подругу и куму, а также любящую и заботливую мать… По крайней мере, я так думала. А когда Лена сошлась с Валерием, она изменилась до неузнаваемости! У неё Валера был всегда на первом месте в разговоре со мной, а потом уже Соня. Сначала я понимала Лену: нажилась без мужчины и, слава богу, встретила, как я думала, хорошего человека, влюбилась, вот он у неё и на первом месте... Однако, когда я увидела Валерия, придя как-то раз к Елене в гости, то он мне почему-то не понравился: вроде милый и обходительный, но в тоже время какой-то скользкий тип. Помню, я тогда Лене прямо сказала, что он у неё надолго не задержится. Она ответила: «насколько задержится – всё моё». Да, Валерий околдовал, овладел Леной абсолютно! Правда, я не предполагала тогда, чем всё кончится. И только после разговора с Соней, а потом, услышав, как Лена материла её на поминках за то, что Соня погибла, а к ней теперь милиция приходит, как на работу, и, прочитав Сонин дневник, я увидела, что Лена её совсем не любила.
– Большое спасибо вам, Людмила Игнатьевна за показания, – сказала Дурова. – Вы можете быть свободны.
Гуляева с усталым взглядом кивнула, встала и уже собралась выходить, когда в дверь вошли Иванов и Хвостов.
– О! я вижу, у нас гости! – слегка иронично заметил Иванов. – Здравствуйте!
– Здравствуйте! – ответила Гуляева.
– Да, Пал Саныч! – ответил Маков. – Вот, свидетель Гуляева, Людмила Игнатьевна, крёстная Софии Цаплиной, пришла дать показания по нашему делу, даже вещдок предоставила – дневник погибшей. – обратившись к Гуляевой. – Это наш следователь, Павел Александрович Иванов.
– Примите мои соболезнования, – сказал Иванов. Гуляева благодарно кивнула. – Что ж, давайте побеседуем!
– А мы уже, Пал Саныч, побеседовали, – сказала Дурова.
– О, как хорошо! – воскликнул Иванов. – Тогда до свидания, Людмила Игнатьевна.
– Всего доброго! – сказала Гуляева и вышла из кабинета.
12
Едва закрылась дверь кабинета, как Дурова в двух словах рассказала Иванову всё то, о чём они говорили с Гуляевой, и даже передала протокол допроса. Иванов, сев за свой стол и зажав левой рукой свой подбородок, стал внимательно читать. Лицо его было спокойным, даже холодным.
– Так! – сухо произнёс Иванов, дойдя до слов об изнасиловании. – Значится, всё-таки девчонку насиловали в семье.
– Если верить словам Гуляевой, выходит так, Пал Саныч, – сказала Дурова. – Честно скажу, нам с Денисом самим было не по себе от такой дичи.
– Кстати, Пал Саныч: об этом же и сама погибшая пишет в дневнике, – заметил Маков. – Знаете, я бегло, правда, но полистал: там что ни запись, то какой-то порно-расссказ.
– Денис, позволь глянуть дневничок! – попросил Иванов, и, получив от Макова тетрадь, приступил тотчас к чтению.
Из дневника Софии Цаплиной
«Если честно, я даже не знаю, как начать эти записи. Стыд такой, что не знаешь, куда деться. И больше всего мне стыдно за мою мать, которую я обожала. А дело вот в чём: мама прислала мне в личку фото своего портрета, нарисованного Валерой, где она полностью голая. Нечего сказать, нашла, чем похвалиться! Никогда бы не подумала, что живу с такой бесстыжей тварью. А маме я сказала, что если она дура, то пусть хотя бы не всем этим хвастается. Мама мне за это надавала пощёчин. Нормально? Сама без ума, а дочь виновата! Фотку я удалила, но как с этим теперь жить – я не знаю. Валера также кажется мне каким-то извращенцем, раз рисует такую гадость. Вообще с появлением у нас Валеры у нас с мамой как-то всё пошло шиворот-навыворот: мама просто помешалась на Валере, вплоть до того, что они каждый день занимаются любовью безо всякого стыда и не взирая на то, что я за соседней стеной слышу их охи-вздохи, и мне от этого не по себе… Помню, я как-то попробовала маме сказать, чтобы они хотя бы делали всё это, когда я в гостях у тёти Люси, на что мне было сказано: «ты скоро сама этими делами будешь заниматься. Так что привыкай».
