Он мадеру тазиками пил. И чем мы хуже его или Гришки Отрепьева, а? Или, может, рому желаете, покрепче?
– Тяжёлые времена, – только и смогла выдавить из себя Анжелика.
– Да уж! Хотя в июле семнадцатого нам было тяжелее – на волоске судьба нашей революции держалась, – хозяин кабинета многозначительно пригладил свою шевелюру, он как-то заметно опьянел. – Нам с Ильичом пришлось в Разливе прятаться, в шалаше жили на острове. Вдвоём, да… Володя мёрз по ночам, я согревал его своим телом. Я слышал, как бьётся сердце вождя. Сердце революции! Товарищ Троцкий правильно сказал после покушения на Ленина: «Наряду с фронтами, которые у нас имеются, у нас создался еще один фронт – в грудной клетке Владимира Ильича, где сейчас жизнь борется со смертью, и где, как мы надеемся, борьба будет закончена победой жизни». Вы же знаете товарища Равич? Мы с её помощью быстро навели порядок в городе, пачками расстреливали врагов революции…
Анжелике показалось, что даже Злата заёрзала на мягком стуле, недовольная такой откровенностью мужа. Улыбаясь натянуто, Лилина попыталась перебить его хвастовство.
– Мы тут плотно занимаемся с беспризорниками. Всех выловили, взяли на учёт. Пусть они с малолетства воспринимают азбуку марксизма. И всех родителей заставим отдать детей нам, советскому государству. Это наше будущее, и мы не позволим, чтобы дети воспитывались на чуждых идеях и неправильных книгах. Я вот сейчас лично переписываю детские сказки и книги специально для рабоче-крестьянской молодежи. Вот, к примеру, почему все героические дела Робинзон Крузо один совершает? Это у автора серьёзная политическая ошибка, это недооценка народных масс. Мы издадим новую книгу, я специально перепишу концовку, аборигены острова начнут строить новую жизнь…
В дверь вовремя постучали. Балабановой принесли новый мандат. С фотографией и крупными буквами «Проход всюду». А также за ней отныне закреплялся автомобиль. Стала прощаться.
– Когда вам что-нибудь нужно будет, телефоньте мне напрямую, не менжуйтесь! – сказал Зиновьев.
– Мы работаем, и будем до последнего часа работать! – пыталась что-то досказать и Злата Лилина. – Школы открываем, детские дома, общедоступные театры…
К мандату дали и карточки на продовольственные пайки. Там же, в Смольном, Анжелика отоварила их. Прав был Чичерин: в Северной столице совсем не то, что в Москве. В ежедневный паёк входили фунт чёрного хлеба и вяленая вобла. Выдавали девушки в красных косынках и длинноволосые молодые люди в очках. Каждому они говорили: «Голод повсюду. Пока вот так, но мировая революция идёт нам на помощь». У Балабановой спросили: «Чего ждет немецкий пролетариат, почему не берёт власть в свои руки?»
Анжелика хотела ответить, но тут какая-то девушка в крестьянской одежде громко спросила раздатчиков:
– А уксус есть? Мне нужен уксус для маринада!
Ох, как же закричали женщины в очереди! Как они накинулись на неё!
– Да кто ты такая?! Чьих будешь?!
– Я служу у товарища Зиновьева, – отвечала девушка.
И не было в её ответе ни страха, ни сомнений. Она спокойно и с какой-то даже наглостью заявила, что уксус заказывали ещё позавчера, что город вполне способен прокормить одного человека, а право на особое питание её хозяин имеет, потому что много работает.
– Хозяин?! – взревела толпа. – Мы для кого революцию делали? Она разве не покончила с хозяевами? Опять у барина всё, а у нас ничего?!
Анжелика поскорее ушла оттуда. Она чувствовала, как горят её щёки от стыда за съеденный кусок белого хлеба с иностранной колбасой. Сказать ей было нечего. Да и некому.
Вечером, после работы её снова зазвала к себе Люба Русакова-Кибальчич. Муж, сказала она, придёт за полночь. Он по распоряжению Зиновьева копается в архивах царской охранки, ищет и изымает всё, что может хоть как-то скомпрометировать большевиков. Балабанова поделилась с Любой своими переживаниями.
