Петрушка юродивый. Он меня окликнул, мол, эй, чернец, подь суды. Я не возгордился, подошел. Убогий взял меня за руку: «Ой, горячо!», — говорит, потом продолжает притчей.
Якобы, Господь ради нашего спасения построил церковь божью на земле. С веками стены расшатало. Многие камни повылетали прочь. Теперь лежат на обочине — время собирать камни. И мне: «А ты, чернец, не ленись, подыми камушек-то!» Я опешил, не возьму в толк, к чему он клонит? А потом разом прозрел, вспомнил давешний сон. То мне был знак свыше! Догадался я: намекается мне открыть книгу людям, не должна она потеряться для будущего. Видимо, таков промысел Божий.
Пришел я в келью свою, вижу: лежит свод распахнутым, на первом листе повести открытый — ясно, второй раз подвигает меня Господь к сему труду.
Долго я молился, и очистилась душа от всякого сомнения, от всякой юдоли, и укрепился я в своей обязанности. Потом, поведав игумену о явленных мне знаках, получил его отеческое благословение.
И вот приступаю к переложению дивной повести безголосой. Помоги мне Господь и Матерь Божья! Помогите, святые угодники! Дайте мне силу и терпение, дайте мне понятие уразуметь темные места старого писания. Испошлите мне благодать закончить труды, не заболеть, не помереть раньше срока.
Засим берусь с Божьей помощью излагать реченное не мной, но человеком, жившим задолго до меня. Но дадим слово ему самому...
III. От автора
Памятуя о неисповедимости путей Господних, я, скромный инок в уклоне жизни грешной, спешу изложить для суда праведного, дабы не истлела в памяти, удивительную историю о книжном суемудрии. Поведаю мистерию, при очах моих содеянную и коей я отчасти поспособствовал по скудоумию своему, ибо в делах спесивых иноки порой, что агнцы в яслях — бессловесны и доверчивы.
Достигнув средины лествицы сроков своих, встретив тридцатую весну, оказался я в стране, населенной братьями нашими из племени Чеха, в чудном граде Праге, что, подобно перстню резному украсил Влтаву-реку. Держал я путь в родные палестины, покинутые лет за семь до того, ради преуспеяния в науках божественных и земных.
Неисчислимый кладезь торжества книжного обрел я в чужих землях у народов иноплеменных. Будучи скромным студиозусом, вкусил я плоды науки нетленной от высоученых мужей во фряжских градах, в тамошних studium(6). Почерпнул великая мудрости в клюнийских богатых скрипториях, в пределах гальских и германских.
С ликованием сердечным внимал великолепию огромных, из камня ваянных соборов и художествам всяческим рукотворным, а также прочие чудеса и сокровища диковинные узрел.
Довелось приложиться мне, грешному, к мощам и останкам святоотеческим, щедрою рукой создателя разнесенным по уделам тамошним. Лицезрел могущественных князей мира и жен их прелестных, и благородного люда повидал предостаточно.
Скорбел во прахе от буйства несчетных браней, от смут еретиков окаянных, и неутешен был, видя всякое зло и несправедливость. Очевидцем стоял на казнях лютых, огнищем творимых во имя Господне, не раз бежал мора повального, за грехи претерпел поругания от татей и обиды от самовластных невежд.
Но и утешался радостно совокупно с простецами на торжествах пышных и празднествах обильных. Многие яства и зелья иноземные вкусил. И беседы добрые вел с мужами разумными и праведными ради познания и душевной услады.
И многое прочее довелось мне испытать на стези любомудрия своего, от него и страдаю, грешный, но рад, что, познав мир и юдоль его, сердцем не оскоромился и душой не истомился.
Но всякому странствию предрешен конец. Много дорог на земле, а порог отчего дома один. И к нему устремил я помыслы свои, поспешая в родные пределы. Опекою Матери Божьей доплелся до земель словенских и вступил в град Прагу. Хотелось мне примкнуть, опасаясь лихой напасти, к паломникам или купцам, идущим на Русь, и рыскал я по весям пражским в поисках оказии. И обрел-таки себе спутников — ищите да обрящите, Бог милосерд! Христовым именем призрел меня суздальский боярин Андрей, закордонный промысел которого до времени был для меня тайною.
Боярин Андрей Ростиславович, по моему тогдашнему разумению, состоял в годах преклонных, полвека оставил за плечами своими, но вышел статью и обличьем. Говорил громко и властно. Роста был выше среднего, сухощав и жилист. Власы и браду, остриженные на немецкий манер, имел с обильной проседью. Нос прямой, уста тонкие, профиль гордый, надменный. Одевался скромно, но с изяществом, паволок узорчатых не признавал, одежды шил из фряжского сукна, бисером и каменьями не украшенные. Да и не любил навешивать на себя злато и серебро. Имел лишь массивный червленый перстень с печатью на безымянном пальце. Смарагд сей и обличал его знатное происхождение. Глаголил он словно по писаному, что выказывало в нем ум зело просвещенный. Боярин знал и по-гречески, и по-латински, умел изъясняться с немцами, уграми, болгарами, понимал жидовскую мову.
В труды господские я поначалу не вникал. Но за те два дня, что жил под его кровом, поразился обилию ходоков, имевших до боярина дело. Являлись по одному и скопом, с красного крыльца и с черного хода. Были среди гостей, как мне казалось, даже владетельные особы. Приходили мужи рыцарского звания, суровые ратные люди, немало было лиц торгового сословия. Встречались аптекари, врачеватели, какие-то кудесники заморские, робко вползали пражские жиды, а монахов и иного притча было не счесть. Всем было нужно боярина, и он всех привечал. Да и сам Андрей Ростиславович исколесил в те дни Прагу порядочно. Говорили, часто бывал в Градском замке (не у самого ли короля чешского?), наведывал епископа Пражского и воеводу коронного, посещал посланников иноземных. Такое усердие боярина в делах удивляло, заставляло гадать о его странном поприще, предполагать в нем лицо загадочное и таинственное.
