Est domus in terris clara quae voce resultat;
ipsa domus resonat, tacitus sed non sonat hospes;
ambo tamen currunt hospes simul et domus una
(Symphosius)
Есть на земле обитель, немолчным полная шумом
Шумом полна обитель, но вечно молчит обитатель.
В вечном движенье обитель, и в ней,
Но ни с ней обитатель.
(Симфосий) *
К читателю
I. От составителя
Читатель, в твоих руках книга, история создания которой теряется в давнем прошлом. Те времена столь отдалены от наших дней, что сведения об авторе, да и путешествие опуса из рук в руки на протяжении столетий есть вопрос серьезных библиографических изысканий. Осуществить те исследования под силу профессионалу от книговедения, помимо желания и воли наделенному еще и нюхом прирожденного «архивного крота». А так как в наше меркантильное время подобные занятия отнюдь не прибыльны, еще он должен обладать редкими ныне качествами бессребреника и простака от науки. Одним словом, должен быть настоящим подвижником.
Я хочу отметить, что рукопись книги прожила долгую, покрытую мраком и тайной жизнь, поведать о каковой задача другого опуса, быть может, более увлекательного, чем сам раритет. Моя же скромная роль донести старинное повествование до читателя. Увы, к сожалению, я не наделен талантом книговеда, не мне копаться в бумажном тлене, увязывая порванные цепочки времен, — мне не дано быть следопытом. «Рукописи не горят», — как утверждал Булгаков, но кто-то должен «приставить к ним ноги». Сочинение, лежащее под спудом времени, — нет удела горше и несправедливей.
Вот он передо мной, чудом сохраненный список книги. Увесистая связка желто-бурых, пропахших тленом бумажного грибка, иссушенных годами страничек. Я всматриваюсь в трудно различимую скоропись: чернила выцвели, местами некто пытался подправить истертый текст. Я вижу след карандаша, уже осыпавшийся; оттиск шариковой ручки, также поблекший. Несомненно, рукопись читалась, читалась, и не однажды!
Я помню себя маленьким, лет семи-восьми. Моя бабушка по матери, незабвенная Полина Витальевна, еще не старая (мы уже сравнялись возрастом), восседая на стуле с прямой спинкой, читает вслух, далеко отставив от глаз густо исписанные листы. Разбирает больше для себя. Я не бог весть сколько понимаю в том странном повествовании, но оно меня завораживает. Я в другом мире, совсем непохожем на те книжные истории, немало слышанные мною тогда.
Хорошо помню, что бабушка соотносила рукопись с покойным супругом. Детским воображением я включал его неведомый образ в круг персонажей повести и воспринимал излагаемые события как часть биографии своего деда. Хотя я и ощущал эпохальную несообразность, но списывал ее на разницу лет, на разницу наших поколений.
Потом мы расстались с бабушкой. Она осталась в родном городе, мы же с родителями переехали в центр России, к новому месту службы отца.
Повзрослев, я узнал подробности дедовой жизни. Он был чекист старой закалки, служил в «органах» практически со дня их основания. Дед Андрей в большие чины не пробился, до войны работал в городском управлении НКВД, погиб в сорок втором под Ростовом, когда наши, отступая, переправлялись через Дон. Будучи комендантом одной из переправ, он попал под бомбежку, его тело доставили в родной город и похоронили на воинском кладбище.
Бабушка, став вдовой в тридцать семь лет, всю оставшуюся жизнь (умерла она в девяносто пять) хранила ему верность. Все эти годы на самом видном месте ее комнаты висел большой, рисованный углем портрет молодого деда. На его гимнастерке отчетливо выделялся знак «Почетный работник ВЧК-ГПУ (V)».
До самой смерти бабушки житейская круговерть не позволяла мне окунуться в ту рукопись, и даже сам факт ее существования выветрился из моей памяти.
Случайно, перебирая нехитрый архив покойной, я наткнулся на пожухлые листы, спрятанные в черный пакет для фотобумаги.
Какая оригинальная манера письма, сейчас так не пишут: витиеватая славянская вязь, непривычно режет глаз «ер» и «фита». Завитки заглавных букв придают тексту, я бы сказал, сакральный вид посланий дней давно минувших, хотя все разборчиво, читаешь без особых усилий.
Мое внимание привлекла ремарка на полях первой страницы. Другая рука, другие чернила, более сочные. Почерк напоминает чертежный, шрифт четкий и строгий. Орфография обычная:
«Изъято у священника Покровской церкви о. Вениамина Смирнова 30. 08. 1927 г. Всего листов 379. Повесть из средневековой жизни. Переписано о. Вен. в 1897 г. с оригинала, хранящегося в монастыре Св. Духа г. Вильно. К материалам Дела отношения не имеет, подлежит утилизации. 26. 11. 1927 г. Ст. уполн. (какой-то крючок — подпись)».
Чуть сбоку химическим карандашом размашисто начертано — «Дурак!». Догадываюсь, кто наложил резолюцию?!
Как-то бабушка рассказывала...
