Прощенный

ожидал такого отклика. Более того, даже рад, что сбросил с плеч эту  ношу и смог покинуть Стокгольм. Столичный воздух стал слишком тяжел для моих нервов.

 — Не кокетничайте, Лукас, — вежливо заметила Марта,—  в вашей крови течет холодная вечность Севера. Проветритесь недельку на наших островах и вернетесь в свою берлогу. 

— Кто знает, а может и не вернется,— хитро улыбнулся Верманд, — он другой. 

  Мне понравилась мысль хозяина дома. Я подмигнул ему, как старому другу, он приветливо ответил. Марта неестественно хихикнула.

  Жена Верманда не понравилась мне с первого взгляда. Ее было слишком много: суетливые жесты, нарочитые позы. Она всё время вскакивала, обнимала меня за плечи, и было в   глазах столько фальши, неискренности, что я невольно отшатнулся. 
Верманд же, напротив, целиком располагал к себе. Его лицо было необычайно красиво, словно выточено из мрамора искусной рукой мастера. Как хорош тон седых волос, и как они идут к этому лицу, как величавы и уверенны жесты, сколько строгости и плавности в движениях.
   Вечер близился к концу. Слуга проводил меня в спальную комнату. Уставший от новых впечатлений и переживаний, я тихо присел на краешек кресла и засмотрелся в окно. Холодные вздутые вены города гудели. Это от того, что он стар, прячет под плащи и шляпы почтенный возраст, своё истинное лицо.  Звезды выкатили на горизонт. Город снял маску. Я заглянул в его глаза внимательно, не торопясь, и увидел в каменных шрамах обрывки фраз, картинок, дневник непростой жизни.
  Смутные ощущения вперемежку с дурным предчувствием закружили в хороводе растрепанных чувств. Неслышно вошла прислуга, подала постельные принадлежности и так же неслышно исчезла за дверью. А между тем ночная тишина сходила на мир, властно обнимала всё:  плотные тени, потухшие глаза дальних поместий, узкие припорошенные улочки. Глаза слипались. Уставшее тело тонуло в сладкой дремоте и безмятежном покое.
  Было уже позднее утро. Сквозь приоткрытые ресницы я увидел у своей кровати деревянную игрушечную лошадь. Она плавно покачивалась и скалила зубы. На шее поблескивали бусы из белого жемчуга. Я вскочил, бросился в ванную. Ледяной душ успокоил мои нервы. Трясущийся, накинул кое-как полотенце и проскользнул в комнату. Снова детский кошмар! Настроение было испорчено.
  Я спустился в холл. Из приоткрытой двери донеслись знакомые голоса. Марта и муж о чём-то громко спорили. В проёме двери я разглядел, как Верманд слегка привстал и ударил вилкой по столу, лицо было искажено от ярости . А Марта… Как сильно она изменилась: кобра, готовая к броску. Холодок пробежал меж лопаток. Ох, как бы я не хотел сейчас сидеть с ними за одним столом. Увидев меня, оба разом встали. 

— Доброе утро, Лукас. Просим к столу.

 — Доброе утро! 

    Солнечный луч скользнул по фигуре Марты. Знакомое ожерелье блеснуло на  шее: мамино ожерелье! Я пробовал пошевелить губами и не мог, изо рта вырывались лишь невнятные звуки. Напольное зеркало закачалось, что-то зашевелилось в его отражении. Я увидел себя восьмилетним мальчиком.
    В тот роковой день, накануне Рождества, съехалось много гостей и родственников. В гостиной сверкала елка, стояла предпраздничная суматоха. Похрустывая леденцами, я счастливо возился с в своей комнате с подарочными коробками. Свет внезапно погас. Гулко ударили часы. Я всегда боялся темноты, потому выглянул в коридор в надежде, что прислуга уже зажигает свечи. И вдруг отчетливо услышал, как кто-то крадется во мраке. Еще секунда, и знакомая худенькая рука схватила меня и оттолкнула вглубь комнаты. Это была мама. Всю свою силу она направила, чтобы прикрыть собою дверь. Послышались глухие удары и крик.