Но вот с божьей помощью мы тронулись в путь. Покинули хлебосольную Прагу затемно, сразу же после первого часа(7).
Перечислю тех, кто был с нами. Подле боярина гарцевал отрок-оруженосец Варлам — здоровенный, но расторопный малый из посадских людей. Следом, болезненно согнувшись в седле, трясся Чурила-Хрипун — боярский тиун, человек вредный и дотошный, он советовал господину отказать мне. Потом пятеро смердов гнали небольшой обоз с поклажей и провизией, коней в семь, эти холопы нам и прислуживали. За ними на гнедой лошадке ехал я. Опосля подскакивала малая дружина с воеводой, сам десять. Старый вой дядька Назар Юрьев-сын служил еще отцу Андрея Ростиславича. Боярин Андрей доверял Юричу, как себе. Сказывали, не раз в сечах закрывали они друг друга щитом от каленой стрелы, не раз отводили занесенный над товарищем вражий клинок. Назар являлся правой рукой боярина, он первый пожалел меня, не дал на чужбине сгинуть христианской душе.
Боярин Андрей Ростиславович как-то сразу сблизился со мной. Поначалу он удостоил меня долгой беседы, выискивая мои знания и повадки. Я в грязь лицом не ударил, ответствовал с разумением и обстоятельно. Видать, приглянулся ему, он стал частенько обращаться ко мне, а потом и вовсе велел быть подле себя.
О многом переговорили мы за дни нашего похода. Андрей Ростиславович повидал мир во сто крат боле моего. Побывал боярин в землях ляшских, германских, галльских, фряжских, ромейских(8), иные многие страны посетил. Молился у престола святого Петра. Обретая у славных рыцарей палестинских в граде Иерусалиме, преклонил главу пред гробом Господним, что великое счастье есть.
И бранной сечи довелось ему отведать, не дай Бог врагам нашим. Воевал с половцами, уграми, чудью, мерей и братской крови русской немало пролил по попущенью Господнему, по воле великокняжеской. И многие тяготы и ранения перенес. И под пыткой стоял у князя Глеба рязанского(9). Но все сдюжил боярин!
И понял я, ничтожный, что с великой души человеком привел Господь спознаться. Из доверительных бесед я узнал, что Андрей Ростиславович некогда ведал княжим судом и розыском в уделах Ростовском и Суздальском. Доводилось ему вязать и чинить расправу и по церковному ведомству. Согласно закрытому уставу, не имея священничества, при дознаниях еретиков, чернокнижных и волхвующих людей имел он право и волю посредством экзерсисов усмирять беснующихся чародеев и ведьм. Знал я из книг и от людей, не всякому пастырю сие по плечу, ибо силен Люцифер и рать его. И зауважал я боярина еще более.
Составить бы мне, червлю книжному, житие светлое Андрея Ростиславовича. Многое познал я о нем — и со слов его, и из рассказов сотоварищей. Да не сподвиг Господь — разве же поведаю семь дней из жизни боярина. Ибо о тех днях наставлял написать другой, не менее важный их очевидец.
Страшусь не успеть запечатлеть на пергамене события исповедальных дней. Хвори недужные замучили, случается, и чувств напрочь лишаюсь, верно, близятся пределы мои. Господи, дай сил, подсоби напоследок сроков моих, во многом ослобонял ты меня, выручи и сейчас!
Долго ли, коротко ли продвигались мы до славного города русского — Галича, вотчины Осмомысловой, что на Днестре реке, — бед или страстей каких, с Божьей помощью, с нами не приключилось. Миновали и горы крутые, и пущи дремучие, и посады многолюдные. И в последнюю ночь пути встали на постой в уделе твердыни западнорусской, заночевав в хуторке придорожном.
К третьему часу мы приблизились к стенам христианской обители, заране явленной нам стаями галок(10) над брамами и крестами своими. Монастырь сей древний являл собой семибашенный острог, срубленный из застоялого карпатского дуба, исчерневшего от веков и твердость железа приобретшего. Округ частокола высокого растекалась речушка, наполненная мутными водами, правда, изрядно заросшая осокой и камышом, но от того уж вовсе непроходимая, ибо являла болотистые топи. Подъемный цепной мост вел к тяжелым вратам, окованным железными пластинами. Неприступной с виду была обитель. А так как не заметили мы подновления стен и башен, то заключили, что враг обходил сей замок стороной. Спешившись, перекрестясь на надвратную иконку Спасителя, ступили мы под сень монастырских врат.
С того самого места и начну свою подробную повесть, для удобства читателя разбив ее по дням. Суточный же временной круг изложу не по церковному: от вечери, начала каждого дня; а на латинский манер, как пишут в хрониках, — от бдений, ибо, явившись ото сна к полуночнице, мы каждодневный виток бодрствования совершаем.
Примечания:
* Симфосий — поэт из провинции Африка (кон. V — нач. VI вв.), латинский грамматик, автор цикла из ста риторических трехстиший-загадок. Перевод латинского текста Е.Костюкович.
1. Иафет — сын Ноя (библ.), мифический родоначальник яфетических (индоевропейских)
народов.
2. Мисаил Пестручевой — Мисаил Пеструч (1475-1480), западнорусский православный
митрополит.
3. Екклесиаст — библейский пророк.
4. Иеремиада (устарел.) — жалоба, сетование.
5. Скрипторий — монастырское помещение для переписки и иллюстрирования книг.
6. Studium generale (лат.) — средневековое
Валерий Рябых