В дороге

      В 12 часов дня на перронах Белорусского вокзала была обычная атмосфера – много народу, давка в здании вокзала, длинные очереди в кассы, бомжи, цыгане, громкий голос матюгальника и туалетная вонь даже в буфетах. На бутербродах ползли мухи, пьяный мужик с тремя чемоданами орал на буфетчицу, а она на него, и на вокзальных часах, под самым куполом, сидел черт, свесив свой длинный хвост на циферблат.
      Алексей Алексеевич Громов, высокий, сутулый, угловатый в движениях, человек, с не подвижными глазами и потным лбом, протиснулся к выходу на перрон и, взяв чемодан под мышку, направился к передним вагонам. Он шел, сбиваясь иногда на правую ногу, морщась и поглядывая на правый  ботинок, вовнутрь которого попал камешек. Как он туда попал – было неизвестно, а извлечь его оттуда на ходу было невозможно. Проводница второго вагона, как моряк дальнего плавания, мускулистая, мрачная на лицо, чем-то похожая на варана,  вероятней всего курила трубку потому, как ее голос был грубым, а шаг широким. Она, вперив руки в боки, прохаживалась вдоль вагона, и через полчаса принесла чай заваренный морскими водорослями.
      «Да – поставить чемодан на перрон было нельзя – плевки, окурки, цыгане. Украдут – отделение милиции, протокол. Поезд – тю, тю. Непредвиденная ситуация. А непредвиденных ситуаций не должно быть потому, что непредвиденные ситуации не предусмотрены».
      Соседи по купе оказались приличные люди. Две мясистые бабы с корзинами вишен, и молодой человек с футбольным мячом. Две бабы на протяжении дня спорили о том, что Василий Дронов бывал в гостях у Софьи Ильиничной каждую субботу и в прошлое воскресенье. Одна говорила, что бывал, другая возражала и предлагала спросить у Марьи Леонидовне, своей соседке. Молодой человек во всю дорогу, не пьянея, пил пиво.
      Алексей Алексеевич смотрел в окно, в разговор не вмешивался, пить пиво не захотел, и выходил иногда в тамбур курить. В тамбуре к нему пристал мужик в очках и попытался поговорить о погоде. Боцман открывала двери купе с таким ожесточением, что пассажиры думали об аресте, к вечеру принесла пастельное белье, бабы уснули, молодой человек исчез куда-то, а он сидел на нижней полке и глядел за окно. В лунном свете пролетали поля и косогоры, где-то вдали маячили огни, неслись мимо безжизненные полустанки, громыхал мост и, будто в удел ему, гладь реки отсвечивала металлическим блеском. И снова темной стеной леса закрывался мир, и поезд никак не мог вынырнуть из кромешной тьмы.  «Какая-такая Софья Ильинична?»
      Окно было не мытым, с разводами, пришлось тереть рукой, затем вытирать руку платком; испачкав платок –  совать его в карман, и –  пачкать карман. А костюм новый. Снизу окна была надпись: «Паша + Нюра = Любовь». Занавески на окне с цветами. Цветы в больших горшках. От влажного постельного белья, на котором побывало люду от Москвы до Гомеля, он отказался, и всю дорогу видел  на столике пироги, три стакана с чаем и печенье «Юбилейное». Ночью кто-то ходил по вагону, слышны были говор и смех, играла гармонь, церковный хор пел Веделя и был на слуху Краснознаменный ансамбль песни и пляски им. Александрова. Не все люди ночью спят, особенно в дороге. И скоро послышался храп, и должно быть с веселыми, не совсем приличными мыслями и не совсем приличными изображениями Василия Дронова.
      Алексей Алексеевич глядел за окно.
      У таксиста, который вез на вокзал, был флюс. Он резко поворачивал, размахивал локтями, и переключал скорость, как в последний раз в жизни. Машина ему определенно не нравилась, он ее, можно сказать, ненавидел. Или ненавидел он пассажира и, в конце концов, самого себя. Московские дома мелькали в окошке, люди метались по улицам, как угорелые, и нестерпимо медлили светофоры. Ну, можно ли так выбиваться из сил и с таким сосредоточием всматриваться в улицы, где ничего хорошего никогда не было?
