ЛЕДОВАЯ ВОЙНА 23

сейчас. Ложка – агностический символ. Незнание, возведенное в принцип, в константу, это уже знание. Понятно? Сократ бы порадовался. Единственное, что я знаю наверняка, это то, что я ничего не знаю наверняка. В этом месте цикличность сгустилась до зацикленности, а ложку вместе с рукой потянуло куда-то вперед и вниз.
-- Тетя Вереск, не гляди так, она уже смотрит в тебя! – детский голос звучал слабо, через помехи, как Би-Би-Си в Красноярске, но он настойчиво тянул ее к свету и живым людям, -- не смотри в пропасть! Смотри, мы с Михой пришли тебя выручать! – она старалась изо всех сил, но глаза не различали ни контуров, ни цветов, -- тетя Вереск, очнитесь, пожалуйста, это же я, Семен, ты меня от крыс спасла под землей, а это Миха, мне его папа подарил, с дедой вместе, -- у мальчика дрогнул голос, -- вот возьми, он самый сильный, как папа! Держи крепко, с ним больно не будет!
Сестра Вереск почувствовала, как на колени к ней плюхнулся плюшевый медведь, пахнущий теплом и пылью. Что было сил, она прижала его к себе…
-- Прости, тетя Вереск, -- совсем вблизи прозвучал голос Семена, и удар по больному суставу, одним рывком вернул ее в реальность. Морок рассыпался на кусочки, под ее собственный крик:
-- О-о-ой… ой…ой!!! Ма-а-а-а-м-а-а-а!!!
В то же мгновение, мир стал удивительно четким и ясным. Высоковольтная боль и высокоамперная воля столкнулись, полыхнули искрами и ток выключился. Семен очень испугался тетиного громкого голоса и плюхнулся попой на пол. Хотел было убежать, но упрямо пополз вперед, обхватил ведьмину ногу, и принялся лечить, как только мог. Мальчик тер ладошками, дул прохладой, изо всех сил округляя щеки.  Даже голова закружилась.
Тетя Вереск подхватила Семена на руки, вместе с Михой, обняла и прижала к себе. Хотелось сказать нужные и правильные слова, но весь алфавит захлебнулся в волне тепла, ударившего из сердца, фонтаном выше всех мудрых мыслей и тайных заклинаний на свете.
-- Сема и Миха! Вы – лучшие доктора на свете! – горло сжимал соленый спазм, говорить трудно, почти невозможно, -- ребята и зверята мои…                                                                                                                                                                   
-- Не плачь тетя Вереск, ну чего ты плачешь?
-- А я и не плачу вовсе! Давай договоримся – плакать мы будем только от радости и от смеха.                   
-- Дедушка сказал, что воин не должен плакать только от боли и страха, -- Семен, за компанию, шмыгнул носом и перевел разговор в другую сторону, -- тетя, а ты научишь меня играть на дудочке деревянной? Как ты кошкам играла на празднике Длинных Хвостов? Я знаю, тогда летом шел снег, и люди говорили со зверями на одном языке, и зло убежало из города насовсем. Мне новый дедушка рассказал. Давай я новодедушку попрошу, и ты попроси тоже, мы тебе Миху подарим. С Михой хорошо! Каждому нужен медведь. Только ты его найди и выбери сама, чтобы мишка тебе очень нравился … А мы купим и принесем, это так называют – подарить …
Все, кто там был, ударили в ладоши. Даже очень серьезные морские пехотинцы. Только сестра Заячья Капуста делала вид, будто высматривает что-то за окном окно. На самом деле она плакала, и неловко, рукавом, вытирала глаза. Она совсем не умела плакать. Да и не хотела этому учиться. 
-- Ну что ж, хорошая музыка никогда не будет лишней, -- из трех карманов, Вереск вытащила деревянные части блок-флейты, соединила их и попробовала звук. Глуховатый, с хрипотцой, тембр – настоящее средневековье, -- Семен, вот первый урок игры на флейте. Хочешь сыграть красиво – убери из головы мысли о деньгах, оружии и еде. Взял в руки инструмент – не думай. Играй!   
