Случилась эта история в самый канун потрясших Россию грандиозных перемен тысяча девятьсот семнадцатого года. Накал искусственно нагнетаемых страстей во всех слоях российского общества был так высок, что любая искра, вспыхнувшая по самому ничтожному поводу, могла тут же разжечь мировой пожар. Кто только не паразитировал на людском страхе и неуверенности в завтрашнем дне. Словно на дрожжах росло и множилось число юродствующих проповедников и кликуш. На разно звучащие голоса предвещали они конец Антихристова царства.
Сколько их было, этих лживых юродивых, кто помнит? Святые во все времена – явление штучное. А вот грешников, мечтающих о славе Василия Московского (1), великий сонм. Этот, словно вылетевший из ниоткуда, рой трутней рождал в сознании обывателей мысль о том, что многочисленной куче бездельников место либо в лечебнице, либо, чего хуже, на каторге. Ибо кто знает, в чьи карманы, помимо сердобольных особ, они еще запустили свою просящую руку. И все же…. Находились среди юродствующих и те, кто принимал на себя подвиг страданий во славу Христа совершенно бескорыстно, по зову мятущейся в поисках ускользающей истины православной души. Мало их было, верно, но они встречались на папертях многочисленных церквей и монастырей блистательного Петрограда. Об одном таком юродивом Христа ради и пойдет речь.
Никто точно не знал, сколько ему лет и откуда он родом. Звали просто — Ефимка, Ефимка-юродивый. Имел Ефимка и другое прозвище—Провидец, ибо говорили про него, что может предсказывать будущее. По крайней мере, с десяток человек могли побожиться, что предсказанное Ефимкой сбылось с точностью до мелочей. Был он мал ростом, неказист, лицо имел рябоватое. Волосы неопределенного цвета всегда стояли торчком, ибо не знали иной расчески, кроме пятерни. И промозглой питерской зимой, и дождливым летом ходил он в легкой одежде, которая состояла из латанной перелетанной рубахи из пестряди (2) и таких же ветхих портов. Зимой надевал еще серый крестьянский армяк,(3) такой же старый, как и все остальное его одеяние. Следует сказать, что без обуви он никогда не ходил, носил надетые на босую ногу стоптанные до дыр штиблеты, подаренные много лет назад сапожником-армянином. И никогда не скрывал, что под одеждой, словно кольца голодного удава, сжимают его тщедушное тело тяжелые вериги. Все во славу Божью! Все ради Христа! Питался Ефимка тем, что бог пошлет. А посылал Всевышний немного: хлеб да воду. Еще кусок пирога в праздничный день. Но и этому юродивый был рад, прославляя имя Господа за проявленные щедроты.
Бывало, сядет Ефимка на ступени Князь-Владимирского собора, что на Петербургской стороне, и нараспев читает молитвы. И всякий раз, после небольшой паузы, повторяет громко: «Все во славу Божию». После слов этих горько плачет. Спрашивают прихожане собора: чего, мол, слезы льешь? А он посмотрит внимательно и отвечает: «А как не плакать, коли вижу бездну разверзшую и адов пламень, сжигающий души людские». О чем бормочет? Поди разберись в смысле сказанного юродивым.
Однажды прихожане заметили, что Ефимка носит камни и складывает их пирамидкой.
– Что это ты сооружаешь? – спрашивали любопытные.
– Храм строю, любезные. Ибо грядут времена, когда от безбожия каменным храмам не устоять. Стройте храмы в душе, любезные, камень – он вот…– и Ефимка ударил рукой по пирамидке, рассыпав ее. – А душевный мой храм всегда со мной, освященный божьей благодатью. И никому его не отдам на поругание.
Особо доставалось от Ефимки лицам состоятельным или просто хорошо одетым. Бывало, увяжется следом за городской франтихой и кричит на весь окрест:
– Птица-петушок, за тобой должок.
