Белочка

что еще где натворил. В полицию что ли сообщить? С жидами вообще ухо востро надо держать. А то выпустишь на минуту своего ребенка из виду. Глядь, а жид уже из него всю кровь выпил». Впрочем, своих детей у нее пока что не было.
Ей было слегка стыдно, что в тот момент, когда занималась сексом с этим субъектом, во все горло орала матерные частушки. А поскольку Бааль Шем Тов был мужчина могучий и продолжалось все долго, она и сама не понимала, откуда знает столько этих непристойных куплетов. Хорошо, хоть Анна Григорьевна в это время крепко спала, умаявшись погоней за своей белкой, а то бы порвала ее на куски.
Действительно, прошлой ночью Анна Григорьевна забылась тяжелым сном в кресле. Когда утро надавило ей на веки, она прежде всего взмахнула палкой, а потом уже взглянула на мир. Кончик ее оружия обрушился на угол столешницы. Там не было ничего, представляющего опасность. Она посмотрелась в зеркало. Под глазами были черные мешки. Сами они лихорадочно блестели. «Добила таки я ее вчера, или нет?» - стала вспоминать Анна Григорьевна. На полу, вроде, нигде беличьего трупа не валялось. Тогда она решила прибегнуть к хитрости. Принесла с кухни тыквенных семечек, поставила их на стол, спряталась за портьеру и стала ждать.
В этот вечер Федор Михайлович не пошел в трактир. Это было совершенно неслыханное событие. Собутыльники его там решили, что он таки наконец умер. Все собирался, собирался, кровь горлом шла, но никак не получалось. А теперь, видимо, свершилось.
Известный литературный критик западнического направления Эммануил Ходорковский, который в журналах клеймил Достоевского за мракобесие, за что частенько получал от него по морде (не смотря на все идеологические противоречия, пьянствовала вся литературная богема в одном известном трактире, который назывался «Арахис в гламуре»), уже было подготовил соболезнования жене и всем поклонникам Достоевского в России. Но поскольку от радости был сильно пьян, в текст просочилось много мата. И он решил отложить реализацию назавтра.
Однако, умирать Федору Михайловичу пока была не судьба. Он трудился в поте лица над еще невиданным прежде новаторским произведением, которое выбивалось из общей канвы его прежних вещей, да и вообще всей тогдашней русской литературы. Когда кто-либо заходил к нему в кабинет, он сразу же переворачивал листки, а если сам отлучался, то запирал их в ящик, ключ от которого носил с собой.
Явившийся неизвестно откуда еврейчик исчез, а Аллка после этого как-то резко заткнулась, словно ей вставили пробку. И даже говорила односложно и нехотя. Анна Григорьевна была по этому поводу счастлива, а Федор Михайлович даже несколько заскучал. Но впрочем, времени на эмоции у него не было. Он лихорадочно работал.
Эммануил Ходорковский, протрезвев, хотел уже нести состряпанное соболезнование в газеты, но все же решил проверить, не жив ли неожиданно этот гой вреднючий. Когда дверь ему открыл сам Достоевский, у него тоскливо заныло в желудке. «Э-э Федор..., э-э, таки, Михалыч...». «Чо надо?» - нахмурился Достоевский и уже хотел было спустить сиониста с лестницы, но тот нашелся и выпалил: «А пойдем ка мы с тобой выпьем! Народ волнуется. Исчез ты...». Достоевский, конечно, не поверил масонской заботе, но предложение было заманчивым. Он задумался. «Ну ждем тебя,» - пискнул Ходорковский и попытался улизнуть. Однако, железная рука великого писателя схватила его за шиворот и поволокла в кабинет: «Выпьем. Выпьем. Но сперва дело есть».
Анна Григорьевна провела за портьерой не меньше часа. Все было тихо. Ни звука, ни шороха. Тикали только часы на стене. Она глядела через узкую щель, луч сквозь которую, прорываясь над ее головой, падал на пол.
