Виктор КОРОЛЕВ
Анжелика Балабанова. Гл. 5. «Почему я должен страдать?»
ДОЛГИЕ десять лет продолжалось их знакомство. Целое десятилетие Бенито был для Анжелики, наверное, самым близким человеком. Позже она напишет в своих воспоминаниях: «Даже представить себе не могла, что отчасти благодаря моей помощи и сочувствию жалкий бродяга встанет во главе движения, которому я отдала свою жизнь, и что он окажется виновным в самом позорном предательстве нашего времени».
Вот стоит перед вами нервный двадцатилетний юнец – пиджак на голое тело, грязное полотенце вокруг шеи, потерянный бомжеватый взгляд. Вы смогли бы разглядеть в данном типе будущего лидера солнечной Италии? Вот-вот…
В своих воспоминаниях Анжелика Исааковна Балабанова будет говорить об этом человеке с неизменным презрением, называть его станет исключительно на «вы». Хотя в жизни чаще было, конечно, «мы» и «ты».
«Когда мы вместе работали над переводом брошюры, я видела, как много такая работа значит для него, как она стимулирует его амбиции. Он и сам не стеснялся признать, что презирает физический труд», – так она писала.
Его внутри раздирали нехилые противоречия. Так, великовозрастному бамбино не очень нравилось, когда его называли уменьшительно-ласкательно Бенито. А до Большого Бена он явно не дотягивал: всего на полголовы выше Анжелики. Фривольно-одесский вариант Беня этому уклонисту от армии был вообще непонятен.
Можно и просто Бен, но это как-то по-пролетарски, а он всё-таки сын учительницы, сам пытался в школе работать. И родился не в Риме, где скопище рабов испокон веков ублажали недобитую знать, а в самой революционной части Италии, где каждый второй – анархист. А отец-кузнец – тот вообще считал себя учеником Бакунина и примкнувшим ко Второму Интернационалу.
– Мир просто несправедлив ко мне, – сказал уклонист в первый же день, когда Балабанова вела его, как маленького, в муниципальную баню. – Ничего, мне недолго ходить униженным и оскорблённым. Очень скоро мои идеи выстрелят!
Пока никаких идей у подшефного не наблюдалось. И Анжелика быстро почувствовала его дикую нетерпимость к любому давлению и зависимости от кого-либо.
– Товарищ! Я ведь помочь хочу, я скорее коллега, чем учитель!
– Не называйте меня «товарищ»! И я сам учитель! – взъярился молодой человек.
Вчера он получил пятьдесят франков за перевод брошюры, и сегодня уже считал позволительным повышать на неё голос.
Бен менялся буквально на глазах. Прочитав «Манифест» Маркса, потащил Анжелику в пивной зал, где по вечерам собирались мужчины, с удовольствием выясняющие, кто кого из политиков больше уважает. Это место притягивало Муссолини. Он с наслаждением слушал. А через полчаса ввязался в спор, да так яростно, так энергично стал что-то доказывать какому-то интеллигенту с профессорской бородкой, что дело чуть не дошло до драки. По дороге домой она пыталась успокоить молодого спорщика.
– Да ладно! – рассмеялся Бен. – Я просто оттачиваю голос. Но этого бородатого философа я срезал, будет знать!
Кстати, позже и сам стал считать себя философом. Услышав про Гегеля, заинтересовался им:
– О, вот это интересно! Правильно он говорит, что мир делится на две части: Я и не-Я!
Книги по марксизму, которые Анжелика приносила, перестали его интересовать.
– Недостаточно быть бунтарём, – пыталась убедить она. – Невозможно уничтожить несправедливость, просто злясь на нее. Чтобы вести за собой, нужно многое знать, анализировать неудачи и успех. Читай больше!
А он отвечал ей:
– Вот эти две – Ницше и Шопенгауэра – возьму, а на остальные времени не хватит.
