Самый страшный день войны. Глава 1. Незадолго до того дня

Глава 1. Незадолго до того дня
Глафира, Зоя, Ярослава, Люба, Катя, Лена

Глафира
«Наш паровоз, вперёд лети!
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути –
В руках у нас винтовка».
А. Спивак, Б. Скорбин, комсомольцы 20-х годов
…Дом у них был крайний. Как из калитки выйдешь, сразу направо, метрах в десяти – мостик через ручей. Вверх по нему и надо идти. Чем ближе к депо, тем сильнее пахнет машинным маслом. Этот запах Глафе был люб с детства. Отец приходил с работы весь чёрный, насквозь пропитанный маслом и с головы до ног обсыпанный угольной пылью. Железный саквояжик, маслёнка с длинным клювом – с ними он даже на фотографии есть.
– Мы – путейцы!
Он даже маму так не любил, как свою работу. А когда мама умерла в тридцать шестом, он, вернувшись с кладбища, всю ночь просидел за столом, а утром молча ушёл в депо. Тогда Глафа поняла, что о сестрёнке теперь ей заботиться. Голодное было время. За зиму совсем оголодали. И по весне пошла она наниматься на работу. Из калитки направо, вверх по ручью, знакомой дорожкой. За восьмисотграммовой путейской хлебокарточкой – иначе им было не выжить.
Не положено? Даже четырнадцати нет? Да сколько отец скажет, столько лет ей и будет. Кто посмеет возразить лучшему машинисту паровоза? Он самого Дзержинского видел в Москве! Во всём депо – или даже выше бери, в управлении дороги – кто не знает Петра Петровича? Он ещё на «щуке» начинал в восемнадцатом году. А вы его почётный знак на праздничном пиджаке видели? «Ударник Сталинского призыва» – это же почти как орден! Петрович первый на Юго-Восточной железной дороге такой знак получил.
Отец сказал в отделе кадров, что ей скоро будет шестнадцать, и Глафиру взяли помощником нормировщицы. Вот и всё, детство кончилось. Первую зарплату решили отметить по-семейному. Отца только что перевели на новый паровоз марки «ФД». Огромный, с шестиосным тендером, на поворотном круге в депо едва поместился. Красные колёса с Глафиру ростом. Зверь, а не машина. Вот и предложил отец укротить этого зверя.
– А давай, Глашенька, баню ему устроим? Беги домой за тряпками!
Сам купил пол-ящика «Земляничного» мыла, и они втроём – отец и Глафа с сестрой – весь выходной тёрли своего «Фёдора», пока тот не стал благодарно отфыркиваться ароматными пузырями и белой невесомой пеной. Потом все трое залезли в кабину, и отец повёл укрощенного зверя из депо. Запах был – на всю округу! Свободные от смены осмотрщики вагонов, сцепщики, ремонтники и прочие спецы-путейцы дивились на это чудо.
– Ну, Петрович, ты даёшь!
Поворотный круг тогда уже был на электроприводе, и всю геройскую семью дважды прокатили с почётом, как на карусели.
Год она пропустила в школе. Осенью вернулась за парту. И зажили они с сестрой. В свободное время учила её делать керосинки, похожие на железнодорожные фонари, помогала с уроками, но это редко – весь дом на ней, какое уж тут свободное время. Утром, как первый гудок разбудит, – отца накормить, сестрёнку в школу проводить, самой собраться. Комсомольские поручения – бегала по посёлку, забыв про огород, а вечером ещё отца уставшего с работы надо встретить, сестрёнку спать уложить. И так изо дня в день. Вот где карусель-то!
Уставала иногда так, что хотелось всё бросить, вернуться в депо. Планов после школы никаких иных – только в железнодорожный. Иногда уходила из дома, просто походить по путям: отец в рейсе, в родное депо уже не пустят, там всё строго стало.
Ходила, смотрела, как блестят рельсы на солнце, вдыхала такой родной масляный запах. Однажды нашла между шпал стеклянные шарики от железнодорожного отражателя, красивые такие. Сестре подарила, пусть останется на память о детстве.