Вдруг это светлое пятно пересекла какая-то извивающаяся полоска. Анна Григорьевна насторожилась. Она не успела разглядеть подробней, что это было, но стоять уже устала, поэтому, хоть на что-то поохотиться показалось ей соблазнительным. Вскинув палку, она вынырнула из-за портьеры. Взгляд ее был цепок, реакция молниеносна, координация движений идеальна. Она бесшумными шагами на полусогнутых ногах прокралась в центр комнаты.
Пространство вокруг моментально было просканировано, и ничего, кроме чего-то, являющегося подобием то ли скрученной колбаски, то ли характерной формы шмата кала (который, наверняка, в отместку оставила здесь распоясавшаяся последнее время сука Аллка), не привлекло ее внимания. Она было двинулась уже дальше, но спиралька вдруг зашипела, и что-то начало над ней подниматься.
«Я не буду бить тебя в рыло,» - первым делом сказал Федор Михайлович Ходорковскому. Но тот все равно приготовился к худшему. «Мне нужно твое мнение по кое-какому вопросу». «С какого перепугу этого невежду поганого стало интересовать мнение интеллигентного человека?» - подумал Ходорковский и широко улыбнулся. «Конечно, Михалыч! Shit question, как говорят французы. Чего ты хотел?».
Достоевский долго смотрел на него испытующе, наклонив голову и скосив взгляд, словно оценивая, в состоянии ли тот справиться с миссией, которую он ему уготовал. «Чего так смотришь? Хочешь, чтоб я сначала крестился, и лишь после этого спросишь?» - пошутил Ходорковский. Достоевский не улыбнулся, а протянул ему несколько листков. «Я тут новый роман начал. Не совсем обычный. Лишь первая глава готова. Прочитай ее, пожалуйста. Прямо сейчас и здесь. И скажи, какие ощущения она у тебя вызвала». Последние слова были сказаны с каким-то странным сомнением, будто Федор Михайлович был не уверен, сможет ли прочитавший после этого вообще что-то сказать. И еще Ходорковский обратил внимание на появившуюся необычную для писателя вежливость по отношению к его персоне.
Аллка решила произвести уборку в своей комнатке. А то в дом-то она драила, а у себя запустила бардак. Засунув швабру под кровать, она вдруг услышала странное шипение. Ее решительная натура не терпела  неопределенности, и она резко отодвинула в сторону легкую металлическую конструкцию. Навстречу ей из открывшегося пространства вылезла голова змеи и раздула капюшон. Аллка опешила: «Чо за херня!». Но змея смотрела не агрессивно, и ссориться с ней интуитивно не хотелось. Больше в растерянности, чем в страхе, Аллка простояла некоторое время неподвижно. C потолка что-то упало ей за шиворот. И ощущение было настолько мерзопакостным, что сохранить оцепенение не вышло. С резкостью пресмыкающегося рука Аллки обрушилась на собственную шею и сняла с нее... огромного таракана.
Кроме размера, поначалу ничто не взбудоражило невозмутимую и тупую горничную: усы, лапки, тараканье туловище. Но чем дольше она смотрела, тем что-то неуловимое все более и более ее ошарашивало. Как будто, взяв эту гадость, она воткнула себе в вену невидимый шприц, и теперь медленно и неумолимо двигался поршень, вгоняя в кровь содержимое цилиндра. Что-то было в этом таракане не от мира насекомых. Что-то знакомое - почти человечье. И вдруг Аллку дернуло, как током. Лицо ее искривилось от ужаса, губы посинели, волосы встали дыбом. Она поняла, что держит в руках никого иного, как своего недавнего возлюбленного – раввина Бааль Шем Това. Он был размером с ее ладонь. Пейсы все также свисали и путались между шестью тонкими ножками. Прежние черты лица исказились и сморщились, но остались узнаваемы. А в сочетании с грызущим ротовым аппаратом членистоногого они рождали неописуемую жуть.
«Бля-я-ятть!» - завопила в исступлении Аллка и непроизвольно – без злого умысла против кобры – швырнула инфернальное насекомое в ее сторону. Змея, поведя головой со скоростью, не воспринимаемой человеческим глазом, поймала его на лету и проглотила. Аллка как-то сразу прониклась к ней уважением и дружескими чувствами. Она бешенным взором обшарила комнату.
