Чемодан из Хайлара

ментов звать?! — захлопнув багажник, обернулся таксист. — А-а, ты... Мало тебе одного раза? Хочешь еще прокатиться? Бизон, а ну, хватай его, пока он в ментуру не слинял!
Место в багажнике было занято. Саня был высок и длинноног, как кузнечик. Вернее, как стрекозел. В любом случае его лето красное пропело.
На этот раз я ехал с удобствами, прижатый на заднем сиденье коротко стриженным крепышом. Когда машина сбавляла ход перед светофором, я ощущал задницей вибрацию от слабых стуков и слышал невнятные крики. Стрекозел бил копытом. Таксисты ржали.
Мы приехали на то же место. Дивный вид! Река огибала небольшой остров с кустами ивы и уходила вдаль, втекая в небо. Сивоконь, расставив ноги в необъятных штанах, развлекался тем, что бросал камешки в воду, стараясь выбить как можно больше «блинчиков». Увидев нас, он оставил детскую забаву.
— Полудурки! Водилы несчастные! Бандиты недоделанные! Какого хера опять старого козла привезли?
— Да он в ментуру хотел настучать, шеф! — ткнул меня в бок таксист.
— Во, блин, неблагодарный! — Сивоконь от изумления вытянул шею. (Оказывается, у него есть шея!) — Ладно, пусть пока... Давай сюда энтого красавчика.
Саню вытряхнули из багажника и привязали к березке. Сантехник заверещал, но ему врезали по печени и сунули в рот тряпку — кажется, ту самую, которой я вытирал кровь и блевотину. Меня поставили на колени, наказав держать руки за спиной. Когда я попытался почесать нос, то свалился в траву от удара ногой.
— Горе хочешь? — вежливо осведомились надо мной.
Для затравки беседы папаша Худой Таньки обошел дерево с привязанным Саней и дал пинкаря шкодливому сантехнику по вызову. Тот замычал.
— Ну че, блондинчик, на кого внука мово записывать будем?
Саня выпучил голубые глазки и замычал с новой силой.
— Так ты не понял, красавчик? — расстегнул твидовый пиджак и выкатил живот Сивоконь. — Знаешь, кто я? Я отец Татьяны, усек?
Красавчик закивал утвердительно: усек, ежу понятно.
— Отец той самой дуры, которой ты заделал ребенка.
Санек возмущенно выпучился. Сивоконь выдернул тряпку изо рта.
Намолчавшийся сантехник произнес тираду. Из нее, а также из отдельных реплик оппонента выходило, что Худая Танька на седьмом месяце, абортироваться поздно и, главное, эта дура не хочет, а Александр категорически отказывается жениться, мотивируя тем, что «с кем Танька на районе токо не валялась».
Таксисты вразнобой хмыкнули: дыма без огня не бывает. И прикусили языки от бешеного взора шефа. Сивоконь наклонил голову — белки глаз были красными — и сделал знак.
В ход пошел праведный огонь родительского гнева. К березе подскочил подручный с канистрой и с паскудной ухмылкой облил Саню горючим АИ-93. Златые кудри Есенина слиплись и потемнели.
— Не имеете права! — Бедолага фыркнул бензином. — Я в мили-ицию-у-у!..
— Шеф, гли-ка, и этот в ментуру навострился, сучара! Можа, его проще утопить — и концы в воду?
— В реке и потушим красавчика!
Таксисты загоготали.
Стоял прекрасный день бабьего лета. Есенинские кудри искрились каплями горючего. Отговорила роща золотая.
Сивоконь не спеша размял папиросу, демонстративно прикурил от услужливо протянутой зажигалки, подошел к сантехнику и тонкой струйкой выдохнул дым в лицо. Огонек папироски кружил в опасной близости от паров бензина, распространяемых жертвой. Картина маслом баталиста, члена МОСХа РСФСР: несгибаемого партизана в лесах Брянщины допрашивает обер-полицай, куражась перед зондеркомандой.
— Что вы хотите со мной с-сделать? — с дрожью в голосе задал вопрос партизан Саня.
Непонятливого сантехника облили бензином еще раз. Для промывки мозгов. Однако при этом забыли, что арестованного воспитал комсомол. Правда, комсомол его же и исключил. За бытовое разложение в общежитии ПТУ. Но прежде воспитал.