Его уверенность в себе росла день ото дня, он стал щепетильным к своей внешности, в манерах почти исчезла истеричность. Всё чаще Бен садился за письменный стол и делал какие-то наброски. «Это очень хорошо, пусть пробует свои силы, пусть учится», – думала про себя Анжелика.
Разница в семь лет позволяла Балабановой терпеливо относиться к его напыщенному эгоизму. «Его индивидуализм, восхваление силы и физической храбрости – это всего лишь компенсация собственной слабости, жажды личного признания и самоутверждения, – пыталась Анжелика сама себя убедить. – Все мачо такие. Сумятица в голове пройдёт, как только он почувствует себя по-настоящему равным другим людям».
Однако он не хотел быть равным кому-то. Он всегда хотел одного – стать первым.
По вечерам они теперь учили иностранные языки. Это давалось ему легко – благодаря абсолютному музыкальному слуху. Но Бен мгновенно забросил словари, когда в руки попался аккордеон.
Порой она возвращалась домой поздно, и он встречал её песней, только что подобранной на слух. В такие моменты ей казалось, что они будут счастливы. Да, счастье было так возможно, так близко. Не судьба. Нет, скорее, к счастью – столь неосторожно чуть не влюбилась по уши она.
А как хотелось ей сказать, да громко, вслух, как однажды Роза Люксембург, подруга лучшая, сказала, никого не боясь и ничего не тая:
– Собственная маленькая квартирка, своя библиотека, совместные прогулки, каждое лето – поездка на месяц в деревню, совсем без всякой работы! И, может быть, еще и такой маленький, совсем малюсенький ребёночек, а? Неужели мне никогда не будет это дозволено? Никогда?..
Анжелика из последних сил держалась. Твердила каждый день себе:
– Нет, на моей душе играть нельзя!
Купила ему скрипочку задорого.
Музыка, кстати, немало сблизила их. Бен стал чаще и откровеннее рассказывать о себе, о своём горьком детстве. Хотя на самом деле вряд ли оно было горше, чем у многочисленных детей итальянских работяг.
– Кем я только ни был! – себя жалеючи, вздыхал вчерашний бездомный. – Был бы верующим человеком, обязательно воскликнул бы: «Боже правый, за что?!» Я работал на стройках, грузчиком, посыльным на побегушках, ел на жалкие подаяния, меня несколько раз арестовывали за бродяжничество. И почему я должен страдать?!
Этот риторический вопрос молодой Муссолини задавал ей всё чаще, как только узнал, что она не из бедной семьи. «Горжусь, что рядом женщина из того класса, в котором по справедливости должен находиться я, равный ей или даже выше», – наверняка так он думал про себя.
Анжелика очень быстро стала для него единственным человеком, с которым он был самим собой, которого можно не бояться и кому не нужно лгать.
Как-то он провожал её на вокзал: Анжелика уезжала ненадолго в Женеву. Они шли по парку, и он рассказывал:
– Приехав сюда, в Лугано, я жил по горло в нищете. Однажды проходил мимо этого парка и был совсем несчастный от голода, думал, что не доживу до утра. Две пожилые англичанки сидели на скамейке и обедали – хлеб, сыр, яйца! Я не смог сдержаться, бросился на одну старую ведьму и вырвал еду у неё из рук. М-да… Хорошо, что она не сопротивлялась. Иначе я задушил бы их – обеих…
Он грязно выругался.
– Эй, а нельзя ли без этих дурных слов? – попыталась его остановить Анжелика. – Я ведь не мужичок из пивного зала!
А Бенито вдруг стал смеяться. Сунул руки в карманы нового пальто и залился, глядя ей в лицо и раскачиваясь всем телом.
– Да лучше бы я их убил! Ох-х, когда же придёт мой час реванша? Почему я должен страдать?
До самого вокзала они молчали. Впервые она села в поезд, не попрощавшись. И в Женеве всё из рук валилось. Возвращалась грустная. Ещё внизу услышала мелодию модной неаполитанской песенки:
«Не оставь меня,
Тебя я умоляю.
Вернись в Сорренто,
Любовь моя!»
