М. Парфёнову — фронтовику и деду
— А тебе страшно было на войне?
— Приходилось…
— Как?
В тот летний день Женька впервые услышал признание взрослого мужчины — своего деда — о пережитом страхе, который тот испытал на войне. Ему же, двенадцатилетнему, эта отрицательная эмоция была, конечно же, знакома, как и любому ребёнку, и он испытывал не раз это чувство. Но только ведь то был возрастной, специфический страх, возникающий у каждого подростка после просмотров фильмов про вампиров, после кем-то рассказанных, особенно на ночь глядя, жутких историй про домовых или о всяких мистических случаях на кладбищах. Вообще, Женька испытывал различный страх: его пугала, например, темнота, он опасался укусов змей, боялся быть украденным цыганами…
Но в тот день Женька узнал от своего деда про иной страх. Такого его проявления у человека он тогда, в силу своего юного возраста, ещё не ведал и ни от кого никогда не слышал.
Жениному отцу дед приходился дядей, ему — двоюродным дедом. Но мальчишка считал его своим родным, настоящим дедушкой (кровный умер, когда Женьке не исполнилось и трёх лет).
Почти каждое лето родители отправляли парня на две-три недели к деду в станицу, чему мальчик всегда безумно радовался, потому что любил старика: простого, доброго, весёлого, шутливого, мудрого человека, с которым ему было интересно, как с другом. Всю жизнь дед проработал шофёром, и, может быть, поэтому общаться с ним было легко: в своей речи он не употреблял высоких или заумных слов, не имел в лексиконе научных и философских терминов, а был прост в общении и современен. Женька с ним чувствовал себя, как говорится, на равных.
Дед был невысокого роста, смуглый, всегда коротко стриженный; отличался сильной худобой, причиной которой являлась язва желудка, приобретённая в голодном 33 году 20 века и крепко закрепившаяся в последующие, военные годы. Но, будучи тощим, он всё равно обладал необыкновенной физической силой и выносливостью, коей наделены все сельские мужчины вне зависимости от комплекции. И без того впалые щёки проваливались внутрь лица ещё глубже, образуя две глубокие ямки и рельефно выделяя кости черепа в те моменты, когда дед, во время курения, делал затяжки. Густые седые брови козырьками нависали над маленькими, круглыми и впалыми глазами, когда-то синими; но, подёрнутые мутной плёнкой, как глаза недавно пойманной рыбы, теперь они имели бледно-голубой цвет — даже почти белый — и постоянно слезились. Взгляд у деда был прямой, честный, немного насмешливый, с некоей хитрецой, но излучающий доброту и открытость. Настроение его читалось не по глазам, как обычно у всех людей, а по губам и рту. Когда он проявлял недовольство или ругался, верхняя половина его лица оставалась неподвижной, и взгляд не менялся никак, тогда как косо открытый рот, обрамлённый неестественно искривлёнными тонкими губами, своей формой явственно выражал негодование или злость. И тогда из него изливался такой поток бранных слов и выражений, что незнакомому с ним человеку могло стать и жутковато. Жилистый, мускулистый, лёгкий — он всегда был подвижным и бодрым, и никогда ни на кого и ни на что не жаловался, в том числе и на здоровье. Вёл обычный образ жизни. Даже по прошествии нескольких десятков лет Женька не сможет припомнить деда пьяным, хотя отвращения к алкоголю тот никогда не выказывал и, как и все русские, — к тому же будучи казацким потомком, — естественно, употреблял спиртное в разумных количествах во время многочисленных православных праздников да на всевозможных станичных гулянках (если, конечно, эти торжества не совпадали с приступами язвы). Дед, обладая «культурой пития», как он о себе говаривал, просто-напросто, умел пить, не превращаясь в свинью, как большинство мужиков. «Казаки без дыму не хуляют!» — намеренно произнося на украинский манер протяжное «хэ» вместо «гэ» и игриво подмигивая Женьке, он не раз бросал эту фразу в шутку просто так, ни к чему не привязывая, разговаривая, как обычно, с самим собой.
А вот курил он открыто, с удовольствием и постоянно, и никогда не сетовал на пагубную привычку. Это не нравилось бабушке, его жене, которая страдала астмой, но, по-видимому, повлиять на мужа в этом вопросе она оказалась не в силах. Он курил всю свою жизнь, с раннего детства, причём всегда крепкие марки табака: советскую махорку «Крепкая номер 1» и «Астру» или «Приму» — сигареты без фильтра. И то, курил сигареты, если истощались запасы табака. Но табак он предпочитал в особенности. Раз в два-три дня дед садился на кухне за стол и, используя газетную бумагу «Правды», «Труда» или «комсомолки», терпеливо и сосредоточенно, будто ваяя какую поделку, ножницами нарезал стопку ровных прямоугольников, в которые потом, скручивая в трубочку и склеивая края бумаги слюной, заворачивал табак, — получалась самокрутка. Во время перекуров он нередко, с ребячьей задорностью, цитировал слова из весёлой песенки Марка Бернеса, немного перефразируя текст: «Курил я злые табаки в Стамбуле».