– Ой, Анжелика Исааковна, а мне-то как стыдно! Что мы питаемся лучше, чем все. Что у нас квартира такая хорошая, и печка есть, тепло в комнате, когда все вокруг мёрзнут. Я отказалась бы от всего этого – так ведь, как говорится, «ест и пьёт, а кормит двух», ребёночка мы ждём. Голова кругом, да ещё эти аресты, прямо с ума схожу. Вчера помогала с переводами Алексею Максимовичу Горькому, чуть в обморок там не упала.
Они пили чай, и Люба неторопливо рассказывала.
– Меня туда муж зазвал, он писателя знал ещё с Нижнего Новгорода. Его квартира на Кронверкском проспекте, полная книг, показалась мне тёплой, как оранжерея. Сам он, высокий, костистый, слегка сутулится при ходьбе. Внешность заурядная, видно сразу человека из народа, морщинистое лицо землистого цвета с выступающими скулами, большой тонкогубый рот, широкий нос, короткие усы щёточкой. Он показался мне старым, ворчливым, полным грусти и болезненного сострадания. Вы ведь и раньше его знали?
– Да, – призналась Анжелика. – Мы много лет знакомы. Встречались по работе.
– Мне показалось, что он очень критично настроен к новой власти. Есть, говорит, только отдельные личности – нормальные, неподкупные, одинокие среди хаоса. Остальные опьянены властью, они какой-то кровавый деспотизм возрождают. Это прямо его слова, сама слышала…
Анжелика не прерывала Любу. Каждое слово молодой девушки отдавалось в её душе камертоном созвучия и боли.
– Он говорил, что деревня грабит город, требуя какой-нибудь, пусть даже бесполезный, предмет за каждую горсточку муки, тайком привезенную мужиками. «Обратно они тащат в свою деревенскую глушь золоченые стулья, канделябры и даже рояли! Сам видел, как они везли на подводах уличные фонари!». Вот так он заявил. Не поеду туда больше, мне страшно…
Анжелика встала, обняла девушку. Ту колотило от страха.
– Не за себя, за Виктора и за ребёнка нашего боюсь, – шептала Люба. – Расстреливают ведь десятками без суда и следствия…
С трудом уложила Любу в постель. Не стала ждать возвращения её мужа. Надо идти к себе. На душе было пасмурно и тревожно. И, конечно, Анжелика знать не могла в тот вечер, что пройдёт совсем немного лет, и Виктора арестуют как сторонника антимарксистской оппозиции, и Люба лишится рассудка от страха за его жизнь. Муж выживет, а она так и закончит жизнь в сумасшедшем доме.
Они не раз ещё вечеряли вместе. Виктор недавно вернулся из Москвы.
– Там прямо муравейник! – зло ухмылялся он. – Ежедневно появляются всё новые комитеты, советы, дирекции и комиссии. Кругом нищета, голод, а власть подкармливает чиновников, которые только макли бьют, обсуждают на своих бесчисленных заседаниях абсолютно нереальные прожекты. В комиссариатах сидят странные люди в смокингах с чужого плеча, они тебя гоняют из одной канцелярии в другую.
– Я там встречался с секретарём президиума ВЦИК товарищем Енукидзе, – глаза Сержа улыбались под круглыми стёклами очков. – Этот рыжий грузин с квадратным лицом и осанкой чистокровного горца выслушал меня, согласился, что бюрократия расцвела, как майский куст. У нас, говорит, смешались все недостатки старой и новой России. Я спросил его: «Как вы думаете, мы продержимся? Временами мне кажется, что революция в агонии». Он расхохотался: «Вы нас просто ещё не знаете. Мы во много раз сильнее, чем кажемся. И у нас кто не работает, тот не ест…»
Они сели ужинать. Опять чёрный хлеб, картошка, чай. Деликатес – полфунта сливочного масла, премия от председателя Петросовета Зиновьева за ценные документы, найденные Виктором в архивах царской охранки. Он там, в подвалах, целыми днями сидел в одиночестве и сейчас никак не мог наговориться.
