На улицах древнего Сусса деревья не растут. Там вообще ничто не растёт, даже чахлая городская трава, которая в любом месте, где есть хоть какие-нибудь постройки, обязательно найдёт себе лазейку где-то в щели между стеной дома и тротуаром. Везде, но только не в Суссе, высушенном знойным дыханием Сахары, как кожа на руках старика. А улицы этого города, смотрящего на мир глазницами своих окон уже более двух тысячелетий, похожи на пересохшие вены, опутывающие паутиной руки старца, так уставшие от работы.
Он всю жизнь добывал соль. На больших соляных полях, куда загоняли морскую воду, а потом запирали её там временными дамбами. И вода медленно умирала под грандиозным солнцем Туниса, отдавая плоть свою, соль, которая белыми кристаллами разрасталась на дне, превращаясь в причудливую сказку или легенду. И когда вода становилась нестерпимо горячей, почти такой же, как солнце над нею, и уже не могла дать больше, чем отдала, её опять выпускали в море, которое равнодушно, в один глоток, выпивало этот глинтвейн и тут же о нём забывало.
А наутро в обезводившее озеро приходили люди с кирками и лопатами, чтобы обламывать драгоценные друзы и на ослах вывозить их туда, где они станут настоящей солью и где их погрузят на большие белоснежные корабли и повезут к тем берегам, где нет ни солнца, ни моря, ни маслин.
Маслины растут на берегах этих рукотворных озёр, растут, многие уже не по одной сотне лет, и с любопытством заглядывают в глаза озёр, кажется даже, привставая на цыпочки, чтобы самим увидеть молодую соль, рождающуюся в синей глубине.
Абир, так зовут старика, что в переводе с иврита значит «сильный», давно уже не видел соляных полей, потому что после того как глаза его стали плохо видеть, ослеплённые нестерпимым сиянием кристаллов на солнце, перебрался в Сусс, где живёт так давно, что уже и не помнит, когда это началось.
Когда глаза его уже болели, но ещё ясно различали, день на улице или ночь, у него была жена, маленькая и работящая Мариам, которая родила ему троих сыновей, тоже собиравшихся стать добытчиками соли. Но однажды город накрыла крылом своим печаль, и у дверей многих домов появились погребальные факелы, ибо «красная жара» не была милосердна ни к молодым, ни к уже пожившим.
Каждый день уносил из дома Абира по одному, жившему там. Через четыре дня болезнь пришла и за ним. Он поставил рядом с собою кувшин с водой и лёг под сенью маслины во дворе, постелив за землю, где ничто не росло, циновку…
Когда он очнулся, то голова была светлой и ясной. Воды в кувшине не было ни капли, а небо над его опустевшим домом выгнулось куполом и повсюду было пробито золотыми гвоздями звёзд.
Печаль Абира по ушедшим была столь велика, что он несколько дней сидел на пороге своей хижины, закрыв глаза в молчаливой молитве и покачиваясь из стороны в сторону.
А потом откуда-то появился тот русский и забрал Абира с собою в Голубой город, приютившийся рядом с древним Карфагеном, который, как известно, по приказу римских военачальников, должен был быть разрушен. И его разрушили.
А в Голубом городе жили художники, слетевшиеся сюда со всех концов мира. Русский тоже писал картины. Но на его картинах никогда не было Туниса. Они будто продолжали всё один и тот же рассказ, где юная хрупкая девушка шла по зелёной-зелёной траве и скрывалась в тумане.
Когда Абир смотрел на картины русского, то думал, что тот плохой художник, потому что такой зелёной травы не бывает. И так много её нигде не растёт. Туман тоже не был похож на настоящий, тот, что стелется иногда над утренней Сахарой. Этот был всегда похож на клубящуюся сказку, на дым из кувшина, откуда потом должен был появиться Великий Дервиш. А у русского туман больше был похож на слоистое марево над поверхностью парящего соляного озера. И всё вокруг и за этим туманом становилось неправильным, зыбким и ненастоящим.
Но почему-то, когда Абир смотрел на эти картины, ему всегда было жалко того, кто видит уходящую девушку, и хотелось плакать.
Вечером русский садился во дворе своего маленького домика и, не снимая шляпы, из-под которой ему на плечи падали длинные и тяжёлые волосы золотого, как солома, из которой в Суссе плели циновки, цвета, пил буху – прозрачное крепкое зелье, которое здесь добывали из плодов инжира. Когда бутылка становилась пуста, он валился прямо на землю и крепко спал, спал до самого рассвета. Абир выносил во двор подушку, подкладывал её под голову русскому и покрывал его грубым одеялом, по которому через правильный сахарский туман к горизонту брели верблюды.
Русский спал и сам с собою разговаривал во сне. Абир же сидел всю ночь рядом, скрестив по-мусульмански ноги и слушая неведомую и странную чужую речь. Чаще других русский повторял одно и то же слово, которое Абир запомнил, но так и не посмел спросить у русского, что же оно значило.
А потом русский исчез. Абир, сидя у его изголовья, задремал, казалось, лишь на минуту. Когда же проснулся от того, что солнце начало своим жарким языком облизывать ему лицо, то русского рядом не было – постель была пуста. А на измятом одеяле лежал бумажник русского с деньгами. На одной из купюр рукою русского было написано по-арабски: «Прощай».
На эти деньги Абир и открыл лавочку благовоний и душистых масел, где мы с ним теперь разговаривали. Так и живёт прямо здесь же, среди ароматов и сухих трав, запахов и воспоминаний. И столь же часто, как свою семью, вспоминает того странного русского, словно бы ушедшего в туман, который он всё время рисовал на своих картинах.
Старик смотрит невидящими глазами куда далеко-далеко и видит сейчас не то соляные поля, не то свою Мариам с сыновьями, не то русского художника. Мне кажется, что он спит с открытыми глазами. Я встаю и, стараясь не разбудить его, иду к выходу. Уже на самом пороге слышу его шелестящий голос:
- Ты ведь тоже русский. Скажи, что значит на вашем языке это трудное слово?..
Я стою и терпеливо жду, когда же он произнесёт его. И Абир отчётливо выговаривает:
- В Е Р О Н И К А…
Я немного колеблюсь, потом отвечаю:
- Для того русского это, наверное, было – В С Ё…
|