Мама всё сокрушается, что детские воспоминания стёрлись, будто и не было детства.
И не её одну лишили детства, тому виной война. Но у меня-то было детство, и ещё какое. Мать, оставшаяся сиротой в ранние годы, постаралась, чтоб я была счастлива вдвойне. Боюсь и я теряю те чудесные мгновения. Или это закономерно – лишаться самых дорогих сердцу воспоминаний, чтобы мы не смели жить только прошлым?
Сокрушаться-то сокрушается, но немного погодя, начинает вспоминать. Просто наиболее ценные «файлы» прошлого были «архивированы», стоит только подобрать соответствующий ключ к ним, они начинают восстанавливаться.
- Первое, что помню… Мать умерла во сне. Я же с ней вместе спала… Видимо, с голоду умерла. Отец отослал меня к соседям попросить лохань. Помню себя плачущей и просящей эту лохань.
И стали мы жить с отцом вдвоём почему-то в старой конторе. Отец прятал ломоть лепёшки в ящик письменного стола. Давал мне по кусочку, а сам не кушал. Это были голодные годы. Так что первые мои воспоминания связаны с чувством голода. Лица матери не помню, да и отца тоже.
Это потом начали пухнуть альбомы, благо, мой отец увлекался фотографированием. Мои же ранние воспоминания детства связаны с тем, как отец колдовал над квадратной раковиной с проявителем, затем и с фиксажем. Если попадалась качественная фотобумага, не просроченные проявитель и фиксаж, фотографии получались на славу. Чёрно-белое фото бережно хранит наши общие будни и праздники. Поздние же цветные фотографии уже сейчас блекнут, и боюсь, по истечении ещё десяти-пятнадцати лет они превратятся просто в бумагу. Альтернативой фотографии является вот это мое занятие – слово, оно если не вечно, то долговечнее. Но и оно ненадёжно, в чем убедилась этим утром.
Мой ноутбук вдруг приказал долго жить. Я даже растерялась – чем себя занять в эти долгие зимние вечера, ведь день уступает вечеру в эти декабрьские дни. Ноут вдруг ожил, и я поспешила сесть, чтоб начать вот этот рассказ, подсказанный самой жизнью.
Мама продолжает:
- Помню, как ехали на лошади в другую деревню. «Это серёжки твоей матери. Храни их, доченька, это – всё, что от неё осталось», - и дал мне в руки маленькие круглые серёжки. Он меня привёз родственникам, а сам вскоре умер. Помню бабушку, как она просила достать нож. Нож почему-то висел на стене. «Что не даёшь, боишься, что я себя порежу?». Вскоре и её не стало. А родного дядю забрали на войну. Осталась я с его женой.
Тётя была боевая, выполняла мужскую работу, а я помогала, как могла. И по дому у меня было много обязанностей. Утром рано вставала, печь топила, держала лучину, когда тётя коров доила. Обычное дело для тогдашних детей. Но были дети и благополучные, при родной матери. Я их не любила, задевала их при первом удобном случае. За это часто наказывали. И не только за это, я была та ещё сорвиголова. Зато у меня одной были серёжки. Прокололи уши и продели нитки, а на них висели мои сережки, единственная память о матери. На ысыахе я стояла посередине осуохая, вокруг меня кружили не только взрослые в хороводе, но и сверстники, разглядывая мои серёжки. Недолго я красовалась. Когда я уже жила в детдоме, одна работница обменяла их на какой-то отрез на платье. Дырки зажили, и с тех пор у меня не было серёжек.
И обручальных колец не было у родителей. Было какое-то кольцо в якутском стиле, которое я потом потеряла. Зато с гордостью одеваю другое с янтарем, которое выпросила у неё, будучи беременной первенцем. Двести рублей оно стоило, по тем временам целое состояние. Она, нехотя, купила понравившееся единственной дочери кольцо в универмаге райцентра.
- Приехал другой мой дядя с города, работавший в обкоме после смерти своей матери, моей бабушки. Отдал пятьсот рублей одному местному доходяге, чтоб хоть какой-нибудь памятник поставил. Куда там, даже ограждение тот не сделал. Дядя же, увидев меня босую, распорядился отправить меня в детдом. И началась у меня другая жизнь с такими же сиротами, как и я.
Те годы запечатлелись во множественных фотографиях. Есть и общие воспоминания. Ведь жизнь вспоминается легче – сообща, за чашкой чая. Или какая-то вещь, дорогая сердцу, даёт толчок к потоку воспоминаний. Будь это серёжки, старинная сахарница…
- Была у меня серебряная сахарница, да та тетя, будучи уже старой, когда приезжала в последний раз, выпросила.
Хорошо помню ту сахарницу. Я тоже легко расстаюсь с вещами. А сын, наоборот, с трепетом относится к таким вещам, называя их раритетом. Правда, скорее, из-за их денежного эквивалента, нежели памяти. Есть у нас и другая сахарница, из зелёного стекла. Матери она не нравится, а я ею дорожу, как осколком моего детства. Увидев однажды на фотографии эту зелёную сахарницу, моя городская подруга тут же её захотела. Несколько раз порывалась ехать в такую даль, чтоб только выпросить сахарницу. Но, слава богу, она так и не доехала досюда. Зачем ей эта дешёвая сахарница? А мне она дорога и я не собираюсь с ней расставаться.
С собой в город я увезла механические часы, ещё помнящие меня маленькой. Отремонтировала их за такую цену, за которую можно было купить другие, более красивые. Часы мне дороги, ведь в них частица того времени, когда я была маленькой, а мама молодой…