— Магда! Открой! Я просил тебя не вмешиваться в мои дела! Я мужчина,  это мой дом, я буду поступать так, как считаю нужным! Открой дверь!

    Это был голос отца. Мать крикнула в ответ.

— Как у тебя хватило совести пригласить эту шлюху в наш дом. У тебя растет сын!

   Под сильным телом дверь треснула. Я отпрыгнул к кровати и больно ушиб лодыжку. Отец схватил мать за шиворот и поволок по коридору. Я нагнал их на самом верху лестницы, дико взревев, схватил мать за край платья и дернул на себя, что было силы. Но не успел. Потеряв равновесие, она кубарем скатилась вниз. Внезапно загорелся свет. Мама лежала на ступеньках, рот чуть приоткрыт, голова безжизненно откинута набок. Время остановилось.  Воздух зазвенел. Последнее, что я помнил: рассыпанные по ступеням жемчужные бусы и стук собственных зубов от страха.

  Реальность медленно возвращалась. Я лежал на полу, кто-то похлопывал меня по щекам.

 — Что здесь происходит, — глухо простонал я,— где мама? 

  Марта истерично захохотала.

 — А, наконец-то , вспомнил! А твой отец уверял, что это невозможно. Сколько денег ты заплатил, Верманд, за всю эту учёную хрень: «защитные механизмы», «отрицания», «проекции», «эмоциональные застывания». Боже мой, эти  чёртовы бусы вернули мозги твоему сыну!

— Ты специально всё это подстроила, Марта,— процедил Верманд. 

   Он дышал часто, прерывисто, словно только что получил удар под дых.

— Чего же ты теперь хочешь от меня, от него?

 — Чего можно хотеть от тебя, кусок старого войлока! Я убила на тебя молодость в этом захолустье, но ты так и не женился на мне!

 — Я позаботился о нашей дочери. Она получила достойное образование и элитную квартиру в центре Стокгольма.

 — А что получила я? Что останется после твоей смерти мне? Прах? Да будь он тысячи раз священен, это всего лишь кучка пепла, а за ним немота, одна немота… Ты провел меня, Верманд!

 — Умерь свою ядовитую злость, Марта!

 — Ненавижу тебя! И его ненавижу! 

     Рывком она сорвала с шеи бусы и бросила  мне в лицо. Верманд вскочил, челюсть затряслась, лицо побагровело. Замахнувшись на Марту тростью, он прорычал:

— Убирайся, змея!

   Дверь захлопнулась. Тяжело дыша, хозяин дома опустился на диван. Я аккуратно собрал с пола все бусины, бережно завернул в салфетку и убрал в карман.

 — Я не убивал твою мать, Лукас. Это был несчастный случай.

 — Верманд, я не хочу вновь заходить в эту дверь.

 — Но ты моя плоть, и я тоскую по тебе, сын! 

 — Красивые слова! Если бы это была правда, ты нашёл бы менее театральные реплики. Твоя  отчужденность, равнодушие превратили меня в душевного инвалида.  После смерти мамы я не существовал для тебя. Когда ты уезжал из пансионата, я плакал. Наступали дни ожидания твоего следующего приезда. Потом ты и вовсе пропал. 

 — Это тяжело слышать, Лукас. Ты не понимаешь, как нелегко было в те годы. Я один содержал семью ,оплачивал твое лечение и большой дом. Я не мог подвергать себя и тебя унижению бедственного положения и считал, что заработанные  деньги откроют все двери в этом жестоком мире. Ты получил достойное образование и смог устроиться в столице в том числе благодаря моей чековой книжке.

— Прекрати нести бред, Верманд! Ты нужен был мне!

— Но у каждого своя интерпретация ситуации! Почему ты считаешь мою  неправомерной?