Школу окончила двадцать первого июня. После торжественного вручения аттестатов зрелости всем классом пошли рассвет встречать в степи. Было так здорово! Сидели на кургане, чтобы Дон было видно. Сначала песни пели, потом слушали цикад и тишину. Просто молча смотрели, как небо светлеет на глазах, становится розовым, потом солнечно-жёлтым, потом острый луч по глазам ударил. А травка зелёная, степь полынью пахнет. Где-то далеко-далёко встречные составы гудками обменялись: «Вижу твой хвостовой вагон – всё нормально!» И снова тихо…
Назавтра было воскресенье, и Глаша договорилась с отцом, что утром, как вернётся, все втроём поедут в зоопарк. Только позавтракали, начали собираться, а тут Молотов по радио:
– Граждане и гражданки!..
Ещё хотела, смеясь, поправить: мол, в «гражданках» ударение почему-то поставлено на первом слоге, а надо на втором. Да не успела, война…
Подала документы в железнодорожный. Все тогда думали, что война – это ненадолго. А институт вдруг стали готовить к эвакуации. Забрала обратно документы. Пришла в депо:
– Примете?
– Сдашь экзамены на машиниста – паровоз тебе доверим. Глядишь, может, тоже станешь, как Зинаида Троицкая, «путейским генералом в юбке». А пока не сдала, опять нормировщицей походи! Фуражку с красным верхом надо заслужить…
Всё правильно, тут слово отца не поможет, сама уже взросленькая.
Странное лето сорок первого пролетело быстро. Сестру бабушка увезла к себе, от греха подальше. С отцом виделись редко. А в ноябре немцы подошли вплотную к городу и как-то неожиданно быстро взяли Ростов. Через неделю наши выбили их, но путейцев ещё до оккупации перевели кого куда – в Орджоникидзе, Астрахань, Сталинград. Глафира оказалась в Астрахани, а отец стал водить военные составы на Орджоникидзевской железной дороге.
Работы на новом месте было много, не соскучишься. А по весне ей вдруг невыносимо захотелось домой. Она бы ещё долго колебалась, одной проситься или ждать возвращения отца, но случайно встретила на первомайской демонстрации знакомого по Ростову.
– Слушай, Глафира, на строительство новой ветки дополнительный набор идёт – хочешь?
– Куда ветка? На Боярку? Как у Павки Корчагина?
– Куда – это секрет. Если согласна, сама всё потом узнаешь.
Согласилась. Оставила записку отцу и через два дня уже принимала дела в штабном вагончике мостопоезда в Кизляре.
Этого города, когда-то крупнейшего торгового центра на Северном Кавказе, по населению превосходящего Одессу, Полтаву и даже Харьков, практически не существовало. Нет, всё оставалось на местах, всё было цело – дома, площади, рынки, молельные дома разных религий. Не было в городе только людей. Все, абсолютно все строили за городом железную дорогу. Инвалиды, старики, женщины, дети – кто только мог ходить. С арбами-подводами, одеялами-подушками, мотыгами-лопатами – со всем скарбом они ушли из своих домов и возводили в калмыцкой степи многокилометровую насыпь, укладывали на песок шпалы и рельсы.
Начинали этот секретный объект ещё летом сорок первого. Потом строительство потихоньку заглохло, а когда Ростов пал и немцы перерезали главную нефтяную магистраль, всем стало ясно, что бакинская нефть под угрозой, а это значит, что Красная Армия может остаться без топлива. И мы тогда проиграем войну, погибнет страна. Выход один: срочно проложить в калмыцкой степи три с половиной сотни километров железнодорожных путей. Любой ценой!
Сначала Глафира была нормировщицей, кладовщиком, завхозом. Научилась ездить верхом. Научилась ругаться с начальством, выбивая сверх положенных нормативов лопаты и кирки, головные уборы и рукавицы, еду и питьё. Тысячи человек строили эту дорогу Кизляр-Астрахань. Их надо было накормить, обеспечить всем необходимым. Люди работали без выходных, падали от усталости, болели. Но больше всего страдали от песчаных бурь и жажды.