Та остановится и протянет Ефимке монету. Знают все – не отвяжется. Денежку ту Ефимка тут же отдаст тому, кто нуждается в поддержке, но стыдится просить. Рассказывали, что однажды, таким образом, у богатой купчихи он выпросил приданое для дочери бедной вдовы. Слух об этом быстро распространился среди обитателей доходных домов петербургской стороны. Разный народ приходил к собору, но не для божьей молитвы, а посмотреть на юродивого. Благодати от него ждали. Он же соорудил крест из двух палочек и им осенял жаждущих чуда:
– Не мою плоть вкушайте, а приобщайтесь святых христовых тайн.
Утром чаще всего находили юродивого спящим на земле рядом с бездомными собаками. Уж очень любили Ефимку окрестные бродячие псы. И он их любил. Дворникам-живодерам от него частенько доставалось. Не успеет блюститель чистоты налюбоваться порядком на вверенной ему территории, как, глядь, снова мусор кругом. Да не просто мусор, а отходы жизнедеятельности тех, кого Господь волею своей лишил крова.
Однажды, в конце ноября, пропал Ефимка. День его нет, другой нет, неделя прошла. Думали уже, что где-нибудь под забором замерз, богу душу отдал или в лечебницу попал. Даже окрестные дворники заметили: вроде как пусто стало без юродивого, непривычно. Только через две недели объявился блаженный. Да не просто объявился, а принес закутанного в грязные тряпки ребенка, орущего так, что вся округа переполошилась. Окружила Ефимку толпа, все наперебой спрашивают: откуда дите взял? А блаженный только улыбается беззубым ртом.
– Спас, – говорит. – Вот придут времена, каждый мужик наперечет будет. Как налетит саранча проклятая, Богом на богохульцев посланная.
– Ефимка, неужто еще одна война будет?
– Будет, любезные, будет, вот как это дитя колосом поднимется, так и будет.
Ребенка после всех разбирательств забрали в приют. Выяснилось, что нашел его Ефимка на помойке, полумертвого. Две недели ходил по домам, клянчил у хозяек молоко. Согревал малого тщедушным телом. А как выходил, принес к месту своего обитания. Грязного, голодного, но живого. После этого случая окрестные обыватели Ефимку еще больше уважать стали. Приносили ему мясо, хлеб, вареные овощи, даже готовые супы. Но Ефимка по-прежнему ел только черный хлеб, запивая его водой. Остальное же отдавал тем нищим, что вместе с ним подвизались на паперти. Все во славу божию! Во имя любви к ближнему! А еще слезно просил Ефимка каждого проходящего мимо плевать на себя, как на прах земной, греховный, недостойный божьей милости.
Городовые относились к Ефимке с пониманием. Тихий, безобидный, в связях с криминальными элементами не замечен. Да и кому он нужен, безвредный городской сумасшедший.… Только один из городовых, Семен, что жил неподалеку и был прихожанином Князь-Владимирского собора, не верил в Ефимкино сумасшествие.
– Ефимка, ведь ты далеко не дурак, зачем прикидываешься? – однажды спросил он юродивого, протягивая милостыню.
– Ради Христа, любезный, – ответил ему Ефимка, в широкой улыбке обнажив беззубый рот.
– А плевать на себя зачем просишь?
– В усмирение гордыни, червь она, пожирающий душу.
– Да неужто ж в тебе есть гордыня? – удивился Семен.
– А как не быть, – ответствовал ему Ефимка, – Есть, любезный. И в тебе есть. В каждом живет гордыня.
– Сказывают, ты давеча кучера князя Болховского кнутом отхлестал, было дело?
– Было, любезный. Отхлестал.
– За что, проказник ты этакий?
– Так не езди лихо! Не срамничай.
– А срам-то в чем? – не унимался Семен.
– Поступком своим рождает греховное в мыслях людей. Мол, ему, княжескому слуге, можно, и мне дозволительно. И множатся грехи мира через срамные поступки.