– В каком смысле? – спросила я.
– Скоро узнаешь! – сказала мама и ушла на работу.
Меня эти её слова очень напрягают. Похоже, она ко мне охладела, как к надоевшей игрушке. А может, я и вправду была игрушкой? И что меня ждёт дальше – я не знаю».
– Ничего себе! – сказал Иванов, прервав чтение. – Вот тебе и любящая мать! Интересно, а у самой Цаплиной-старшей есть фотография, о которой пишет дочь? Ведь она наверняка ей кому-то ещё могла похвастаться.
Не дожидаясь просьбы следователя, Дурова быстренько нашла и страницу Елены Цаплиной, и (о, боже!) фото того самого портрета в стиле ню, о котором писалось в дневнике Соней. Причём, что шокировало сыщиков: фото было не среди остальных фотографий, чтобы его хотя бы не сразу можно было найти, а на странице, мол, любуйтесь на меня во всей красе! И разве дочка была не правой, называя мать дурой? Как можно было видеть по комментариям, такого же мнения были многие подруги и коллеги Цаплиной-старшей по издательству. Однако, судя по тому, что фото ещё висело, мамаше, очевидно, было глубоко плевать на мнения других.
– А ещё приличная женщина! – невольно сказал Иванов. – Очевидно, ребятки, мы с вами столкнулись с какой-то сексуально озабоченной семейкой.
– Да уж! – поддержала Дурова. – И, как можно видеть, мамаша одна из наиболее озабоченных, раз выкладывает своё ню на своей странице! Я бы сказала, что она больная. – Что ж, если опереться на ЭТО, да попробовать поверить дневнику погибшей в купе с показаниями Гуляевой, то это ещё одна улика в пользу того, что её довели до ручки именно дома! – сказал Иванов.
– А разве есть ещё какая-то улика? – спросил Маков.
– Возможно, да! – сказал Хвостов. – Мы с Антиповой по дороге в морг посмотрели соцсеть погибшего Гончарова, так нашли там до фига рисунков и фоток с голенькими девочками, среди которых была и, возможно, фотография погибшей Цаплиной-младшей в постели. Её сейчас Орлова проверяет на подлинность.
– Он что, педофил? – оторопев, спросила Дурова.
– Очевидно, да! – сказал Хвостов. Услышав такое, Маков очень сильно выругался, хотя обычно он матом не пользовался никогда! – Денис, я тебя понимаю, сам бы этому гаду яйца оторвал за такое. Да, кстати: я краем глаза успел заметить, что на странице Гончарова указан детдом №5.
– Думаешь, он оттуда? – спросил Иванов задумчиво. – Ну, попробуйте с Маковым туда проехаться, может, найдёте чего на этого фраера. Чем чёрт не шутит!
– Сделаем! – сказал Хвостов.
– Кира, только дойдём тут недалеко до мамы: я свою машину там оставил, – сообщил Маков.
– Без проблем! – ответил Хвостов, и ребята вышли.
– Ёлки-палки, что же я раньше не подумал? – воскликнул Иванов.
– О чём, Пал Саныч? – спросила Дурова.
– Да надо было от Горыныча проехать в паспортный стол и всё там узнать про нашего Гончарова! – сказал Иванов.
– А если я съезжу? – предложила Дурова.
– Будь другом! – попросил Иванов. – Заодно Антипову возьми – ей тоже будет интересно.
– Только такси вызову, – сказала Дурова. Иванов позвонил следователю Антиповой и предложил ей проехаться вместе с Дуровой до паспортного стола за информацией о её погибшем. Та согласилась, и через минуту обе женщины уехали. Иванов же продолжил изучать дневник Цаплиной-младшей и начал с записи, где было написано «Неделю спустя»: «Попыталась помириться с мамой. Лучше бы я этого не делала: я – ей «мамочка, любимая, прости, пожалуйста…», так как понимаю, что и сама была тоже неправа. Я надеялась, что мы обнимемся и поцелуемся… А что же мама? Она посмотрела на меня какими-то чужими, холодными глазами, сказала мне с ухмылкой «ну-ну» и ушла. Я стояла в гостиной, как дура, и не знала, что с этим делать, как понять? После чего убежала к себе, плюхнулась на кровать и заревела с такой горечью, какой у меня не было никогда. Получается, это только мне от ссоры с мамой было плохо, а ей хорошо? Похоже, я была права, когда писала, что мама охладела ко мне, как к надоевшей игрушке… Я ей больше не нужна».