– Вы что, не можете сюда привезти воблы? – орала Глафира на астраханских снабженцев по телефону.
Солёная рыба воду в организме задерживает, если полчаса вытерпеть жажду, пить потом меньше хочется. Выбила землекопам целый вагон рыбы. Из шпал и брезента научила навесы делать – одна смена спит в тени, другая работает. Так по очереди, по двенадцать часов. По сотне человек в бригаде.
На стройке её уже все называли уважительно – Глафира Петровна. А то и просто по отчеству, как отца в ростовском депо. Один мальчик, черноволосый, кудрявый, всего-то лет на пять младше, однажды назвал её тётей.
– Тётя, пить! Во-ды! Пажалюста!
Смешно, тётя в восемнадцать лет. Дала ему свою фляжку.
– Иди под брезент, поспи!
Большая часть пути от Кизляра до Астрахани была уже готова, оставалось километров двадцать, когда в небе появился немецкий самолёт-разведчик. Глафира увидела его из окна штабного вагончика.
– Странный какой-то самолёт, фюзеляж сдвоенный!
– Ну, всё! – выругался военный комиссар. – Кончилась мирная жизнь!..
Самолёт крутился над ними минут десять. Через два часа прилетел снова. Прошёлся вдоль готового пути, развернулся, ещё раз пролетел над головами, потом взревел мотором, забираясь ввысь, и вдруг понёсся оттуда прямо на людей. Две чёрные точки выпали из него.
Рвануло так, что аж рельсы подпрыгнули, шпалы разбросало, подняв в небо тучи серо-жёлтой земли. Все штабные помчались туда, где туманом висел в воздухе песок, откуда раздавались крики пострадавших…
Это была первая бомбёжка. Всего две бомбы, девять раненых и трое убитых. К вечеру умер четвёртый – тот мальчик, что назвал её тётей. Ему оторвало ногу.
Назавтра мирная жизнь кончилась.
Их было много, очень много, и это были совсем другие самолёты. Они шли со всех сторон, даже с юга, от Каспийского моря. Покружив, они планировали вдоль железной дороги, их бомбы кромсали всё, что было сделано таким трудом. Горела земля, горели шпалы, в клочья разлетались кибитки, времянки, обозы, склады. Жуткий вой сотен глоток, заглушаемый адским грохотом взрывов, стоял над степью…
Никто из них не мог тогда знать, что Гитлер сразу понял всю важность этой железнодорожной ветки. Когда воздушная разведка подтвердила невесть откуда появившуюся в степи секретную стройку, фюрер в бешенстве приказал стереть её с лица земли.
На помощь нашим железнодорожникам срочно прибыли из Кизляра платформы с пулемётными установками. Бойцы с ходу открыли заградительный огонь из спаренных «максимов», подбили несколько вражеских самолётов. Но было ясно: завтра всё повторится.
– Хоть бы одну батарею зениток! – скрежетали зубами командиры в штабе. – Хоть бы одну…
– Немцы по рельсам летят, – тихо сказала Глафира. – Рельсы бликуют на солнце, это для них ориентир.
– И что? – в вагончике стало тихо.
– Да просто… На насыпи у нас щиты стоят, которые путь закрывают от оползней, от бурь песчаных. Пока движения по ветке нет, можно их на рельсы положить – сверху путь не будет видно. По крайней мере днём…
– А что? Это идея! Молодец, Петровна, светлая голова у тебя!
За ночь так и сделали. А когда солнце поднялось и послышалось гудение приближающихся самолётов, раздалась по цепи грозная команда:
– Воздух! Всем лечь! Не шевелиться!
В тот день – да и в последующие тоже – потерь было меньше.
В середине июля её почему-то вызвали в Астрахань. Думала, с отцом что случилось. Оказалось, наградить решили за ударный труд. Премировали отрезом на платье. Тёмно-синей шерсти.
– Ну что, Глафира Петровна, пойдёте учиться на машиниста паровоза?
Вот она, мечта всей жизни! Ей бы обрадоваться да согласиться, не раздумывая. А она выпалила почему-то:
– Нет, я на фронт