Про вынутый кляп в ходе допроса с пристрастием забыли. И блондинчик плюнул в лицо своему мучителю слюной пополам с бензином АИ-93! Папироса в зубах обер-полицая погасла: в процентном соотношении плевка героической слюны было больше, чем предательских паров бензина.
Сивоконь зыркнул по сторонам лиловым глазом, утерся, брякнул спичечным коробком и твердокаменной рукой бросил горящую спичку на грудь патриота.
Сперва вспыхнули златые кудри. Сантехник-партизан, корчась, завопил:
— А все-таки она вертится, вашу мать!
Из огня и клубов дыма сквозь треск неслись проклятья в адрес оккупантов и мерзкий запах горелого мяса. Когда прогорели веревки, человек-факел сделал несколько шагов и рухнул в нестерпимо-зеленую траву. От несгибаемого сантехника осталась черная тушка с воздетыми руками-ветками да кучка мелочи на проезд в один конец...
Таксисты-садисты, не сговариваясь, повернули звериные лики в мою сторону. Хорошо, что я стоял на коленях, а то бы ноги подкосились от слов:
— А со свидетелем че делать будем?!
— В демократическом обществе у человека должен быть выбор! — выкрикнул я.
Ответом был квакающий смех.
Я уже ощутил на губах маслянисто-приторный вкус АИ-93, как шевелятся волосы от ужаса и огня, но пинок в плечо — «Руки за спину, кому сказано!» — вернул в реальность.
Саня... стоял живой, мокрый, кудрявый, что береза, к коей был привязан. И без признаков копчения.

Это моя беда. У меня слишком развита фантазия, что в переводе на человеческий язык означает трусость, замечала мама. Однако фантазия перевешивала — я сумел влезть в шкуру малолетнего дяди Мантыка, пастушонка с берегов Хайлара. Мама так часто рассказывала про бегство младшего брата от японского отряда, что я хорошо, еще с детства, представлял, в какую сторону рванул бы по холодку...
Мантык не без основания считал, что обязан своему спасению монетке — полкопейке СССР 1925 года выпуска. Ведь солдаты могли с ходу бездумно проткнуть пастушонка штыком или, зажав рот, перерезать горлышко, но наличие монетки надоумило их бросить жребий.
Когда разные авторы пишут про ужасы оккупации, интервенции, плена, чумы, про то, что жизнь не стоила копейки, пенни, песо, дойчемарки, пачки сигарет, кружки пива, то я, обжившись в оболочке дяди Мантыка, смею утверждать, что в Хайларе тридцатых годов она не стоила и полкопейки.
Когда Мантык рассказал дома о встрече с японским дозором, то аба Иста в мастерских КВЖД просверлил в монетке дырочку, такую же как у китайских монет. Доморощенный талисман отхончик, самый младший в семье, надевал редко, потому что буквы «СССР» могли неверно истолковать японские патрули, наводнившие город.
Семейное предание гласит, что в день гибели Мантыка от рук торговца-китайца, у которого он украл морковку, талисмана на шее у мальчика не было...
Потом монетку носила его сестра Валя, моя мама. Аба Иста просверлил дырочку неровно — на своем веку шнурки талисмана несколько раз истирались. На моей шее монета висела уже на серебряной цепочке.

— Да согласен я, согласен, да подавитесь вы!..
Визгливый голос вернул меня из долины Хайлара на берег Селенги. Сивоконь задумчиво курил папиросу. Сантехник орал благим матом у березы и трясся.
— Согласный я, отпустите, я больше не буду! — заверещал Саня, едва к его лицу опять приблизился огонек беломорины.
В партизаны-подпольщики Саня не годился. Кишка тонка. Вантуз не тот.
И в этот момент на поляне появилась Худая Танька. Вывалила живот с первого сиденья. Хлопнула дверцей. Чужая тачка «жигулей» тут же газанула прочь.
— Папка!.. Саша!.. Что здесь вообще происходит?! — пошла в атаку животом вперед дочь бригадира.
— Тихо, доча. Короче, он согласный. — Сивоконь затушил папиросу каблуком.
— Щас же развяжите его!
Колыхаясь животом, Худая Танька бросилась к березе.