Он играл на аккордеоне, сидя на стуле посреди комнаты и глядя на дверь. В окно, наверное, увидел, ждал. Отложил инструмент, встал. Глаза – как у раненого оленёнка.
– Чао! Верни наши отношения, prego!
И дальше были годы встреч и расставаний, учёбы и работы. После революции 1905 года эмигранты из России оживились, дел у Балабановой прибавилось. Уже в апреле следующего года в Стокгольме должен открыться съезд РСДРП. Плеханов загрузил её работой. То, что случилось на II съезде, весь этот раскол, деление на меньшевиков и большевиков, на твёрдых и мягких ленинцев, тот разброд и шатания, нужно немедленно забыть – все социал-демократы уже согласны. Нужно объединяться!
Она помогала и Ленину. Но тот в конце пятого года нелегально выехал в Петербург, и вся организационная подготовка к съезду пала на Надежду Крупскую и Анжелику – больше сотни делегатов, а ещё гости, забот немало.
В Швеции, на съезде, Балабанова видела, как неприятен Плеханову настрой Ленина, который открыто заявлял:
– Объединиться согласны, но никогда не спутаем два подхода. Это лишь формальное единство, на самом деле – ясная и чёткая размежёвка. И мы оставляем за собой право идейной борьбы с остальными социал-демократами.
Что-то подсказывало Анжелике, что идейная эта борьба пойдёт потом не на жизнь, а на смерть.
Муссолини не писал ей. От друзей она знала, что Бен тоже весь в работе. Его статью опубликовала газета «Аванти!», и он, страшно гордый, ходит по Лугано в новом галстуке.
А потом он вдруг проявился в Лозанне. И это был бы не Муссолини, если б не устроил грандиозный скандал. Всё произошло в католической церкви на лекции, с которой выступал перед молодёжью итальянский священник. И надо же было ему произнести сакраментальную фразу:
– Разве кто-то посмеет теперь утверждать, что бога нет?
Тут Муссолини и крикнул:
– Конечно! Я посмею!
И вышел к амвону.
Но прежде чем выступать, он попросил кого-нибудь передать ему на время часы. Положил их перед собой. Делая драматические паузы после каждого слова, провозгласил: «Я даю богу пять минут, чтобы поразил меня насмерть. Если он не накажет меня за это время, его нет, он не существует».
Все обмерли, считая секунды. А он вещал:
– Религия безнравственна! Она является физическим заболеванием. Верующие люди ненормальны! Излечите себя! Беритесь за дело! Гоните в шею всех эксплуататоров! Забирайте себе собственность, нажитую вашим трудом! Объединяйтесь в борьбе за свою свободу!..
Время вышло. Он вернул часы. Аудитория проводила его молча.
Бену понравился произведённый эффект. Ему внимали, он стоял выше других, смотрел на толпу сверху вниз. Это было главным. Муссолини поехал по разным городам с антиклерикальными лекциями. А к приезду Анжелики собрал свои выступления и издал брошюру под названием «Бога нет». Своё предисловие к брошюре Бенито закончил словами: «Верующие, Антихрист родился!».
Вернувшись, Анжелика попыталась поговорить с ним на эту тему:
– Стоит ли социал-демократу добиваться известности таком путём? Разве привлечь к себе внимание – это главное в нашей работе?
Друг её отвечал с легким пренебрежением:
– Я политик, и жаль, если кто-то не видит этого. А для политика самое важное – чтобы о нём говорили. Что угодно, пусть делают замечания, пусть критикуют – лишь бы говорили. Значит, его заметили как личность. Если перестанут говорить – это хуже некролога…
Да, Муссолини, бесспорно, заметили. Очень скоро ему запретили появляться в италоговорящих кантонах, а потом правительство Швейцарии распорядилось вообще выдворить его из страны как нарушителя спокойствия. Наверное, это было ошибкой. Потому что радикалы подняли целую кампанию в его защиту, а депутат от социалистов осудил решение правительства на Большом совете в Женеве. Все итальянские газеты