Последние две фразы удивили и огорчили самого Иванова. И здесь не знаешь, чему удивляться больше: тому, что девочка сама сформулировала свою догадку о своей ненужности, или дрянной матери, променявшей, по сути, родную дочь на пошляка-любовника, и готовой позировать ему с голым задом? То, что мамаша – женщина с пониженной ответственностью, это понятно, как дважды два. Но чем ей дочь мешала? Тем, что та не принимала ни материного любовника, ни новые правила жизни? А может, эта парочка так и хотела свести несчастную в могилу? Если подумать – почему бы и нет? Довели девочку до «ручки» – и порядок! И, возможно, никто бы ничего не узнал, не выйди на свет божий этот дневник.
Читая следующие записи, Иванов ещё сильнее уверялся в том, что всё шло из семьи: «Валера настоящий извращенец! Сегодня днём получаю от него сообщение с фотографией, где я была запечатлена спящей на своей кровати с голой попой, поскольку ночнушка задралась, а одеяло сползло на пол. И, очевидно, спала крепко, раз ничего не услышала! Но дело не в этом, а в том, какую гадость он мне написал: «Какие у тебя красивые, стройные, загорелые ножки, а какая упругая попочка! Я просто-таки любовался этой картиной! Как бы я хотел их погладить, потрогать и поцеловать…». Я его в ответ послала куда подальше, а всю эту мерзость удалила. Да, я ему ещё написала, что пожалуюсь маме, если ещё раз увижу что-то такое. Не знаю – понял ли меня?»
Иванов тотчас вспомнил описываемый погибшей снимок и мысленно согласился с ней в том, что это была мерзость. А вкупе со словами Гончарова – тем более! Но вот вопрос: девочка ссылается на свой крепкий сон. Её ли это природный сон такой или погибшую чем-то опоили? Например, подмешали девочке в чай лошадиную дозу снотворного – вот тебе и крепкий сон! Почему бы нет, хотя бы как версия? Она спит, а ты твори с ней всё, что угодно! Вполне может быть, что и мамаша могла чем-то здесь помочь: скажем, мама у дочки всё заголяет, а любовник снимает… По крайней мере, такого варианта тоже нельзя пока исключать. От такой гадости Иванова невольно передёрнуло. Он прервался, чтоб налить себе из термоса чая и попить, после чего вернулся к дневнику Цаплиной-младшей, где читал уже записи одну за одной. Вот они: «Валера не просто извращенец, а ещё гад и падонок! Он сегодня меня изнасиловал. Дело было так: я в гостиной гладила бельё, одетая, как всегда, в шорты и топик, так как было жарко. Валера сидел на диване и смотрел телевизор. В какой-то момент я заметила, что он разглядывает меня с ног до головы. Меня это взбесило, и я решила его пристыдить, сказав ему: «слушай, может, мне догола раздеться, чтобы тебе интереснее было меня разглядывать?». Однако мои слова возымели обратный эффект: сказав мне «давай попробуем!», этот урод сорвал с меня шорты с трусами и, повалив на диван, изнасиловал. Даже стыдно писать то, что он мне говорил при этом… Я так и удрала потом голой к себе, сцапав мои вещи. Мне было стыдно, а этот козёл сидел и ржал мне вслед. А после, когда я ему пригрозила, что всё матери скажу, он мне сказал: «Если ты откроешь рот, то очень об этом пожалеешь. Будет лучше, если о нашей шалости никто ничего не узнает. Надеюсь, ты поняла меня». По хлопав меня по щеке, Валера вышел погулять. Я сижу, пишу эти строки и не знаю, что мне делать… А главное, что мне будет, если я расскажу всё маме?». От последующих записей у