Однажды деду пришлось заночевать на отдаленном хуторе. И надо такому случиться? За полночь в избу ввалился известный бандит, находящийся в розыске. Дед не сплоховал, приставил к спине уркагана толстый карандаш с металлическим колпачком, другого оружия не было, и задержал уголовника. Не тот ли карандаш?
Рукопись осталась жить!
Лихорадочно листаю странички: нет ли еще автографа моего героического деда — увы?!
Что сталось с отцом Вениамином? На месте Покровской церкви, снесенной еще в тридцатые годы, разбит сквер. В церковные круги я не вхож, да и неловко ворошить старое.
Еще до отделения Литвы, попав в Вильнюс, я зашел в православный собор Святого Духа, что возле башни Аушрос. Побродил окрест. В бывших монастырских кельях обитают бомжи — разбросала Россия своих неприкаянных сынов. На веревках сушится белье, растут чахлые цветочки, бегают чумазые ребятишки.
Вернулся опять в храм. Хорошо-то как, Господи!
Ко мне подошел высокий благообразный старик. Разговорились. Оказалось, отец Николай (настоятель церкви) родом из российской глубинки, почти земляк. Я не преминул рассказать ему о «моей книге» (теперь уж точно моей). Священник поведал, что рукописное собрание монастыря еще при поляках, сильно разграбив, передали в университетскую библиотеку. Возможно, первоначальный список (коль уцелел) хранится в храме науки? Да кто пустит православного священника в университетские фонды? Новые времена, иная на Литве теперь власть. На том и расстались.
Я блуждал потом в готических двориках виленской «альма-матер», но, поймите правильно, потуг к поиску оригинала рукописи не предпринял. Кто я — так, частное лицо? Прощаясь с городом, пришел опять к воротам Аушрос (по-русски — Остробрамским).
Вниз, извиваясь фасадами барочных строений, уходила улица Горького, виноват, теперь она носит иное имя. А когда-то, в незапамятный век, по ней ходил другой человек: инок, мних, сохранивший для нас предание еще большей древности.
Эй, русский дух, где ты там?!
Тщетно?..
Нет русского духа — испарился...
II. От переписчика
По господнему попущению, с благословения отца-архимандрита, я, грешный раб и чернец, недостойный упоминания имени своего, излагаю к братии и обученному грамоте племени русскому повествование из жизни древлеотеческой — историю, случившуюся до нашествия на страдалицу Русь иафетовых(1) орд, написанную для памяти и уразумения событий тех времен безвестным иноком.
Сия беззаглавная, по-нашему безголосая рукопись, вшитая в ветхий по древности свод, найдена мною случайно при разборе манускриптов Мисаил Пестручевой(2) обители, спаленной безбожными агарянами. Повесть сия открыла мне, грешному, оконце в давнее прошлое. Отверзла завесу веков минувших, раскрыла греховную суетность помышлений и страстей наших пращуров.
Мудр был Екклесиаст(3), сказавший, что нет ничего нового под луной, ибо человек по сути своей неизменен и низменнен! В грехе зачатый, в грехе пребывает, грехи копит, грехами грехи отбелить старается. Но тщетны его потуги, видимо, нет истинного раскаянья на белом свете? Умалчиваю токмо о воистину Божьих подвижниках. Остальной люд из праха вышел, во прах и вернется.
Явится ли повесть сия назиданием для племени грядущего? По моему разумению — нет! Ибо люди не приемлют поучений прошлого, не прислушиваются наставлений прадедов, а вершат все на свой суд и лад. И закоснели в тупом упрямстве на веки вечные, что даже Святое Писание им не указ, а лишь повод для двоедушных иеремиад(4) на собственное слабоволие и бессилие.
Так стоит ли множить бессчетный сонм сочинений, повествующих о людской гордыне и скорби? Стоит ли приумножать сколки исчезнувших дней, тем самым вводя в соблазн умозрительных обличений людей нынешнего и будущих поколений?
Вправе ли я, ничтожный мних, быть орудием замысла прошлого летописца, когда самоя его воля и желание осталась с ним во тлене?
Один из отцов наших сказывал, что всякое событие, коль оно не закреплено на пергамене, забудется и утратится для людей. В великое сомнение ввергают меня таковые слова. Ибо есть знание благое и есть знание зловредное — и что есть истина?
Так вправе ли я обнаружить миру сию повесть, переложить ее понятным языком, убрав темные словеса, не вымарывая самого смысла написанного?
Видел я сон накануне той находки. Будто поручил отец-келарь разобрать мне каменный истлевший склеп, а пригодные кирпичи потом использовать в ремонте церковной крипты. Перекладываю я порушенные обломки — все тлен. И вдруг открывается мне диковинный камень!.. Сам весь замшелый, но стоило рукавицей счистить плесень, он так и залучился внутренним теплом, что руке стало горячо. Я отложил камень на обочину — на душе чисто и радостно. Тут я и пробудился.
Днем, перебирая книги на задворках скриптория(5), отыскал я растрепанную сшивку, а в ней сию повесть. Поначалу мне было невдомек сопоставить тот свод и свой сон.
Неделю спустя иду мимо водосвятской часовенки, у входа божий человек —
Валерий Рябых