Походный атаман донских казаков полковник Иван Заруцкий открыл дверь, нагнулся и вошёл в горницу.
- Звала, царица? – хмуро спросил он.
Марина Мнишек обернулась на голос, отложила рукоделие, встала, улыбнулась ласково вошедшему.
- Ты на меня всё сердишься, Ян?
Она положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза.
Он большой сильный, как лесной бык, а она маленькая чёрненькая как галка.
Заруцкий отвернулся от её взгляда.
- Сердишься? – настаивала она.
- Как не сердиться? С цариком хороводила, хвостом перед ним вертела.
Марина обернулась к свите:
- Оставьте нас. Принесите горячего сбитня боярину Заруцкому. С мороза-то хорошо будет.
Принесли горячий напиток, поставили на стол.
- Садись, Иван. Наливай сбитень, грейся.
Заруцкий послушно налил сбитень в серебряный стакан.
- Царь Дмитрий Иванович – мой муж, - с лёгкой улыбкой сказала Марина.
Заруцкий отхлебнул горячего сбитня из стакана.
- Какой он тебе муж? Вы даже не венчаны.
- Считается, что мы венчались в Москве, тогда в мае. Но перед Богом мы не венчаны, ты прав. Поэтому между нами нет супружеских отношений.
Иван немного отошёл.
- Да? – спросил он недоверчиво.
- Так. Перед Богом не грешна. И Дмитрий клятву дал перед Богом. Оставь греховные мысли, Ваня. Но перед людьми – я мужняя жена. И, к тому же, общие несчастья сближают. Я тут, в этом проклятом Тушино, почти полтора года. Я здесь появилась в августе восьмого, сейчас февраль десятого…
- Не понимаю я ваш счёт.
- Хорошо, не важно… В Тушине разброд и шатание. С прошлой осени король Сигизмунд стоит под Смоленском. Думал, что сразу возьмёт город. Не взял. А осенью восьмого года всё было чудесно: города присягали царю Дмитрию. Фортуна переменчива и всё поменялось. Мне и Дмитрию стало страшно. И он сбежал в Калугу.
- А тебя с собой не взял.
Марина посмотрела удивлённо на Заруцкого.
- Он бежал. Его не отпускали ни казаки, ни панство. Он уехал в навозных санях, под кучей навозы. Твои казаки и гусары Ружинского побрезговали её осматривать. Должно быть, в этом и был расчёт Дмитрия. А ты, Иван, представляешь меня, русскую царицу, под кучей навоза?
- Но Дмитрий Иванович – русский царь.
- Для черни. А так он холоп бояр Нагих. А я польская шляхтянка и даже больше. Мой батюшка чех, но заслужил в Польше много земель. Мнишики – магнаты в Речи Посполитой. Мне скрываться от тушинского сброда в навозе честь не позволяет.
- Я тоже – сброд?
- Ты – нет. Ты обещал мне, что будешь со мной до конца, какой бы он не был и я на это очень надеюсь. Но посмотри, как на меня смотрят и твои казаки тоже, полковник, как на девку непотребную. Пока глазами раздевают, а скоро, того и гляди руками начнут. Меня, их царицу! Что мне делать, Иван? Ты же уговорил меня сюда приехать, в это ваше Тушино проклятое. Мне надо бежать.
- К царику в Калугу? – уточнил Заруцкий.
- Так. Тушинцы разделились. Кто хочет бежать к Дмитрию Ивановичу, кто к королю Сигизмунду, кто к царю Василию, а кто просто хочет грабить. Видишь – выбор у меня не большой. Царь Василий не примет, король отправит в Польшу и забудет про меня. Он же своего сына хочет в цари Московские или самому стать царём. Осталось – к мужу. Ты думаешь, что я баба глупая, которая тебе дорогу уступит, коли ты на встречу пойдёшь? Нет, я русская царица и хочу править. И никому ничего уступать не буду.
