несовершеннолетняя, но вспомнили, что по делу «Промпартии» проходила. Три года дали, увезли куда-то на шахты в Сибирь.
И за Леной приходили. Опять пряталась по соседкам. Слава богу, что швейную машинку не забрали. Одеяло успела дошить, ватой простегала, получилось очень красиво. Хотела маме послать, но сказали, что принимают только сухари, сахар и табак. Всей квартирой сушили сухари, помогали собрать посылку. Отправила.
Ответ от мамы пришёл через полгода. Сообщала, что живёт неплохо, из продуктов всё есть, в шахте больше не работает, шьёт для жён начальства, но за это ей не платят, наоборот, сказали, что до конца войны домой не отпустят.
Всю ночь Лена просидела, глядя в окно. Пыталась вспомнить, как она прожила эти полгода, и не могла. Ни один день не вспомнился. Что ела, куда ходила – ни-че-го! Словно не было в жизни этих месяцев.
Ночь пролетела безмолвно, наутро соседка зашла.
– Ты бы в армию, что ли, пошла! Там хоть на всём казённом будешь. Перестанешь каждого стука бояться. А вернёшься с орденами – никто тебя тронуть не посмеет! Почёт и уважение! Мать гордиться будет дочерью-фронтовичкой...
Последняя фраза всё и решила. Пошла в военкомат, записалась добровольцем в школу зенитчиц. Спросили, сколько лет? – прибавила год. Сказала, что в комсомольском билете ошиблись в дате рождения.
Повезло – ей поверили…
К вечеру она добралась до детского сада, где разместилась школа зенитчиц. У калитки долго и строго проверяли её документы – похоже, не внушала доверия. Зато потом проводили до самых дверей. Зашла в комнату, тихо поздоровалась. Пять девушек. Самая большая, прямо великанша, сказала:
– Ну, всё! Теперь полный комплект…
