всё расставляющим по своим местам посылом посмотрела Прасковья на Фёдора.
Ну а Фёдор всё же не настолько дурак, чтобы не понять, что от него сейчас добивается эта, и не пойми кто такая, кроме в таких смыслах понимания, которые лучше придержать при себе и в вслух не озвучивать, иначе ты только усугубишь всю эту ситуацию с собой, загнанным в эту логическую ловушку, и он озвучивает вслух лишь то, что может.
– Нет, у вас ничего не выйдет. Вам не поймать меня. – Вот такое заявляет Фёдор, судя по тому, что он перешёл на язык вежливости, то его позиции были существенно подвинуты Прасковьей.
Ну и Прасковья, естественно, увидев это отступление своего оппонента, усилила на него давление.
– Поймать? – недоумённо задаётся вопросом Прасковья. – На чём поймать?
– Вы знаете. – Ничего толком не объясняет Фёдор.
– Единственное, что я сейчас могу знать, это только то, что вы, опять же из только вам известных основаниях, озвучили моё хорошее вами знание, и как бы некие между нами близкие отношения ознакомительного характера. Что мне, девушке свободной от разного рода и от таких в том числе отношений, в некоторой степени оскорбительно всё это слышать. Вы получается, что таким завуалированным способом намекаете мне на то, что если я сейчас не заткнусь и не перестану выказывать претензии на свою роль свободной личности, то вы в публичную сферу выбросите некие, компрометирующие меня факты, о которых вам стало известно из имеющих, только по вашему, место быть близких со мной отношений. Так, милостивый государь? – а вот это была точка так точка в этом удивительном и странном обвинении Прасковьи во всех грехах и главное, в проведении дискриминационной политики против личности, Фёдором.
И Фёдор прямо в себе задохнулся от такого невероятного себя обвинения со стороны Прасковьи, против которого он и сказать ничего не мог, хотя бы по той причине, что он вообще не понял, как так можно плести вот такие логические цепочки прямо на ровном месте. Плюс, он интуитивно понял, что начни он тут во всём разбираться и прекословить этой стерве незнакомке, то она в его адрес и не такие обвинения придумает. И Фёдор вновь скрывается на тот самый вопрос, который он уже ей задавал:
– Да ты кто такая?!
Ну а из этого вопроса Фёдора вытекает следующее следствие. Он признался в том, что все его прежние утверждения насчёт Прасковьи об их близких отношениях и связи, не имеют под собой никаких оснований и всё это плод затаённых желаний Фёдора, доминировать над всем женским полом и всех их иметь как он того только хочет. В общем, вот такая деспотичная он паскуда, хотя декларирует себя прогрессивным молодым человеком, исповедующим либеральные ценности и взгляды.
– Кто я? – с насмешкой над природой вот таких трусливых людей, как Фёдор, как бы переспрашивает его Прасковья, через прищур на него смотря. И само собой не видя в его лице ничего достойного для рассмотрения. Впрочем, ну да ладно и она пояснит местной публике в его лице, с чем они все в её лице столкнулись.
– Мы стендаперы, современные сатирики, как бы борцы за справедливость, далеко не идеалисты, да и никогда ими и не были. Так уж мы устроены и затем жизнью настроены и пристроены, что видим мир через очки негатива, не замечая в ней ничего хорошего и светлого. И это всё делает из нас мизантропов, людей ненавистников. Вот не можем мы найти в своей жизни удовлетворения от обыденных вещей, подавай нам чего-нибудь грязного и пошлого. – И так эту последнюю фразу Прасковья сказала, пристально посмотрев на Фёдора, что у всех, кто это видел, однозначно закралась в себе мысль о том, что она точно нашла в Фёдоре именно то, что делает её жизнь удовлетворённой. А из всего этого можно сделать крайне противоречивые и довольно удивительные выводы.
Мол, чем паскуднее и пошлее Фёдор, как в его сторону смотрела эта незнакомка для всех, тем его общество для неё кажется комфортней и её всё в нём устраивает. А вот был бы Фёдор белый и пушистый, то она бы на него и не посмотрела, пройдя мимо. А это значит… Трудно сказать, что всё значит, и единственное, что можно сказать, так это то, что только Фёдору решать, кем ему быть в дальнейшем или в прежнем времени и состоянии. И то, как к этому относится Прасковья, и интересно ли ему это, это такой скользкий фактор, что вот так прямо, на ногах, с ним не разобраться.
– В принципе, если всё это обобщить, то я в какой-то степени революционерка. Раз я готова камня на камне не оставить от настоящего мира. – Резюмирует всё собой сказанное Прасковья. А вот это уже камень в огород Карла, как он прямо сейчас считает, с претензией посмотрев на Прасковью и на то, как она пытается застолбить его территорию.
А Прасковья, имея в наличии обзорное зрение и знание хода мыслей Карла, замечает в нём это недовольство и желание знать, по какому праву она берёт на себя столько всего из того, что он считал по праву своим, и через губу ему кидает объяснение. – Это вдыхаемый мною воздух свободы, мне слегка вскружил голову.
И Карл принял это объяснение, тем более сейчас не до всех этих споров было. К тому же Фёдор в себе собрался, получив от Прасковьи вполне себе резонные и понятные разъяснения тому, что она так категорично к нему подошла.
– И во что же вы верите? – задаётся вопросом Фёдор.
– Во что я верю? – с недопониманием переспросила Прасковья Фёдора.
– Именно так. Ведь вера та самая основа для всякого революционера, которая им движет в своём устремлении всё изменить. – Поясняет Фёдор.