– Смотри, Ефимка, – пригрозил юродивому пальцем Семен на прощание, – будешь бесчинствовать, сеять хулу на действия влиятельных особ, пожалуюсь на тебя околоточному (4), попадешь в кутузку.
– Так и в узилище есть хлеб да вода. А что мне, убогому, еще надо?
– Ладно, живи с богом. Молись за нас, грешных.
Спустился Семен со ступеней и, встав лицом к храму, осенил себя крестом. А Ефимка ему язык показал. Покачал головой Семен. Юродивый, что с него возьмешь. Или прикидывается?
В середине декабря Ефимка, покинув свое привычное место на паперти, отправился на набережную Малой Невки. Долго бродил, будто искал чего, пока не был остановлен городовым у Петровского моста.
– Эй, убогий, – крикнул служитель порядка, заметив со своей будки странную фигуру в пустынном месте. – Ты чего здесь делаешь, а?
– Полынью ищу, – ответил городовому Ефимка и указал в сторону оцепеневшей от холода, покрытой коркой льда реки.
– Зачем тебе полынья? – удивился городовой странным словам бродяги. – Утопиться решил, или сам кого порешил, и теперь концы в воду?
– Зачем топиться, без меня утопят. Наперед в полынье, а опосля в крови.
– Да ты, я гляжу, не в себе, вроде как блаженный. А ну марш отсюда! Поди знай, какие у вас, проходимцев, мысли.
Развернулся Ефимка, медленно побрел прочь.
– Эй, бродяга! – крикнул ему вслед городовой. – А ты чего там насчет крови говорил?
Остановился блаженный, скривил гримасу на лице, затем схватил себя за горло и повалился с хрипом на снег.
– Убили! — закричал. – Убили! Кровь кругом, кровь! И на тебе кровь! Иззыди! Иззыди! – замахал руками, словно отбиваясь от невидимой силы.
Городовой со страхом огляделся. Место-то темное, пустынное. Достал револьвер из кобуры.
– Убирайся прочь! – крикнул он Ефимке, убедившись, что лиходеев-сообщников у того нет. – А то пристрелю как бешеную собаку!
Поднялся Ефимка, потер побелевшие от холода руки и побежал, подпрыгивая, стараясь согреться на крепчающем морозе.
Последующие два дня он ходил по улицам Петербургской стороны в сопровождении стаи бродячих собак и все приговаривал:
– Молитесь, любезные, беда пришла! Малый ручеек превратился в большую реку. Все кровью захлебнемся! Бог отвернулся от Рассеи. Молитесь в искупление своих грехов.
А вскоре по Петрограду слух прошел: заговорщиками убит святой старец Григорий. (5) Утоплен в полынье на Малой Невке. Якобы заговорщики утопили его специально, чтобы не был старец, к которому благоволила императорская семья, канонизирован в дальнейшем. (6) Слух этот крепко держался даже после того, как стали поговаривать, что выловленный из реки труп носит следы огнестрельных ранений. Кто-то оплакивал Распутина, кто-то ликовал. Незнакомцы обнимались на улице, поздравляли друг друга, при этом непременно добавляли: собаке – собачья смерть. Храмы города заполнились людьми. Церковные уборщицы не успевали очищать подсвечники от огарков свечей. Всякое про Распутина говорили. Что было правдой, а что глупой выдумкой – никто не разбирался. Но с тех пор как упокоили тело убитого заговорщиками старца в Царском Селе, неспокойно стало в столице. На черном знамени оппозиции отчетливо проступило слово «спекуляция». Спекулировали на всем: на военных неудачах армии, на закулисной возне вокруг новых назначений в кабинете министров, на отсутствии ответственности властей. Трон под Романовыми качался, словно ветхая конструкция на ураганном ветру; его устои кто только не подрывал. Начиная с высокопоставленных думцев, кончая загнанной в эмиграцию радикальной оппозицией. Не прекращались волнения рабочих, требования которых теперь носили сугубо политический характер. Ходившие по рукам прокламации уже требовали решительного устранения царской
