Как только я узнал, что Моника со своими родителями приезжает к нам в гости, то потерял покой. В предвкушении встречи с ней не находил себе места от возбуждения и не в состоянии был ни на чём конкретно сосредоточиться. Ничто не могло отвлечь меня от мыслей о ней, никакие игрушки и гаджеты. Ночами долго не мог уснуть, и всё потому, что постоянно думал о ней: представлял её лицо, мысленно гладил её длинные русые волосы, с волнительным биением в сердце рисовал в уме сцену нашей встречи и долгие вечерние разговоры в интимной атмосфере моей комнаты. Каждый день я репетировал, стоя перед трюмо: вслух произносил наспех придуманную вступительную речь, каждый раз новую, которую собирался произнести, встречая её на пороге нашего дома. Мне хотелось произвести на Монику впечатление умного и образованного, но вместе с тем несколько раскованного и в меру развязного мачо, или ковбоя, примеряя на себя различные образы главных героев вестернов и боевиков.
Я тщательно готовился к приезду дорогой гостьи, и ничего не упускал из виду. Всё, что могло навредить моей репутации или подпортить тот образ, который я надевал на себя, уничтожалось без жалости и навсегда. За две недели ожидания я избавился от всех, компрометирующих меня деталей, — в особенности таких, которые могли выдать мой возраст: перенёс на чердак все детские игрушки, которые мне дарили, когда я был совсем маленький; коряво нарисованные неумелой рукой свои ранние рисунки были сожжены; такая же участь ожидала и комиксы, рассчитанные на категорию 3+, и книжки-малышки. Не приведи господь, чтобы она подумала, что я до сих пор читаю книжки и комиксы для детсадовцев или играю в примитивные видеоигры для малолеток! Чтобы не показаться в её глазах неряхой, мне каждый день приходилось наводить порядок в своей комнате. Я ставил себя на её место, и начинал представлять, на что она посмотрит в первую очередь, когда зайдёт ко мне, к чему захочет прикоснуться. И тогда все предметы, на которые падал мой (её) взгляд, автоматически становились для меня святыми: стол, компьютер, книги на полке, игрушки в коробке, кровать и даже дверные ручки. Если, например, я представлял Монику, сидящую на моём стуле за письменным столом и рассматривающую, допустим, мой фотоальбом, — тогда этот стул и стол неоднократно подвергались тщательной протирке от пыли и пятен, как и бархат обложки альбома. А когда я представлял её, сидящую рядом со мной на диванчике, то даже мысленно ощущая своею ногой исходящее от её бедра под тонкой шёлковой тканью платьица тепло, — то сразу же принимался чистить материал обшивки дивана чуть ли не до дыр.
Сказать: я сильно скучал по ней, — значит не сказать ничего. Я бредил ею весь год, который мы не виделись с прошлого лета. А те чувства, которые наполняли меня при одном только упоминании её имени, те новые переживания перед нашей встречей я тогда ещё не оценивал никак, не понимая причину происходящих со мной изменений. Меня просто тянуло к этой девчонке, причём до такой степени сильно, что, казалось, я жить без неё дальше не смогу. Вероятно, оттого совершенно уверенно, с детской наивностью, разумеется, я рисовал картину будущего, в котором мы с Моникой сыграем свадьбу, что у нас будет счастливая семья; как мы проживём долгую и благодатную жизнь точно так же, как наши с ней родители.
Я сам себе стеснялся признаться в своих новых чувствах и до конца не понимал, в силу своей неопытности, что же со мной происходит, когда ночью в постели, накрывшись с головой одеялом, подсвечивал фонариком фотографию и шёпотом произносил её имя, целуя глянцевую поверхность снимка с её изображением. Но я и не искал каких-то объяснений. Мне было просто хорошо от этих необычных, новых ощущений, которые никогда раньше не проявлялись по отношению к людям противоположного пола. Естественно, я не ведал тогда, что это были первые искорки первой любви, зарождавшиеся в моей юной жизни.
Было мне на тот день восемь лет. Монике — семь.
О её приезде мама сообщила мне за две недели, и я думал, что эти тринадцать дней не пройдут никогда — так они долго тянулись. На настенном календаре обвёл маркером дату их приезда — 19 июня, и стал крестиком зачёркивать каждый прошедший день, начиная с 6 числа.
Июнь, помню, выдался дождливым, но сырость не портила нам настроения — мы с Моникой интересно и весело проводили время на нашей ферме. Также хорошо и продуктивно проводили время наши родители, которые, правда, в отличие от нас, сочетали и труд и отдых. Отец Моники, дядя Пит, помогал отцу на ферме, и они часто уезжали по хозяйственным делам в Колумбус. Тётя Роберта, её мама, вместе с моей занимались то приготовлением пищи, то стиркой, то (а это происходило чаще всего) обсуждением каких-то женщин во время просмотров телесериалов. Под их критику нередко попадали и мы с Моникой, когда речь заходила о детях и семье. Вечерами, утомлённые после дневного зноя, взрослые, как правило, устраивали пикники с барбекю: усаживались на веранде и допоздна вели весёлые беседы, наслаждаясь тихими, прохладными небрасскими закатами под пение небрасских цикад и сверчков и под небрасское, само собой разумеется, светлое пиво.
