снегу уже не было, очень тёплый и солнечный день. Так радостно было на душе после всенощной! А как вышли на паперть, я его сразу увидала. Стоит, рыжий-рыжий, жмурится на солнце, голова без кепки, очки блестят, волосы огнём горят. А я возьми да и скажи: «Христос воскресе!» Он мне: «Воистину воскресе!» А я ему: «Так и похристосоваться бы надобно!» Трижды расцеловались. У меня платок с головы сползать стал, я его поправлять, а тут прямо глаза в глаза – взглядами-то и встретились. И всё – пропала я…
В этом месте мама всегда замолкала, и Катя давала ей передышки.
– А потом, мам? Что потом было?
– Да ты же всё знаешь, чего уж теперь? – снова улыбалась мама. – Потом он сказал мне: «Вы похожи на артистку Веру Холодную. Такая же красивая». А я ему: «Только я не холодная. Да и вы… Вы похожи на огонь». Вот и всё. Это был самый счастливый день в моей жизни. А потом ещё был Духов день, он в те года был выходным, праздничным. Пошли с подругами к реке. Они венки в воду бросают: потонет – жди несчастья, поплывёт – к радости большой. Мой веночек поплыл, и в тот же миг я поняла, что зимой ты у меня родишься, красавица моя золотая!..
Катя родилась рыженькой, в отца. Случилось это в январе двадцать четвёртого года, в тот самый день, когда умер Ленин. От отцовства Алик не отказывался, и в метриках Катя оказалась Альфредовной. По новому закону аборты запрещались, внебрачных детей в СССР больше не существовало, любое сожительство стало считаться браком, но алименты – это уж будьте любезны.
Отец добровольно давал маме деньги на воспитание дочери. Он честно сказал ей, что записался в коммунистическую партию Ленинским призывом, и теперь боится, что его не переведут из кандидатов, если узнают в партячейке, что у него ребенок на стороне. Мама и не настаивала. По-прежнему ждала, когда он постучит. Жили они с Катей в коммуналке на первом этаже, Алик никогда не звонил у дверей, дважды коротко стучал в окошко и потом быстро проходил по общему коридору в комнату.
Ужинать Алик тоже никогда не оставался. Иногда они пили чай. Происходило всё это молча, почти никто ни о чём не говорил. Мама попыталась рассказать что-то смешное, но гость так посмотрел на неё, что она сразу замолчала. Давал ей деньги и так же молча прощался.
Иногда приносил какие-то подарки, очень редко. Матери брошку подарил. Кате – то куклу маленькую, то шарф, варежки. Однажды школьный табель решила ему показать, училась же хорошо, – так не стал смотреть.
Ни разу не спросил про её здоровье. А как Катя болела в детстве, это просто ужас какой-то был. Температура под сорок, в беспамятство её кидает, бредит. Мама не отходила от её кровати. Поила какими-то горькими таблетками, компрессы меняла. И всю ночь руку её не отпускала, сама не спала. А Катя под утро уснула, и сон был такой тяжёлый, страшный. Вдруг мама умрёт?! Обрыдалась вся во сне. Днём кризис миновал, она пошла на поправку.
Катя любила маме волосы расчёсывать. Длинные, тёмно-каштановые, вьющиеся. Мама откидывала голову на диванную откидную подушку, а Катя медленно водила большой расчёской по её волосам. Мама улыбалась, говорила, что раньше она была кошкой. Такая была игра. Вообще-то она волосы туго заплетала в косы и укладывала на затылке. Говорила, что простой советский служащий обязан выглядеть скромно и аккуратно. Она работала бухгалтером в горсовете. Ухажёров на работе, наверное, было много, но она их сразу отшивала одним спокойным взглядом.
Катя была отличницей, председателем совета пионерского отряда. Ей всегда хотелось быть такой же красивой и спокойной, как мама. И так же играть на гитаре. Мама пыталась её научить, они вместе пели:
«Все говорят, что я вёдра починяю,
Все говорят, что я дорого беру.