По стулу полз еще один «таракан». Теперь она уже знала, с кем будет иметь дело, и молилась только, чтоб это не оказался ее Хозяин. Кобры она теперь совсем не боялась и двигалась без оглядки на нее. Та, шипя, повернула голову вслед за Аллкой.
Злорадство, как цунами, затопило душу последней. По кружку крашенной фанеры перебирала лапками миниатюризированная и вросшая в форм-фактор чужого вида ее всегдашняя обидчица – Анна Григорьевна Достоевская.
Сутки спустя после всего описываемого, из кабинета Федора Михайловича выскочил критик Эммануил Ходорковский в разорванном сюртуке. Перед этим они пили всю ночь и весь день. Хозяин посылал Аллку в трактир за водкой. Она всякий раз, видя еврея, приходила в повышенное сексуальное возбуждение. Закусывали они тыквенными семечками, которые в изобилии имелись в доме – предназначенные, в общем-то, к употреблению под чай.
В данный же момент, по быстрому скормив хозяйку змее, Аллка выглянула в коридор. Там было необычно сумрачно. Она ж и виновата. Не поменяла свечи. Непонятное тело метнулось к входной двери, бормоча что-то на идише. И неожиданно остановилось, словно не решаясь ее открыть. И вдруг оно село на четвереньки и сделало шаг в сторону - в угол - именно в таком положении. Из кабинета Хозяина слышалось два голоса. Значит гость там. «Кто же это тогда передо мной?!» - ей было и страшно и любопытно одновременно.
Аллка вообще практически не пила, но водку на всякий случай у Федора Михайловича приворовывала. И вот теперь она, юркнув обратно в комнату и закрывшись на задвижку, подошла к шкафчику, достала оттуда штоф и сделала несколько исполинских глотков. Это соответствовало ее крестьянской природе.
Змея посмотрела на нее вопросительно. «Хочешь?» - протянула ей Аллка пузырь. Кобра отрицательно покачала головой. «Так я тебе в блюдце налью,» - засуетилась Аллка – «надо ж тебе запить эту «человечину». Самое оно!». Но змея опять отрицательно покачала головой. «Ну, как знаешь...,» - Аллка сделала еще несколько глотков. Полштофа было ликвидировано.
И лишь после этого со свечой она выглянула. Существо сидело все в прежней позе. Но теперь было видно, что спина его покрыта не одеждой, а шкурой. Пропорции же и размеры тела были вполне человеческими. Аллка охнула, как будто к ней неожиданно подкрались сзади и начали насиловать, убралась восвояси и заперлась. Остатки бутылки были приговорены немедленно.
Из кабинета Достоевского раздался крик: «Не-ет! Не-ет! Шо ты со мной делаешь, Михалыч? Ебаный гой, ты поплатишься за эти шутки! Наши придут! Наши ничего не прощают!». «Я ничего с тобой не делаю,» - ответил Достоевский, спокойно глядя ему в глаза, словно врач, изучающий реакцию больного на экспериментальный укол – «просто ты сегодня познакомился с новым типом литературы. Ты ж литературовед. Это твоя профессия. А у любой профессии есть издержки. Военный, например, может погибнуть на войне». «Но я не военный!» - проскулил Ходорковский жалобно – «Отпусти, Михалыч! Наши отблагодарят. Они богатые!». «Да не держу я тебя,» - пожал плечами Федор Михайлович. «Ага! Зато она меня держит,» - поднял Ходорковский глаза на белку. Белка ехидно ухмыльнулась и, как Крюгер, слегка поцарапала его когтями по лицу. «Да нет там никого. Успокойся». «Как это нет?!» - пленник попытался пошевелиться, но не смог. Достоевский налил стакан водки и поднес к губам горе-литературоведа. Тот, стуча зубами об стекло, отхлебнул. Белка сделала три шага назад и оперлась спиной