— В твоих словах мало любви! В нормальной семье царит только один закон: делать всё, чтобы родные люди были счастливы! Я не верю тебе! Ты заигрался. 

— А ты, Лукас, не заигрался? Признайся, что твоё осуждение меня — это страх признать вину за то, что случилось со всеми нами! Ты тоже отрезал семью и все эти годы не интересовался, жив ли я. Знаешь, сынок, дело зашло слишком далеко, а я уже стар. К чему эти взаимные обвинения и перекладывание вины? Ничего уже не изменить. Да, признаюсь, я виноват перед тобой и матерью. За фасадом социального престижа  нещадно ломал самое дорогое — человеческие взаимоотношения, искалечил свою и твою душу. Прости меня, если сможешь! Давай попробуем стать семьей.

   Я сел рядом с ним на диван и тихо заплакал. Вот и по моей жизни пробежала трещина, а в придуманной пасторали разыгралась не предусмотренная  никем драма. Это была месть свыше моему установленному жизненному порядку. Душа разрывалась в немом крике. Такова действительность. У меня в запасе был целый арсенал объяснений и причин, почему я скатился в эту жизненную катастрофу. Понимающие люди сейчас кивнут головой: «Так и должно было произойти». Только мне от этого не легче. Какой смысл подсчитывать долю вины каждого. Ответ, без сомнения, прост: мы все утонули в муках совести и вины. 

— Верманд, я бы хотел навестить могилу мамы прежде, чем уеду.

 — Что ж, пойдем, это недалеко.

   Мы медленно спустились с холма. Остался позади наш дом— жилище ветра и скорби. На кладбище, среди припорошенных могильных плит, прохладно и сумрачно. Деревья стоят недвижно. Красные ягоды, как капельки крови, застыли на мерзлых ветках.
  Пережевывая слова,  сказанные Вермандом, я давился ими, как колючими шипами, и тихо ронял слезы. Страшно было думать, что всё напрасно. 

— Почему я не смог найти тебя по фамилии Свенссон?
 
— Твоя мать не захотела взять мою фамилию, ты был записан на нее.

   Я достал из кармана завернутые бусы и бережно рассыпал их по плите. Затем посмотрел отцу прямо в глаза и тихо сказал.

 — Я готов простить тебя , но полюбить не смогу.

— Но ты нужен мне, Лукас!

 — А ты мне — нет. Прощай.
 
    Солнце вдруг помутнело, словно в него швырнули горсть золы, вьюга завыла, где-то в вышине зашумела крыльями стая испуганных ворон.

  
  Все мы толпы, шагающие по кругу, непрощённые, слабые и беззащитные перед собственной судьбой, а вся наша жизнь  — разбег в бесприютство. И лишь немногие, отчаянные, стиснув уста, способны с благодарностью принять неизбежность света и тьмы. Мне придётся этому научиться.

  Ранним утром я тихо вошел в дом. Анхен ещё тихо посапывала. Боясь спугнуть её сон, не раздеваясь,  прилег рядом. Она открыла глаза. В её зрачках я увидел ветер наступающей весны, вся она пахла первыми лесными фиалками . 

— Милый, это ты? Почему в такую рань? 

— Спи, не открывай глаза. Я полюбуюсь на тебя.

— У меня хорошая новость: у нас будет малыш! Ты рад?

— Я счастлив! 

    Губы Анхен дрогнули улыбкой затаённого счастья.
                                                                       
   Прошло три года. Наступал Сочельник. В доме царила предпраздничная суматоха. Анхен и малышка Люси наряжали ёлку. 

—Лукас, я вот о чём подумала: а не пригласить ли нам на Сочельник Верманда ? Я соскучилась по нему, да и Люси всё время спрашивает: "Когда приедет дедушка?».

— Дедушка, мои дорогие, уже в пути! Он позвонил  и сказал, что дедушки не нуждаются в особом приглашении на Рождество. Что тут ещё добавить, в этом весь Верманд. 

— Это правда, Лукас. Дедушки не нуждаются в приглашении.