То лето стало для меня знаменательным ещё и потому, что в конце июня произошло событие, которое, как окажется позже, повлияет на мою дальнейшую жизнь (хотя ни на тот момент, ни через год или два, ни даже через десять лет я не буду осознавать его значимости). День тот стоит перед моими глазами во всех мельчайших подробностях до сих пор; и я могу поминутно расписать, что мы делали с Моникой в то утро, в полдень или вечер; какие блюда приготовили наши мамы на обед и какую марку виски распивали на закате наши отцы.
Именно в то самое лето, утром одного ненастного дня, я впервые услышал о золотом дереве.
Услышал о нём от Моники.
Наша ферма, затерянная среди полей вдали от шума и суеты цивилизации, находится в живописном местечке округа Платт, штат Небраска (приблизительно посередине между тауншипами Хамфри и Крестоном). Если с 91-й штатной дороги свернуть на грунтовую 220-ю авеню и проехать пару миль на север, а потом ещё раз повернуть налево, на просёлочную дорожку, вы окажетесь на территории нашей частной собственности. Эта дорожка через несколько сот ярдов приведёт вас к уцелевшим со времён «сухого закона» двум деревянным секциям ограды, некогда служившей загоном для лошадей и коров, — символическим воротам главного входа нашего фамильного ранчо. Ворота ещё функционируют, и если приподнять деревянную рейку, как шлагбаум, соединяющую две половинки секции, то можно их открыть, чтобы проехать. Можно, но, судя по утрамбованной колее — следам от колёс на земле, огибающих ворота и слева и справа, где пространство не ограниченно препятствиями, — не трудно догадаться, что уже давно никто никогда не останавливался перед ними и не утруждал себя выходом из машины, чтобы открыть их.
Ферма досталась нам по наследству от нашего предка, уроженца города Либоховице, который эмигрировал из Чехии в 1862 году. Не известно, что побудило его оставить родину, какие мотивы сподвигли его отправиться из Нью-Йорка, куда он прибыл первоначально, на Средний Запад. Возможно, деревенское происхождение и любовь к земле заставили его покинуть шумный, быстроразвивающийся индустриальный город и податься осваивать необжитые дикие Великие равнины, над которыми до этого миллионы лет кружили одинокие ветра и торнадо. Он ушёл туда, где тысячелетия жили индейские племена да паслись ныне занесённые в Красную книгу американские бизоны (почти полностью истреблённые колонистами и оружием, которое они же и «дарили» коренным американцам). Но несмотря ни на что наш предок без страха отправился в неизвестный доселе край. Хотя, право, и не нужда вовсе потянула его туда, а пресловутый бум «золотой лихорадки» сманил приехать прародителя в штаты, и потому он поспешил на запад за удачей; а может просто банальная романтика; или слово «свобода», которое в Европе отождествлялось с Новым Светом: этим сказочным и малоизведанным материком со странным, но благозвучным названием — Америка. Как бы там ни было, положительный результат его смелого по тем временам поступка очевиден.
Иржи Дворжак приехал сюда в нужное время, и в нужный час оказался на территории будущего 37-го штата Небраска. В то время, когда он достиг Омахи и начал там обустраиваться, благодаря инициативе великого Линкольна был принят всеизвестный Гомстед-акт. Иржи воспользовался таким щедрым подарком и судьбы, и государства, и за 10 долларов символического взноса приобрёл 160 акров земли в том самом месте, которое я сейчас описываю. Так основалась ферма, ставшая моим родным домом: тут я родился, вырос и живу до сих пор.
Понятно, что когда Дворжак приобрёл их, эти степные земли были не паханными и дикими. Граница северного участка проходила по извилистому руслу Трейси Крик (река на участке являлась большим преимуществом и огромным плюсом для таких маловодных территорий). В излучине, на правом её берегу, он сначала построил лачугу для ночлега, а потом небольшой амбар рядом. На востоке граница примыкала к 220-й дороге, на юге и западе соседствовала с другими землями фермеров. Так родилось дорогое и любимое сердцу поместье, вкраплённое на карту маленькой точкой среди множества бескрайних полей кукурузы, подсолнечника и пшеницы, в самой что ни на есть глуши, в сельскохозяйственном сердце Небраски и в центре, можно сказать, страны.
Вначале предок разводил птицу и несколько голов скота. Спустя год или два на месте лачуги вырос одноэтажный домик, а рядом появились хозяйственные постройки и новый высокий амбар для сена. Поголовье крупного рогатого скота с каждым годом увеличивалось, дикая земля обрабатывалась: тщательно перепахивалась, культивировалась. Ко дню образования штата Небраска, в 1867 году, Иржи полностью окультурил и облагородил купленный им участок, и на следующий год вступил в полные права собственности, как того требовал закон (по прошествии пяти лет).
[justify]Известно также и про его жену, тоже чешку, с которой он познакомился в 1868 году в Колумбусе, на фермерской ярмарке, куда раз в месяц привозил свою продукцию на продажу. Туда же, из соседнего округа Батлер приезжала и Элишка (фамилию, к сожалению, история не сохранила), его будущая жена, со своими родителями, которые тоже были фермерами и вели аналогичное хозяйство в местечке Беллвуд. Спустя пять месяцев они поженились, и Иржи перевёз Элишку к себе. У них родились несколько сыновей. Один из них, Янек, женился на ирландке и взял фамилию жены. Так мы из чехов превратились в американцев ирландского происхождения, и теперь носим