Три копейки дужечка, донышко пятак –
Вся моя работа стоит четвертак…»
Когда Катя была маленькой, мама читала ей на ночь сказки, а когда выросла – взрослые стихи. Больше всего она любила вот это:
«На фотографии мужчина снят.
Вокруг него растения торчат,
Вокруг него разросся молочай –
И больше ничего... Безлюдный край!
И больше ничего, как будто он
И вправду под капустою рождён...
Я с удивлением гляжу на свой портрет:
Черты похожи, а меня и нет!
Со мной на фотографии моей
Должны бы сняться тысячи людей…»
Катя перешла в десятый класс, когда началась война. Поначалу в их жизни ничего не изменилось. Мама даже получила повышение: мужчин призвали в армию, в горсовете освободилось много должностей. Алик по-прежнему появлялся раз в месяц. Молчал. Ужинать не оставался. Так прошёл почти год.
Однажды в мае Катя вернулась домой позже обычного: отчётно-выборное комсомольское собрание затянулось, много было споров по кандидатуре нового секретаря. Катя решила не звонить в дверь, а тоже сначала стукнуть дважды в окошко. Заглянула – и ахнула. Мама с Аликом целовались. Он нежно гладил её по распущенным волосам, и оба они были такие счастливые, что она просто повернула обратно, дошла до школы и ещё, наверное, целый час нарезала там круги.
В тот вечер она и решила уйти добровольно на фронт. Подруги на собрании вчера говорили, что в военкомате записывают в школу будущих зенитчиц. Утром, когда мама убежала как обычно на работу, Катя собрала небольшую сумку с бельём, положила туда горбушку чёрного хлеба – и ушла в райвоенкомат.
Ей было страшно, но всю дорогу она твердила: «Ты должна меня понять, мама! Прости меня. Ты одна, только ты одна на свете можешь прощать. Я не хочу тебе мешать. Ты должна быть счастлива. Пусть Алик спокойно приходит и ничего не боится. Пусть он останется с тобой, мама!»
И с этими словами, как с молитвой, открыла она дверь в военкомат…
Лена
«На Земле безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую...
И однажды – прекрасным утром –
постучалась к нему в окошко
небольшая, казалось, война...»
Роберт Рождественский, поэт
…У Лены папы не было никогда. Жили они с мамой в коммуналке, в шестиметровке с одним окном. Комната была похожа на пенал: справа мамина кровать, слева – Ленин диванчик (там раньше стояла детская кроватка) и кухонный стол с посудой (ещё один кухонный стол, керогаз и плитка были на общей кухне). У окна стояла тумбочка с бельём и полотенцами, а на тумбочке – швейная машинка, рядом стул. Верхняя одежда вешалась на стены и укрывалась старой простынёй. Бедно жили. Потому что мама нигде не работала, а папы не было. Никогда. Да и не поместился бы в таком пенале третий человек.
Леночка, как рассказывала мама, родилась недоношенной, семимесячной. Много болела, но выросла-таки. От кого появилась, мама так и не сказала. Потом уже сама Лена посчитала, что, наверное, от какого-нибудь попутчика из группы, с которой мама однажды ездила на пароходе «Спартак» по путёвке профсоюза текстильщиков. Потом мама уволилась со швейной фабрики, стала надомницей и никуда не ездила.
– Мама, а где мой папа? – однажды спросила она у мамы.
Мама склонилась над швейной машинкой и ничего не ответила. Так повторялось раз пять, а больше уже никогда не повторялось.
Леночке было пять лет, когда маме пришла повестка в ОГПУ. Она помнит этот день отчётливо, потому что до этого никто чужой к ним в комнату не приходил и маму никто никуда не вызывал. К заказчицам своим она ходила сама, дома у них и примерки делала, и готовые шитьё им носила.
С допроса мама не вернулась. Её не было почти месяц. Сердобольные соседки кормили-поили Лену, прятали от разных комиссий. Облегчённо вздохнули, когда мама вернулась – похудевшая и молчаливая. Потом ещё раз её вызывали, уже на суд, как свидетельницу. Потом отстали.