— Нет, пусть он повторит прежде... Говори, жених, распатроню! — рыкнул бригадир.
Дочь Сивоконя пыталась развязать узлы на веревках. Саня, учуяв защиту, осмелел. Он тряхнул кудрями, они уже подсохли и напоминали вермишель. И отчеканил:
— Допустим. Я женюсь. Не по любви, учтите. Допустим. Подавитесь!
— Чево-чево? — перестала возиться с веревками Татьяна.
— И «жигули» ваши — «копейка»! — разошелся Санек. — Грош цена вашему концерту!
— А нам подачек не надо, — отвалилась от березы девушка. — Я вам не Худая Танька!
— Стой, доча, — растерялся Сивоконь. — Он же согласился... почти. Че делать-то?
— А что хотите с ним, то и делайте, — пошла прочь Гордая Танька.
Перспектива сгореть или утонуть в качестве свидетеля вслед за несостоявшимся женихом меня не устраивала. Я нащупал талисман дяди Мантыка и поднял руку, как на уроке. Чтоб увидели стоящего на коленях.
— Ну? Тебе-то чего? — набычился бригадир.
— Надо монетку бросить.
— А что, это мысль, — притормозила шаг дочь Сивоконя. — «Жигули» — «копейка», да? Да ты сам гроша не стоишь! Эй, у кого есть копейка?
Таксисты во главе с бригадиром начали выворачивать карманы. Я присоединился к благотворительной акции, не вставая с колен. Нашлась кучка мелочи серебром, а копейки — ни одной.
— Давайте рубль бросим, — предложил лысый бугай, заламывавший мне руки. — Какая разница?
— Большая разница, — заметила Гордая Танька. — Я сказала — копейка. Медный грош ему цена. Это я — не он! — буду решать, с кем мне жить.
— Во, у этого есть! — рывком поднял меня с колен амбал. Он протянул руку, похожую на березовое полено, к моему талисману: — Вау! Тут даже полкопейки будет!
— Не трожь, гад! — увернулся я. — Это семейная реликвия.
— Да стой ты, чувырла, не вертись. — Меня намертво обхватили сзади ручищами.
Присутствующие по очереди ознакомились с семейной реликвией, дивясь, что на свете существует половина копейки.
— Полкопейки твоя цена, — засмеялась в сторону привязанного хахаля Гордая Танька.
В ответ Саня что-то проблеял, обмякнул на веревках.
— Небось, баксов стоит, монета ить древняя, — заметил один из водил-бомбил, ковырнув ногтем полкопейки.
— Не-а, она ж порченая, с дыркой. Бракованная, вишь ты, — сказал другой.
— Тихо, бракованные! — растолкал подручных Сивоконь и обратился ко мне: — Слушай внимательно, фраер. Никто тебя не тронет. Мы можем денежку твою вырвать с мясом, сечешь? Но тут судьба человека решается... В животе человек который. Тут добром надо. Дашь на пять минут монетку, а я тебе за это на бутылку дам.
Я заколебался. На бутылку гипотетическому мертвецу не дают. Не в сивого коня корм.
— Нашел! — вскричал первый водитель-грабитель и показал копейку. — В заднем кармане закатилась в туалетную бумажку... Копейка что надо. «СССР! Девяносто первый год!» Больше таких не будет!
Про полкопейки 1925 года выпуска забыли.
— Решка — отпустить и женить. Орел — казнить, так как не орел он, — постановил бригадир таксистов.
— Да я без вашей копейки женюсь, — подал голос Саня. — Пустите, я буду кем хотите...
— Тут я решаю, кому быть женихом, а кому гореть синим пламенем, — молвила Гордая Танька.
— В демократическом обществе у человека должен быть выбор! — в отчаянии, трепеща березовым листом, крикнул сантехник.
Ответом был сардонический смех.
— Ща будет тебе выбор: в речку али в топку, — изрек таксист и подбросил монетку.
Копейка тускло блеснула в медных лучах заходящей над Селенгой гигантской монеты — солнечного светила — и упала в лапу Сивоконя.
Одно неосторожное движение — и ты отец, остроумно заметил сатирик. А тут не до смеха. Одно неловкое движение — и тебе капец. Однако движение может быть