Был уже почти вечер, и тени стали длинными-предлинными, когда она вошла в комнату и, не спрашивая позволения, села на стул, закинув ногу на ногу. Худая, высокая и, кажется, даже красивая. День за окном жмурился, очертания предметов мглисто расплывались, и уже почти не видны были дальние дома и деревья. От этого её абрис становился ещё более чётким на фоне казавшегося светлым окна. И походила она в умирающем свете на виолончель, но не настоящий музыкальный инструмент, а скорее на его образ, так загадочно и нежно выведенный в стихах Марины Цветаевой:
… виолончель, и кавалькады в чаще, и колокол в селе…
Хотя, нет, наверное, это просто ум уже мешается… Для того чтобы быть воспетой в стихах, была она слишком вульгарна, наверное. Особенно с этим маникюром. На ногти, длинные и узкие, была нанесена, словно крап на карты шулера, почти вся покерная колода. Были в этом прихотливо-пёстром узоре какая-то цыганщина и бесстыдство, знающие себе цену, но нагло гордящиеся этим.
Она скользнула взглядом тщательно прорисованных глаз по пуританской пустоте комнаты, ни на чём надолго не остановившись, и почему-то стала смотреть в самый тёмный угол за его кроватью. Откуда-то из недр юбки немыслимо сложного фасона извлекла портсигар крокодиловой кожи, а оттуда – тонкую дамскую сигарету и тут же её закурила, наполнив сразу пространство вокруг себя душным благовонием, похожим на то, что источают индийские ароматические палочки, продающиеся в дешёвых лавках.
- Ну, что, ты ведь знал, что я приду, не правда ли? Или надеялся, всё же, что я забуду и дам тебе ещё немного времени? Нет, мой милый, положенный срок я не пропускаю и никогда не откладываю. Хотя, зачем я всё это говорю? Коли уж я здесь, значит, всё уже решено, и карт-бланша у тебя не будет. Не закрывай глаза и не делай вид, что тебе это безразлично или что ты меня не узнаёшь. Ты часто обманывал женщин. И не только женщин. У многих даже оставил по себе тёплое воспоминание. Но вот сейчас здесь, в этой комнате, нет никого, кроме нас двоих, и ложь и притворство абсолютно бессмысленны…
А сигарета в её длинных пальцах, к которой она лишь раз прикоснулась губами, всё тлела и тлела, становясь тонкой трубочкой бессмысленного серого пепла, всё не падавшего на пол.
Он почему-то следил именно за сигаретой, провожая глазами истончавшуюся двойную струйку дыма, смешивавшегося с платиновой сединой её волос, и думал о том, что она, конечно же, совершенно права, что никогда и ни с кем в жизни он не был откровенен по-настоящему, до конца, до самого дна души, что ни для кого не стал родным человеком. Думал о том, что ведь на самом деле не осталось с ним рядом друзей детства или юности. Люди как-то так приходили и уходили, некоторые задерживались, правда, на несколько лет рядом, а потом, как и прочие, исчезали. И не было в этом горечи и сожаления. Не было ощущения сиротства и своей вины. И текла жизнь дальше, без особенных побед и потрясений, не слишком богатая и щедрая, но и не нищая далеко. Сейчас вот, когда он оборачивался назад, походила она на какое-то пустое порхание мотылька над бесконечным лугом. И мотылёк садился на случайные цветы или пролетал мимо, не выбирая, а так вот, просто, садился, сам не ведая для чего. А потом летел дальше, тут же забывая о только что покинутом цветке, как, видно, и цветок не сожалел о расставании с мотыльком. И не понятно было, с кем он сейчас себя сравнивал: с покинутым цветком или с мотыльком, который его покинул… Да и какая разница, с кем, потому что все цветы были обычными, и мотылёк – даже не бабочка, а – так, просто её эскиз с мелким невзрачным рисунком на крыльях, которые и крыльями-то назвать можно было лишь весьма приблизительно: так – крылышки, скорее просто серые или коричневые, чем яркие и пёстрые. И всё казалось, что поле бесконечно и лететь можно ещё очень долго!..
А тут, вдруг, пришла она. Села и закурила. И стало душно. Просто невмоготу…
А сигарета меж пальцев её истлела и погасла. И она просто чуть шевельнула ими, чтобы избавиться от того, что осталось.
- Ну, всё, нам пора, дорогой мой. У меня ведь ещё масса других клиентов…
Встала и, не оборачиваясь, пошла к выходу.
И вечер за окном уже почти догорел. Видны лишь были аспидно-чёрные контуры домов и деревьев на увядающей красноте небес.
… В палате непрерывно заныл зуммер кардио-монитора…
|