- Никогда такого не было, чтобы баба страной правила.
- Было, Ваня, в Англии. Королева Мария, а, потом, Елизавета. Я чем хуже?
- Если не хуже, то правь – кто не даёт? – с безразличием сказал Заруцкий. - А царика своего куда денешь?
- Не знаю, там видно будет.
- Царик твой слабый дюже, им руководят все, кому не лень.
- Говорят, что в Орле он себя достойно вёл, храбро.
- Храбро? Вертелся как уж на сковородке. Если бы не князья Вишневецкие да Ружинские вертеться бы ему на гусарской пике.
- Слаб Дмитрий, согласна, поэтому и я им тоже верчу.
- Вертеть слабым мужиком одно, а править царством – другое.
- Так. Думаешь, что я это не понимаю? Поэтому мне нужен сильный мужчина, который будет рядом со мной и который поможет мне царством править.
Заруцкий внимательно посмотрел на Марину, прищурился, усмехнулся.
- От меня ты сейчас что хочешь?
- Чтобы ты со мной поехал.
- Казаки со мной вот так просто не пойдут. Время надо. Зачем я тебе без войска?
- Ты мне просто нужен.
- Глупость бабья.
- Хорошо, тогда дай мне десяток или два казаков. А тебя я тоже жду в Калуге. Дмитрий дал тебе боярство, но московские бояре тебя не примут. Для короля ты дикарь, казак, бывший татарский раб. Заслуг перед королём у тебя нет, шляхство он тебе не даст. Мой отец пришёл в Польшу не бедным человеком и всё равно чванливая польская шляхта, и польские магнаты смотрят на него с презрением, он для них чужой, а он католик в отличии от тебя. Поэтому он и ввязался в эту затею с ложным русским царём, чтобы здесь, в Русских землях стать магнатом, стать своим.
- Католик никогда на Руси не станет своим, будь он хоть сыном короля.
- Главное – мне царицей стать, а там видно будет, чья вера более правильная. Господь-то один и у католиков, и у православных. И боярство твоё будет подтверждено и рядом с троном будешь.
- Ладно, десяток казаков дам. С собой кого возьмёшь?
- Пани Казарновскую и слугу. Переоденусь гусаром. А что за гусар без пахолика?
- В мужскую одежду переоденешься?
- Так.
- И с десятком казаков? Не страшно?
- Страшно. Но в Тушине хуже и страшнее. Горько и обидно, сердце скорбит, кровью обливается, что на моё доброе имя ничем не опозоренное, честь мою, и на сан, что от Бога данный, покушаются. С непотребными девками, с бесчестными жёнками меня равняли на своих пирушках пьяных. И кто? Польские паны-рыцари. Имя моё упоминали, держа в руках не меч, но кружку. За жизнь и честь свою страшно.
Заруцкий посмотрел в оконце. Тьма сгущалась. Белый снег и чёрное беззвёздное небо. В пол версте от стана царицы деревянные стены и башни тушинского лагеря, а за стенами избы, а в избах поляки, иностранные наёмники со всей Европы, казаки донские и запорожские, русские сторонники тушинцев, «москва», как презрительно всех русских именовали поляки, шум, песни, пьяные крики, мат на всех языках. Ох, страшно женщинам в таком окружении. С этим атаман был согласен.
- Беги, царица, я подумаю, что мне делать.
- Когда всё уляжется после моего побега, Янек, отправь мою свиту под Смоленск к королю Сигизмунду.
***
Февральская ночь выдалась тёмной и беззвёздной, кавалькада из тринадцати человек выехала из стана царицы Марины. Слева и за спиной на холме чернел пустой цариков замок, обнесённый крепким тыном. Кавалькада неслась по правому берегу Сходни. Мнишек одета в жупан из красного бархата, наряд польских гусар, в котором так любил щеголять её муж в Москве, поверх мундира красный кунтуш, шапка с пером, сапоги со шпорами, сабля на боку, пара пистолетов за широким поясом и ружьё поперёк седла. Панна Казановская и слуга одеты в тёмно-синие жупаны и кунтуши так хорошо сливавшиеся с мраком ночи. И кроме того, так одеваются пахолики – слуги польских гусар.