Мелодия, которую заиграла Вереск, была старушкой, и очень древней старушкой. Во времена ее молодости не было автомашин, самолетов и телефонов. Когда воин уезжал на войну, он прощался со всеми, кого он любил, навсегда. Война и тогда была опасным делом, а в отсутствии настоящих докторов, практически, безнадежным. В разлуке женщины горевали, плакали и молились Богу, прося вернуть любимого. Мужчины погибали в бою, тонули в море, болели лихорадкой и редко возвращались домой. Конечно, они могли бы писать письма друг другу. Но мужчины, в те года, считали грамоту достоинством монахов, а не воинов. Да и послания доставлялись адресату через год, а то и больше. Жаловаться было не на кого – не было ни министерства связи, ни почт, ни почтальонов, ни марок, ни открыток с праздниками. Был, по правде говоря, телеграф от Всевышнего, молниями доносивший послание до адресата, вот только последний не всегда мог расписаться в получении. Потому, что лежал горсткой пепла и ветер уже делил массу его останков на пространство и время…
Оставалось одно. Долгими зимними вечерами напевать грустные мелодии и подбирать слова для этих мелодий. Так появились баллады. В одной из них пелось о рыцаре, ускакавшем освобождать Святые Земли. В своем сердце он унес образ Прекрасной Дамы. Воин даже не знал ее имени, он видел красавицу всего один раз и постеснялся просить, как ее зовут. Единственное, что он запомнил на всю жизнь, так это красивое платье с зелеными рукавами.
Очень старая баллада. Ее пели в те годы, когда Шекспир еще не умел писать. Некоторые полагают, что эту песню сложил для дамы Анны Болейн, влюбленный в нее король Генрих. Но любовь не помешала государю отправить леди Болейн на эшафот. А может и помогла.
Вереск играла куплет за куплетом, и вокруг становилось все тише и тише. Повторять одно и то же было не очень интересно, и она решила перейти на другую мелодию, вот только последний раз…
Своей возлюбленной позабыт,
В холодном доме совсем один,
Сижу я горем своим убит -
Твой преданный паладин.
И сердце бьется едва-едва,
И гулок стук его в тишине -
Твои зеленые рукава
Мне грезятся в полусне.
Красивый мужской голос, чистый и звенящий, будто просил разрешения войти. Со следующей строкой, он принял приглашение.
Я был послушным твоим слугой,
Ни в чем нельзя меня обвинить.
Не мог помыслить я о другой,
Не мог я тебе изменить.
Была для меня ты во всем права
Я видел и слышал тебя одну.
Твои зеленые рукава
Держали меня в плену.
Но голос не был одинок. Совершенно чудесным образом, с третьей строфы, в звук вошли звонкие ноты гитарных аккордов. Друзья мои, как жаль, что вас там не было! Дежурные ангелы и бесы, безответственно бросали свои посты в раю и преисподней, что краем уха послушать кристально-прозрачное сочетание голоса, гитары и деревянной флейты! После звуков этой баллады ад стал немного добрее, а рай – чуть-чуть грустнее:
Прощай же, дева моей мечты,
Господь хранит тебя в том краю,
Где без меня продолжаешь ты
Беспечную жизнь свою.
Молю, чтоб скорби моей слова,
Услышал наш всемогущий Бог.
И эти зеленые рукава
На мой возвратил порог.
Певец очень хотел войти, но опасался движением сбить дыхание. Свое или дыхание флейтиста. И правильно делал, что опасался. Когда музыкант пересек занавеску из шнуров, у зрителей перехватило в легких так, что случился коллективный задых средней тяжести.
Худощавый, высокого роста, с гордой осанкой и доброй смущенной улыбкой, перед ними стоял Джон Леннон. Без малого, восемь лет, как застреленный на улице Нью-Йорка. Поля техасского «стетсона» слегка скрывали лоб и глаза. Белые брюки и белый сюртук примялись в долгой дороге, но кипельная ясность одежд завораживала: И просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет.