Когда Елена училась уже в девятом классе, записалась в библиотеку и взяла в читальном зале старую подшивку «Известий». Прочитала, в какие страшные жернова мама чудом не попала, уволившись с фабрики. Страшный спрут под названием «Промпартия» проник не только в станкостроение, на шахты и транспорт, но и в текстильную промышленность.
Как писала центральная советская газета, «вредительские организации в шерстяной отрасли содействовали передаче лучших шерстей на руки частников, путали собственную шерсть с государственной, хитили пряжу, отправляли скот на убой вместо настрига шерсти, занижали качество продукции путём недотрёпа льна». Правда, отмечалось в газете, «многие из расхитителей саморазоблачились, но это не спасло их от справедливого народного гнева: как говорится, бешеным собакам нужно отрубать хвост по самую шею».
Маму спрашивать об этом страшном времени было бесполезно – она не подняла бы головы от швейной машинки. Вся надежда была на комсомол, где на собраниях можно говорить всё в глаза, спрашивать прямо и отвечать честно. Но хватило одного раза. В комитете комсомола ей поставили на вид «за непонятный уклон». Да ещё спросили строго: «Ты почему никем быть не хочешь?»
– Мам, я тоже хочу научиться шить! – в тот же вечер, придя из школы, сказала Лена.
– Давно пора! – мама пошла на кухню за вторым стулом.
Дело двинулось, как в старой присказке: «Что делают девки? – Шьют да поют. – А мать? – Порет да плачет».
– Так я на тебя мануфактуры не напасусь, – сердилась мама. – Ты в кого такая копуша? И на шов совсем не смотришь, он у тебя за край вылез! Заснула, что ли?
Лена сама не понимала, что с ней порой происходит. Она могла уставиться в окошко и сидеть так часами, забыв про уроки. Мать приходила с рынка, начинала ругаться, а дочь словно не слышала. А то ещё хуже: идёт из школы, остановится посреди улицы, портфель уронит – и стоит памятником.
От физкультуры была освобождена – ни на турнике подтянуться, ни через козла прыгнуть. Слабосильная, диагноз – анемия. Не видать ей значка ГТО. Хорошо хоть, не лунатик – те, говорят, по крышам ходят. Наверное, поэтому их вообще-то мало.
Туфли носила детские, тридцать третьего размера, соседи старьё отдавали. Весила сорок пять килограммов, и, что характерно, никаких любимых блюд у неё никогда не было. Поклюёт, как птичка, и крошками сыта.
– Ты вот что, – не выдержала мать. – Давай-ка лоскуты сшивай! Будет верх одеяла. Потом низ подберём, ватой простегаем – хоть что-то получится дельное…
Пустила Лену за машинку. Все майские праздники дочь терпеливо сшивала разноцветные кусочки. Вроде и вправду стало что-то получаться. Решили после школьных экзаменов продолжить. А только в июне началась война.
Надомницей маме больше не быть – без карточек погибель. И пошла она на швейную фабрику. Шить красноармейские гимнастёрки. Почти сразу пришёл заказ на масхалаты и зимние рукавицы с указательным пальцем – значит, наверху уже знали, что война будет долгой.
С фабрики мама Ленина таскала обрезки. Для будущего одеяла дочери. Прятала кусочки коричневой байки на себе: на выходе обыскивали, но догола не раздевали. Таскала с разрешения начальницы. Та сказала строго:
– Я закрываю глаза, потому что ты мать-одиночка. Но если попадёшься, на меня не ссылайся – сгною!
Всё было бы хорошо, но однажды дома кончились нитки. Мама сняла со станка полбобины, спрятала как обычно в бельё. Нет бы перемотать на маленькую катушку, решила, что и так сойдёт. Не сошло, попалась. Спасибо ещё начальнице цеха – написала хорошую характеристику. На суде учли, что дочь
