Белочка

есть Рукопись, то Илизарова это совсем не радовало.
Он лучше бы согласился, что находится под гипнозом литературоведа. Но что ему надо? Может, он – все-таки пидорас и хочет потрахаться. Так здесь и топорик не нужен. Просто рыло начистить (парнем Илизаров был высоким и крепким). Но при этих мыслях он морщился. Опять все тот же самообман.
Он вспомнил разговор этого Волдина с боссом. Тот явно хотел сбагрить ему Рукопись. Теперь до него это дошло. Хотя в общем было очевидно изначально, если признавать наличие ее у Волдина. А именно ведь на этом строил Илизаров свой к нему интерес. Но он полагал себя хищником, а оказалось наоборот. «Как же это меня заклинило?! Какой же я мудак! Ведь все говорило о том, что...» - мысли метались в голове и грызли сами себя. Он пришел сюда с топором охотиться за этой Рукописью, а оказывается, она сама еще заранее начала охоту за ним, и какие средства у нее на вооружении, он даже боялся подумать.
Теперь он уже совсем не хотел ей владеть. Его несбыточной мечтой стало просто уйти и забыть про Волдина.  Однако, чутье подсказывало, что сделать этого не удастся. «Хер тебе на рыло!» - восклицал он внутренне во все горло и чувствовал бессилие. И не понимал, к кому это он обращается – к «тебе».
Волдин этот - инициатор всего, а Рукопись – лишь энергия давления, или Она сама всем ведает, а они оба – марионетки? Ну по любому, Волдин - сообщник некой силы, которая его зомбирует.
Увидев, что он напрягся, хозяин встал, подошел к шкафчику и достал бутылку водки. Пили, уже не разговаривая. Волдин свое повествование кончил, а Илизарову сказать было нечего. Он в ужасе ждал, что сейчас тот попросит его принять на хранение артефакт, и нет такой силы характера никакого человека, которая в аналогичном Илизаровскому состоянии поможет отказаться. Он корил себя за безволие, материл трехэтажно, но внутренняя глыба уже свалилась со своего пьедестала и придавила его способность к самостоятельным решениям и действиям, как таракана.
Ощущение это было чудовищным. Он пытался вытащить из-под камня хоть часть своей прежней самоидентичности, но целостность личности как-то уже была нарушена, как координация движений у пьяного. В результате он еще больше затягивал душившую его петлю. У него внутри все настолько перекрутилось и натянулось, что казалось: сейчас он вытащит свой топорик и сделает себе харакири.
«Ах, да! Извините...,» - он повернулся за рюкзаком, как будто входя на день рождения, забыл вручить приготовленный подарок и теперь вдруг вспомнил. Волдин тем временем налил по следующему. Илизаров выпил, уже одной рукой взявшись за невидимую пока рукоятку.
Ему требовалось разорвать некий окольцевавший его порочный круг, прервать засасывающий водоворот. В противном случае, он предчувствовал, что его сейчас разорвет изнутри. Представив, как его внутренности окатывают собеседника, он подумал, что это было бы для них весьма бездарное применение.
Стакан водки, хотя не устранил душевную беспомощность, но насытил его дурной энергией, при помощи которой можно было что-то сделать. Не важно, что. Из разряда «голова не знает, что делают руки». Просто совершить какое-то действие. Кардинальное, имеющее значение, которое где-то - неизвестно где - зачтется ему именно как действие. Сдвинуть с места застывшее в анабиозе собственное «я»!
Волдин запрокидывал голову, вливая в себя стакан, и в этот момент получил топором в лоб. Первый удар еще не был смертельным. Слетев со стула, заливаясь кровью и выплюнув себе на грудь все только что выпитое, литературовед посмотрел на Илизарова не испуганно и не зло, а знающе. Типа: «Все так. Хорошо. Продолжай в том же духе,» - даже чуть подался вперед, словно подставляя голову под следующий удар.