Мнишек рассчитывала, что, обнаружив пропажу, гетман Ружинский будет искать её на юго-западе, по направлению к Калуге, а она спешит на северо-восток к пану Яну Сапеге в Дмитров.
Дмитров – какое чудесное имя у этого города! Марины свято верила, что с него начнётся второе восхождение её на Московский престол.
Впереди на дороге навстречу кавалькаде едут шагом с десяток всадников, вроде как поляки.
- Стой! – грозно сказал казачий десятник. – Кто такие?
- Кто вы сами есть, чтобы спрашивать шляхтича?
- Казаки пана Заруцкого. Следим за порядком. Шляхта - она только пьянствовать горазда.
В словах казака слышалась насмешка, но ссориться с казаками шляхтич не решился.
- Как твоё имя, пан? И куда пан направляется?
- Я пан Скаржинский. Еду в лагерь.
- Езжай, пан, тут не далеко.
Кавалькады разъехались, среди казаков мелькнул красный мундир, что выдавало шляхтича, так сказать «товарища ротмистра». Скаржинский закричал:
- Стой!
- Что ещё? – спросил десятник недовольно.
- С вами поляк.
- И что с того?
- Приказ гетмана Ружинского никого из лагеря не выпускать.
- Так мы никого и не выпускаем. Поезжай своей дорогой, пан, и не спрашивай, что тебя не касается.
Но поляк решил не отступать.
- Пан-брат, кто ты? Назовись.
Ответа не последовало. Казаки пустили лошадей вскачь.
- Стой, пся крев!
Марина развернула лошадь, достала пистолеты и выстрелила не целясь. Кавалькада ускорила бег. Затрещали выстрелы с польской стороны. Казаки на ходу обернулись и ответили выстрелами из луков. Стрелы засвистели над головами поляков, что охладило их пыл.
- Чёрт с ними, - сказал Скаржинский, - но пану гетману надо доложить.
***
- Пан уверен, что это была царица?
Роман Ружинский вопросительно посмотрел на Скаржинского.
- Может ли быть такое, что это кто-то ещё? Гусар небольшого роста щупленький. Среди панов-братьев такого нет. Во всех хоругвях товарищи рослые. Надо послать к царице, князь.
- Послал уже. И за Заруцким.
В тереме Мнишек оказалась только её свита и письмо к тушинскому воинству. Князь Ружинский читал, хмурился.
«… И не уберечь от окончательного несчастия и оскорбления себя и своего сана от тех самых, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня... Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!.. Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь! Подобно тому, как я не могла вынести оскорбления невинности и презрения, так и теперь не попустит Бог, чтобы кто-нибудь частно спекулировал моей особой, изменнически выдавая меня, прислуживаясь, понося меня и мой сан, задумывая увезти меня туда-то и выдать тому-то, ибо никто не имеет никаких законных прав ни на меня, ни на это государство. Не дай Бог того, чтобы он когда-нибудь порадовался своей измене и клятвопреступничеству!
Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друга и без защиты, в скорби и мучении моем, препоручив себя всецело Богу, вынужденная неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя, и, хотя бы пожить в спокойствии и отдохнуть в своей скорби, ожидая от Бога — защитника невинности и правосудия — скорейшего решения и указания.
Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю, как для защиты доброго имени, добродетели, сана — ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу, — так и для блага сего воинства, которое, любя добродетель и славу, верно своей присяге.».
Вскоре пришёл Иван Заруцкий.
- Зачем звал, князь?
- Вот! Читай, пан полковник.
Заруцкий взял письмо, стал читать.
- Уехала в Калугу?
- Так! Так! Уехала. Пан полковник вызвался охранять лагерь, а за царицей не