Круглые очки в стальной оправе, длинный шарф молочного оттенка и неземные шузы на порядочном каблуке. Пока изумленная публика робко тестировала реальность и восстанавливала дыхание, белоснежный принц аккуратно поставил гитару на пол, струнами к стене, и обратился к Вереск:
-- Мне помнится, последний раз, мы встречались на заполярном ранчо вашего папеньки Эдгара?
Красивым жестом, до боли знакомый незнакомец, смахнул шляпу и светлые волосы рассыпались по белым плечам сюртука.
-- Иннокентий… Радист-баптист!.. Как ты здесь?!
-- Младший брат всего живого! – они смеялись и плакали сразу, не тратя времени на переходы, -- Господь творит свои чудеса здесь, так где мне быть? Какие планы кампании? Снег? Ледник?
Вся команда ведьм, похватав свободные стулья и табуретки, уселась полукругом. Подоконник, как ложу в опере, абонировали Злотый и Митрофания. Проверив все боевые посты, вошла Северный Ветер, усталая, но томно-элегантная. Не было Иоганна – он и Гарин улетели на Север, за аппаратурой комплекса ОССЭПСОН.
Зрители замерли в ожидании песен, рассказов, воспоминаний. Все равно чего. Только бы не уходил и не умолкал!
Сестрица Заячья Капуста молнией спроворила обед для заморского гостя. Такого борща он бы не сыскал во всех североамериканских штатах, как вместе, так и порознь. Разве что на Брайтоне, но там в него кладут слишком много чеснока.
История Иннокентия оказалась вполне романтической. Решение переехать в Штаты не было продиктовано отсутствием свободы или давлением на инакомыслящих. В республике Царская гора такого не водилось. Причиной отъезда было непреодолимое желание Иннокентия и его жены Анны рассказать всему миру о победе нехитрого добра над сильным и изворотливым злом. О том, как перед лицом опасности объединились люди и звери, дети и взрослые, военные и штатские, верующие и не очень.
В естественных условиях американцы доверчивы, как дети. Но тут в дело вмешались приходские священники. Их предубежденность к собрату по служению, проявлялась ревностно и яростно. Единоверцы-баптисты, методисты, пресвитериане, квакеры, адвентисты, свидетели Иеговы и даже мормоны – никто не желал уступить ему место за кафедрой, хотя бы на полчаса. В тридцати штатах его анафематствовали, в оставшихся девятнадцати – вместе с семьей.  Иннокентий, по старинному определению, лишался права на пользование землей и водой из источников перечисленных штатов. Не против была лишь Аляска, но там холод напоминал Снежную войну слишком явно! 
Но знаем же, что любящим Бога, все содействует ко благу. Иннокентий и Анна выполнили все требования духовных отцов. Они отряхнули лишний прах с ног и продолжали колесить по штатам, не касаясь пятками земли. Большой фургон-трейлер позволял семье перемещаться, не выходя на улицу и не попирая языческими ножищами священную землю победившей демократии.
Муж с женой, пятеро детей, три собаки, две кошки, пиратский попугай и шимпанзе Лютер. Таков был экипаж полностью. Иннокентий заруливал на стоянку у самого большого супермаркета и выдавал Лютеру доллар и пачку приглашений на шоу, которое состоится через три часа на берегу озера или реки. Смышленый примат притягивал внимание – танцевал, прыгал сальто, вперед и назад, стоял на одной лапе, жонглировал яблоками и апельсинами, подражал знаменитым людям и еще много-много всякой всячины.                 
Пока он выступал, хитрые и ловкие кошки, рассовывали приглашения в сумки, корзинки, карманы, детские коляски и даже в инвалидные кресла на колесах. В это же время, на стоянке, пиратский попугай выполнял свою часть работы. Своим сильным клювом, пернатый пристраивал цветастые буклеты в припаркованные автомашины – под стекло, под дождевой дворник, под запаску, через форточку в салон и даже под капот.     
Никто не собирался ехать за