Дед пережил и голод 33 года, и блокадный Ленинград, и Великую Отечественную войну, во время которой, будучи шофёром, доставлял на полуторке по ладожской Дороге жизни продовольствие в осаждённый город. Он прожил почти девяносто лет, несмотря на все трудности, выпавшие на его судьбу; несмотря на язвенную болезнь и на то, что он постоянно курил, точно молодой. Он стойко перенёс и смерть супруги, и одного из своих сыновей; и при этом продолжал оставаться оптимистом: всегда улыбался, был общительным, миролюбивым и имел в копилке подходящий анекдот, которым мог подбодрить и поднять настроение каждому человеку. Единственной плохой чертой его характера — даже не чертой, а чёрточкой — можно было назвать жадность, которая иногда проявлялась в отношении продуктов, еды и хлебных крошек, оставленных на столе после приёма пищи. Но грех было за это обижаться на деда — он же «блокадник», чем всё и объяснялось.
Дед любил и жизнь, и жить. Глядя на него, Женька никогда не ассоциировал старость с чем-то печальным, ужасным и смертельно-опасным. В его голове даже не возникало мысли, что дед может когда-нибудь умереть: он всегда выглядел таким здоровым, весёлым и вечным.
Старик редко вспоминал войну и никогда подробно о ней не говорил. Чаще повторял уже знакомые всем эпизоды из своего предвоенного и военного прошлого, незначительно разбавляя сюжеты новыми деталями. Из всех дедовых рассказов внук запомнит немногие. Большинство историй сотрутся в Женькиной памяти, кроме, пожалуй, ладожской эпопеи, которая больше всего впечатляла мальчишку. И ещё про голод, который дед пережил в тридцать третьем. Он не раз вспоминал про то, как «пух от голода». И сколько Женька не пытался представить себе сухощавого деда опухшим, так ему это и не удалось. Мальчишке не понятно было, как можно человеку растолстеть, ничего не кушая несколько дней. Тогда же мальчик впервые узнал о каннибализме: дед несколько раз упоминал, как во время голода — в начале тридцатых, а потом и в блокадном Ленинграде — люди боялись ходить по улицам, опасаясь быть убитыми и съеденными. Женька не совсем верил этому, считая, что старик преувеличивает и пугает его; а ещё потому, что взращённый коммунистической моралью, он слабо верил в то, что советский — да и вообще, русский — человек способен на такое.
Короткие фронтовые истории, чаще смешные, он рассказывал весело, хотя для него они, несомненно, являлись самыми страшным моментами в жизни.
Женька, в детстве, какую бы то ни было войну, в том числе и Великую Отечественную, не воспринимал как некое ужасное событие. Он считал прошедшую войну неизбежностью, которую должна была испытать многострадальная Россия. И страна с этим испытанием справилась, благодаря отважным и сильным людям, которые героически выдержали натиск гитлеровской армии, а затем дали ей отпор, вытеснив гадину прочь за пределы родины и уничтожив фашизм в его же логове. Детский ум Женьки воспринимал войну, как данность. В то время у мальчишек в моде была игра «в войнушку». В сознании детей оседали только положительные события, связанные с войной. Молодое поколение воспитывалось на многочисленных военных фильмах и книгах, откуда черпались примеры, достойные подражания, — подвиги солдат. Ребята жаждали быть похожими на отважных героев своей страны. Детей не пугала война, потому что она была уже в прошлом; и все знали результат — Великую Победу. А убеждённость в храбрости и несокрушимости русского народа вселяли в ребят непоколебимую уверенность в том, что «мы всегда победим» и «победа будет за нами». Война — она страшна только случайной смертью от вражеской пули или пленением, за которым последуют болезненные пытки в застенках врага; трусость — удел капиталистов. Так считали воспитанные советским обществом тогдашние дети.
Ветераны по-разному относятся к своему военному прошлому и страшным событиям, свидетелями которых они были. Одни с пафосом рассказывают о войне, поминая только хорошие моменты; другие с неохотой делятся пережитым, пуская слезу и заливая страшные воспоминания водкой; третьи — всегда молчат, никогда ничего не рассказывают о том мрачном периоде, живут, не затрагивая этой темы вообще. Но любой солдат войны никогда не постесняется признаться в том, что война — это страшно. Очень страшно.
Тот день дед открыл Женьке другую сторону человеческого страха.
— А ты видал фрицев? — спросил он деда.
Тот, сидя на корточках в тени виноградного навеса — спасительного шатра от вездесущего кубанского солнца, — занимался ремонтом старого доброго «ижака» голубого цвета — мотоцикла с коляской, в то время верного и незаменимого помощника каждого станичного жителя. Отложив работу, он пересел на низкую деревянную скамеечку, достал металлический портсигар серебристого цвета, о чём-то задумался.
— Пришлось повстречаться, — выдержав паузу, ответил старик, достал из портсигара самокрутку и лизнул отклеившийся край бумаги.
— И тебе страшно было, деда? — Мальчик представил фашиста из кинофильма про войну: огромного такого, в каске с рогами, злого, с автоматом наперевес.
[justify]Старик закурил, сплюнул прилипший к языку табак и, как-то нехотя, поделился случаем, однажды происшедшим с ним во время войны. Сначала лицо ветерана было серьёзным, но мере повествования его настроение менялось. В конце рассказа он начал улыбаться, хотя и натянуто, и даже подшучивать; а потом, в финале, и вовсе