И его пояснение принимается Прасковьей. – Моя вера абсолютна. – Говорит Прасковья. – Я верю в себя.
– Значит, хотите этот мир подстроить под себя. – Делает вывод Фёдор.
– А разве каждый из нас как-то иначе на мир вокруг смотрит? – спрашивает Прасковья.
– Тогда я смею предположить, что я ваш единоверец. Я тоже верю в себя. – Говорит Фёдор.
– Ну, сказать, что угодно можно. И даже в это поверить. – Говорит Прасковья. – А вот что есть на самом деле, то это можно только на деле проверить. – Прасковья крепко так посмотрела на Фёдора, кому сейчас предлагалось проверить крепость своей веры через её испытание.
– Я готов. – Еле проворачивающимся языком сказал Фёдор. А вот к чему он это сказал и зачем, то и он, скорей всего, не понял. Но Прасковья так требовательно и вынуждая его как-то подтвердить им сказанное смотрела, что он ничего не мог ей противопоставить, кроме этого заявления.
– К революции? – с долей иронии спрашивает Прасковья, таким образом ставя под сомнение способность Фёдора к каким-нибудь серьёзным поступкам и действиям.
– Если потребуется. – С той же серьёзностью говорит Фёдор так, что он не позволит тут никому сомневаться в себе (это, как минимум, противоречит его основополагающей для человека вере, в самого себя). И Прасковья уловила то, что он хотел отстоять в себе.
– Ну и какая на данный момент в повестке дня революционная идея? – а вот этот вопрос Прасковьи для всех без исключения вопрос на засыпку. И это притом, что каждый из присутствующих при этом разговоре людей, живёт в этом мире и каждый день ознакамливается с драйверами информационного движения. А вот стоило их спросить, какая идея сейчас всеми движет, то они и растерялись, не зная, что на это ответить. И приходиться Прасковье самой отвечать на свой вопрос. Правда, она не собирается вот так сразу и на прямую всё это пояснять. А она даёт свои посылы для вашего ума, который сам и должен разобраться в том, в чём он не утруждался до этого момента разобраться.
– Ответьте мне на одну, так и неразрешённую мной, залогированную на самой себе загадку для души, ума и сердца. – Озвучив это предисловие, Прасковья садится на свободный стул за общим столом, взглядом приглашает Фёдора вернуться на своё место, и только после того, как он уселся, начинает озвучивать этот свой, так называемый залогированный на взаимозаключающих и включающих в себя деталях, когнитивных резонансах и зацикленности жизни, и её парадоксах ребус. А чтобы всё для всех было понятно и при этом неоскорбительно для слуха сложной позицией нетерпимости к некоторым особенностям мышления, ещё вчера казалось здравомыслящего человека, то всё, что ею будет подаваться для переваривания вашего ума, будет существовать в абстрактном виде.
– Жили были на один временной момент он и он, без всякой, кроме родственной привязки друг к другу. – Начала свой рассказ метафору и притчу в одной логической степени и разрядности сюжета понимания Прасковья, и её слушатель, по своей жизненной особенности по отношению к жизни всё равно обыватель, вдруг и сразу в себе почувствовал дискомфорт, связанный с его страхом перед тем, что они сейчас услышат, и за что, – есть у них такая уверенность, – им придётся отвечать за свою преступную позицию в мрачных комнатах перед людьми, уполномоченными задавать вопросы крайне неприятного для тебя характера. И всем этим невольным слушателям, коих застала врасплох вся эта откровенность Прасковьи, как они когда-нибудь будут себя оправдывать перед следственными органами, немедленно захотелось убежать с глаз долой и лучше прямо туда с повинной, где лучше оказаться в качестве свидетеля правонарушения, нежели тем, под кого их подводит сейчас Прасковья – заговорщиком и экстремистом, выступающим за слом существующей системы.
Но уже поздно, и слова их внутреннего осуждения и неприятия, полились рекой и начали их записывать в числа вовлечённых людей.
– И решили эти он и он стать она и она. И не согласно божьему соизволению, через реинкарнацию себя в будущем, а они полагались на свои возможности и современные технологии, уж в чём, в чём, а при достаточном количестве наличных проецирующие и прорывающие любые виды реальности. И вот теперь он и он, после вмешательства в них современных технологий, она и она. Что ладно, их личное дело. Но тут встаёт вопрос их настоящей действительности. Где каждая теперь она ищет для себя кого-то в жизни. А вот тут-то проблемы. Если это будет он, то для него эта связь будет неестественной с позиции традиционных взглядов на отношения. На что он, натурал, никогда не согласится. А если он будет не традиционных взглядов, то тут возникает когнитивный диссонанс у этой теперь она, коя ищет для себя традиционные отношения, будучи в других отношениях со своей жизнью и реальностью. И получается, что это опять же натурально, без искусственных вкраплений (надо уже над мозгами поработать) недостижимо. – И ожидаемо причинно-следственной связью, когда на суд человеческий, а не божий, выносишь то, что тебя в край волнует, чуть ли не душевный надрыв, который в какой-то степени не стыкуется с правилами быта и определениями, что хорошо, что плохо, а что вообще неупотребимо в современном обществе победившего гуманизма, то на это общество невольных слушателей и глухих поэтов, в тот же момент, когда до всех дошло, в какую западню разума их тут всех подловили, обрушивается тягостная и гробовая тишина потёмок, выход из который виден всем только в одной стороне, там, куда сдаются с повинной.
И этого не видеть не может в первую очередь рассказчик и подстрекатель ко всем этим беспорядкам в собственной голове, с потерей равновесия и ориентации себя в пространстве, и только не таким преступным