      Аркадий Павлович Саркисов, главный конструктор, который услал Алексея Алексеевича в командировку, был болен своей работой настолько, насколько алкоголик бывает болен спиртным. Теперь он стал виновником мельканий машин и светофоров, стал виновником камня в ботинке. Фитюшин, Иван Павлович, сосед с нижнего этажа, медлил в парадной, не пропуская его вперед, и куда бы ни входил и откуда бы ни выходил, всегда норовил открывать двери задом. Кремзингера Сафрона Яковлевича, старенького смешного человечка, которого навечно прибили гвоздями к скамейке двора, опять не пустили в Израиль. Проезжая памятник Маяковскому, он видел одни его ноги,  а всего остального – нет. Тихие часы рабочих будней остались далеко в прошлом. А в фойе конструкторского бюро, где работает сам Алексей Алексеевич, кому-то понадобилось поставить ветвистые пальмы синего цвета. Тетя Валя, уборщица, собралась, было, их поливать, но ей объяснили, что этого делать не нужно.
И не привычная тяжесть в животе, и не привычная духота купе, и не привычное положение ехать лежа и видеть во сне неподвижно стоящих людей – было глупо, и выглядело совсем по-детски. Но с людьми так бывает: еще вчера лежал ребенок в кроватке, сучил беззаботно ножками и пускал пузыри, а завтра – в новом костюме, лежа под потолком, среди лесов и полей, ночью и в трансе. Кто бы мог подумать?..
      В магазинах по-прежнему не было докторской колбасы, елочных игрушек и нигде не видать мягких карандашей Koh-i-Noor. Вообще мало хороших карандашей. Он достал из сумки съестное, что собрала в дорогу жена, поел и подумал: «зная досконально химический состав каждого ингредиента салата «оливье» можно ли будет  съесть его без предубеждений?» 
Софьей Ильиничной звали первую учительницу в школе. Софьей Ильиничной зовут двоюродную сестру, которую он не видел уже год. В бухгалтерии  института тоже сидит, в полосатой блузке, Софья Ильинична. И у Ленина, когда была бы дочь, – точно была бы – Софья Ильинична. И тут – Софья Ильинична!
      На занавесках окна, когда окно вдруг освещалась светом, цветки в горшках увеличивались в размере. Стаканы елозили по столу, бабы храпели, а молодого человека все не было. Алексей Алексеевич забрался на верхнюю полку, спустил ноги, пошевелил пальцами ног, посидел в таком положении некоторое время и лег. В окне, в лунном свете пролетали поля и косогоры, где-то вдали маячили огни, неслись мимо безжизненные полустанки, и громыхал мост.  У таксиста был флюс. Но и у Алексея Алексеевича тоже был когда-то флюс. В зимнюю пору многие простужаются и когда не здоровые зубы, то бывает флюс. Но бывает и летом, летом, летом… И, засыпая, он все думал и шептал про себя: Софья Ильинична… Аркадий Павлович…  Паша + Нюра…
      Утром, когда оставалось полчаса до назначенного пункта, поезд остановился на каком-то вокзале. Алексей Алексеевич увидел  темный арочный вход, украшенный лепниной и при ярком солнечном свете платформы, был похож на пасть какого-то неизвестного науке животного. Оттуда, из этой пасти, появлялись на свет пассажиры, и туда же они проглатывались. А по платформе, вдоль поезда ковылял низенький человек с длиной, почти до пояса, бородой. Он был сгорблен, одна нога волочилась позади другой. Ему приходилось все время ее подтаскивать, отчего получались круговые движения, и потому продвижение его выглядело слишком тщетным. Он шел, ковыляя, и в его фигуре было много комического. Его грязный костыль должный помогать ему в движении, только мешал, и он, придерживая его локтем, брал свой протез руками и переставлял его по ходу другой ноги. Никто не подходил и не помогал ему. Вот костыль выпал из  рук, и он, медленно садясь на здоровую ногу, выпрямил протез и попытался его поднять. Сев на перрон он, наконец, дотянулся до него, и, с не малыми усилиями, поднялся и продолжил свое движение. Туловище его сгибалось к земле, он делал шаг, снова пододвигал ногу, делал следующий шаг, после чего действие повторялось. Если считать, что жизнь человека есть некий путь, то проходит он этот путь именно таким образом.
      Поезд, лязгнув буферами, тронулся с места. На столике жалобно дрогнули стаканы, и зашуршало оберткой печенье «Юбилейное».

1998