– Кстати, о работе. Не хотите, Анжелика Исааковна, присоединиться? Горький предложил совместно заняться изданием «Всемирной литературы». Он подкармливает у себя дома стареющих литераторов, работать они не могут уже и пытаются спастись от действительности, переводя Боккаччо, Гамсуна, Бальзака. За это пайки не дают, а вот под косу красного террора попасть – легко. Поехали завтра к «буревестнику» в гости?..
Речист этот энергичный молодой человек, уговорил. Уже было темно, поэтому на Кронверкский проспект поехали на автомобиле, закреплённым за Балабановой. Хоть и недалеко, но так безопасней, уж больно безжалостны мародёры на улицах. Жизнь человеческая уже и копейки не стоит.
Горький очень обрадовался их приезду.
– Это как же здорово получается! – басил он. – Мы с вами встречаемся раз в пять лет, чтобы убедиться: вы всё та же энергичная и ироничная молодая женщина, ставшая знаменитой революционеркой, а я только и делаю, что пишу одну книгу за другой…
– Да нет же! Мы же тогда в Чернигове говорили о знаменитости, и тут мне за вами не угнаться, – смеялась Анжелика. – Но я помню ваши слова и на пятом съезде в лондонской церкви, и ваш прогноз в четырнадцатом году…
– Нуте-с, нуте-с! И какой был прогноз? – Горький прямо по-ленински это спросил.
– В Лондоне вы всех нас поразили убеждённостью: «Буря, скоро грянет буря!» Это за десять лет до революции! А в четырнадцатом предсказали: «За этой войной последует другая, еще более кровавая и разрушительная. Снова люди будут превращать города в груды мусора. Снова испортят, разроют, отравят трупами тысячи квадратных километров плодородной земли, вырубят и выжгут леса...»
– Вы всё это помните?! – ахнул хозяин. – И что вы мне ответили?
– Сказала, что наш народ достоин лучшего, поскольку нострадамылся!
Все засмеялись. Горький приобнял её.
– Вы всё такая же, милая Анжелика! Как мне хорошо с вами!
– Как нам хорошо с нами! – поправила она.
И снова все довольно рассмеялись. Сели втроём за стол – остальные подопечные «буревестника» давно разбрелись по своим комнатам.
– Я в партию большевиков вступил намного раньше, чем вы, дорогие мои Анжелика и Виктор, – Горький наливал чай из самовара. – Выбор мой сделан, я буду с ними до конца, но сохраню свою свободу, не отрекусь от способности мыслить критически. Никто не может заставить человека пойти против совести и молчать, когда сердце обливается кровью от несправедливости.
– К примеру, не далее как вчера мы с Чуковским были вызваны в Наркомпрос к товарищу Лилиной, – продолжал басить в усы хозяин квартиры. – Открылось заседание, на нас набросились со всех сторон: почему это мы не приписаны к секциям, подотделам, парткомиссиям? Корней пытался возразить: «Мы работаем над изданием ста томов русской и зарубежной классики. Блок, Гумилев, Замятин... «Всемирная литература» – это вклад петроградской интеллигенции в просветительскую работу». Ох, и досталось же нам! Нарком просвещения орала: «Пригрели буржуазную сволочь, недобитых монархистов! Вы что, мозгом нации себя вообразили? Развели тут, понимаешь, чуковщину!» Еле ноги оттуда унесли…
Горький грустно качал головой. Потом слабо улыбнулся гостям.
– Владимир Ильич говорил, что революции в белых перчатках не делаются. Война-то кончилась, а у нас тут по-прежнему фронт, реки крови льются. Мрак и вихорь. Для кого война, а для кого – мать родна. Мода на любовниц пошла, вы в курсе? Лев Давидович пригрел свою пассию, Ларису Рейснер, сделал комиссаром генерального штаба, дал ей власть над всеми матросами и кораблями. А раз она власть, значит можно устраивать званые ужины с рябчиками и ананасами на царских сервизах – и