Илизаров двигался, инстинктивно вспомнив, как на даче колол дрова. После этого глаза Волдина глядели уже в вечность. Убийца испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Он снова был хозяином своей судьбы. Правда, под ложечкой сосало опасение, что это не надолго.
Чтобы закрепить достигнутый эффект, он быстро выпил еще. Постоял, глядя в окно. Там в песочнице маленькая девочка била лопаткой по голове мальчика. Мамы курили поодаль, истерично хохоча. Возле карусели трахались дворняжки. На скамеечке сидели с бутылкой, и разложив рыбу, два синяка.
Внутренняя закрепощенность постепенно возвращалась к Илизарову. Нужно было то ли другое какое-то действие, то ли чего-то не хватало, что-то оказалось не доделано.
И здесь он впервые столкнулся с необъяснимым. На полу перед ним в луже крови лежала старуха. Он стоял ошалело над трупом и зачем-то вытирал топор об штаны. И тут из коридора в комнату зашла еще одна – точно такая же. Совершенно аналогичная первой! Испуг и шок у Илизарова длился мгновение. В следующее - вторая поверженная, разбрызгивая алые фонтаны, упокоилась возле его ног.
Илизарова стало тошнить, закрутило желудок, он бросился в туалет. Дверь последнего отворилась до того, как он дотронулся до ручки. Оттуда, протягивая в его сторону костлявые руки, вырулила третья особь. Илизаров зарубил и ее и закрылся в сортире. Но тут же испугался, что пока он тут ссыт или блюет, там навылезает этих существ с десяток, и у него просто не хватит сил с ними разобраться.
«К тому же еще надо забрать рукопись...,» - это подумалось само собой, но как только это произошло, как будто, спала какая-то пелена с души и ушла тяжесть. Он вновь почувствовал себя бодрым и готовым к свершениям. Был ли над ним теперь чей-то внешний контроль, его не интересовало. Жизнь вновь стала прекрасна и насыщенна.
Срать, ссать, блевать мигом расхотелось. Да и появилась почему-то уверенность, что больше никаких старух на пути не попадется. Он открыл дверь, перешагнул через труп, вернулся в комнату, там переступил еще через двоих жмуров, взял лежащую на столе папку, которая, оказывается, с самого начала разговора там присутствовала, сунул ее в рюкзак и ретировался.
По дороге домой Илизаров зачем-то зарубил бездомную собаку, спокойно пробегавшую мимо. Сделал он это тем же самым топором. Его он и не собирался выбрасывать, не смотря на то, что он являлся самой главной уликой. Теперь это был его талисман. Он даже не намеревался его прятать, а хотел все время носить с собой.
Кроме того, все недавние события были настолько эпатажны, что теперь, по мере того, как они отдалялись во времени, он все меньше был уверен, что этот Волдин вообще когда либо существовал.
Свидетельством его реальности была только Рукопись, которая камнем лежала в рюкзаке. Но и она ведь могла появиться там разными путями. Он, например, мог ее украсть у своего босса.
Ему однажды приснился сон, что Рукопись просто валялась на обочине дороги, и ее охраняла та собака, которую он убил. Вот и оправдана жестокость по отношению к животному. А Волдина он никакого никогда не видел!
Так постепенно остатки совести успокоились и уступили место тревоге по другому поводу: он никак не мог решиться второй раз взять эту Рукопись в руки. Она так и лежала уже который день в рюкзаке, брошенном около порога, когда он в тот раз вернулся.
И с тех пор Илизаров почему-то вдруг стал страстно любить тыквенные семечки. Его прямо тянуло на них, как беременных на соленое. На рынке его уже стали знать как постоянного их покупателя и делали скидку. Он пил с ними чай с медом по десять раз в день.
