумаги своими нетленками?
‒ Бывает, – согласился Незыбленский. – Только не бумаги, а экран компьютера.
‒ Ну, простите, ‒ привык по старинке. – Но суть та же. И утомление это тяжелое, нерадостное, верно? Как говорится, ни уму, ни сердцу?
Незыбленский кивнул. Зараза Чертополохов, словно в душе читал!
‒ И в то же время, вы боитесь признаться себе в этом бесплодном утомлении. Выжимаете из своего мозга остатки свежего чувства, чтобы на бумагу лег хотя бы слабый его отсвет?
Удар был нанесен ниже пояса. Незыбленский чуть не задохнулся от боли.
‒ Хотите избавиться от этого? ‒ невозмутимо продолжал старик. – Повторяю, ничего подписывать не надо. Я просто вас закодирую, как алкоголика от пьянства. Писать больше не будете, мучительно выжимать из себя искренние слова и фразы – тоже. Будете ходить на работу, выполнять привычный круг обязанностей. С гонорарами, правда, придется распрощаться, но зато скоро и пенсия не за горами. А на душе будет спокойно, словно ненужный груз сбросили. Ну, что вы смотрите? Я не Мефистофель и не злобный великан из сказок Гауфа.
‒ Эхм, ‒ осклабился Незыбленский и выразительно потер между собой большой, указательный и средний палец правой руки.
‒ Что я с этого буду иметь? – Не поверите, гораздо больше, чем классические черти с человеческих душ. Выдумки вместе с рогами, копытами и запахом серы давно надо оставить в прошлом. Вы станете обыкновенным, среднестатистическим человеком – это самая большая награда для меня. Помимо душевного спокойствия и безмятежности в перечень моих услуг входит избавление от глупого чувства долга и возможных мук совести, тщеславия, честолюбия, поисков сюжета, идеи и формы.
Отныне, глядя на закаты, восходы, летящий снег, цветы, красивых женщин, накрытый стол, свет вечерних фонарей, вы будете просто отмечать в сознании: «хорошо, ладно, симпатично» и все прочее из этого синонимического ряда. Не будет больше никаких подборов эпитетов для описания и размышлений, куда бы потом это описание вставить. Вы будете спокойно спать по ночам, а не вскакивать всклокоченный, чтобы записать внезапную удачную фразу или рифму. А потом не спать до утра и с воспаленными глазами шагать на работу.
‒ Бывает же, верно? – снова боднул воздух Чертополохов. ‒ В общем, будете просто жить, не мудрствуя лукаво, и голову свою не утруждать. И без того ей, бедной, достается от каждодневных забот. Ну, я все сказал, теперь вам решать. А пока вы думаете, я чайку попью.
Чертополохов с наслаждением потянулся. В спине у него что-то хрустнуло.
‒ Радикулит, возрастное, – смущенно пояснил он. – Я же говорю: мы точно такие как вы. Ничем не отличаемся. По сути, мы и есть вы.
‒ Вы думайте, думайте, ‒ откликнулся он уже из кухни, и Незыбленский услышал, как льется кипяток в чашку. – Я, кстати, вам чай заварил, у вас заварки чуть на дне оставалось. Думайте, но, по-моему, преимущества налицо. Скорее всего, вы не обедали сегодня.
‒ Обедал, ‒ ответил Незыбленский. Активность гостя стала уже раздражать его.
Чертополохов появился в дверях, и Незыбленскому показалось, что он увидел улыбку чеширского кота. Гость почти слился с коричневатой стеной. На ее фоне выделялся только оскал белоснежных протезов.
‒ Безликий, ‒ осенило Незыбленского. ‒ Ну, все верно: среднестатистический, обыкновенный, привычный, неприметный, безликий. Как он говорил: слова из синонимического ряда?.. Так, у него свой ряд. И свой интерес – безликость. А говорит: «Душа не нужна». Мелкая, незрелая… Хитёр, ох, хитёр! Конечно, не нужна, он-то ее все равно получит. Безликий человек – все равно, что без души, без…
‒ Ну, как? Надумали? ‒ Чертополохов почти допил чай и улыбался еще более широко и светло.
‒ Да, ‒ не произнес, а словно каркнул Незыбленский. – Не хочу. Пусть лучше глупое чувство долга, муки совести, поиски формы и сюжета, и что вы там еще говорили, пусть лучше будут они, чем такая безмя…, без…
Он запнулся. Чертополохов смотрел на него