Но однажды произошло следующее. Он налил кружку, взял плошку и сел перед телевизором, на тумбочке под которым у него стояла прикольная статуэтка бегемота. Он стал смотреть, есть и пить, и вдруг, взглянув на африканского зверя, понял, что видит его как-то нечетко, как будто зрение расфокусировалось.
Он перевел взгляд на экран. Там все было в порядке. Обратно на бегемота. Расплывчато. Что за хрень? И вдруг окруженная мутью скульптурка стала трансформироваться. У Илизарова отвисла челюсть, хотя, вроде бы, после множества зарубленных старух ему удивляться-то уже было не положено. Но все то он отбросил, как не бывшее, поэтому снова оказался вписан в рационалистическую мерку бытия.
Рядом с телевизором на тумбочке сидела белка. Размеров она была нереально больших – выше телевизора – и заслоняла собой пол-экрана. И контуры ее были вполне четкими. Илизаров вжался в кресло и боялся совершить хотя бы одно движение.
«Ты зачем жрешь мои семечки?!» - спросила белка и выпустила из своих лапок огромные, как у тигра, когти. «Я не... я не...,» - чуть не обосравшись, промямлил Илизаров. «Я – не Минздрав,» - сказала белка – «больше предупреждать не буду». Затем она прыгнула с тумбочки на штору и убежала по ней куда-то в небо.
Это ли событие повлияло, или просто что-то назрело, накопилось в невидимом резервуаре, но Илизаров наконец решился.
Сначала, вопреки предостережениям, он собрался Рукопись просто прочитать. Ему казалось, что это проще, чем использовать ее правильно, и может перед этим служить своего рода подготовительной ступенью. К тому же, как никак, он был литератором, и у него сработало профессиональное любопытство: что же таки в ней напрямую написано. «А потом уже перейду к главному и основному.» - решил он – «А у Толстого проблемы случились потому, что он полагал это чтение не как первый этап, а как единственно возможное действие».
Незаконченный роман Ф.М.Достоевского «Тараканы» повествовал о нелегком и судьбоносном труде конклава, состоящего из семи Сионских Мудрецов. Они прорабатывали глобальный план, определяли, куда двигаться человечеству, и оформляли это все в краткую, но емкую форму.
Они также видели будущее, как, скажем, и Нострадамус, но в отличии от последнего, в их Протоколах не было поэтического рефлексирования, а была несокрушимая, пронзающая века воля.
И если бы Судьба и не располагала к тому, о чем повествовали Протоколы, эта мощь согнула бы ее, продавила и заставила выполнять начертанные предписания. Нет таких законов природы, которые не способно было бы подмять Намерение мудрых и сильных!
Закон сохранения энергии, закон сохранения массы, закон кармы – говорилось в рукописи – все это удел слабых и никчемных, разрозненных людишек. Когда же есть великий народ, собранный в единый кулак, возглавляемый беспощадными Мудрецами, Природа со всеми своими заморочками отдыхает.
Илизаров был трезв, и вчера тоже не пил, но по мере чтения его все больше обволакивало какой-то парализующей волю субстанцией, в которой был растворен сверхчеловеческий ужас.
Иногда, отрываясь от чтения, он бросал взгляд во двор. Там было грязно, стремно: блюющие алкаши, обколотая неадекватная молодежь. Но все равно он тянулся к этому миру, как к некой отдушине, как к светлому выходу из непроглядной и бездонной пещеры, в которую его затягивало произведение классика.
«На столе горел светильник,» - читал он – «в нем было семь свечей. Все остальное помещение было погружено во мрак». «Ан, нет!» - ехидно цокал языком Илизаров – «Сейчас день, и тьма нас еще не объяла». «Еще не объяла..., еще не объяла...,» - повторял затем все тише и со все снижающимся энтузиазмом, понимая всю идиотичность своей радости.
Но он, тем не менее, чувствовал, пусть мизерное, несколькочасовое, но превосходство и над Достоевским, и над этими монструозными Мудрецами. Только теперь он понял, что